Казуха не возвращается ни через пять минут, ни через пятнадцать, ни через тридцать.

Первая мысль, безопасная, отчаянная, пульсирующая кровью вперемешку с призрачной надеждой в венке на виске: он вспомнил, что у них в квартире нет корма для котят, и решил сбегать, пока магазины не закрылись. Самовнушение работает всего десять минут, потому что дальше — после пятнадцати неотвеченных звонков — дальше бразды правления у разума зубами выдирает паника. Страх змеёй ползёт по позвоночнику, отравляя любую надежду на то, что с Казухой ничего не случилось — ведь звонки он никогда не игнорирует. Этот страх сковывает его движения и мешает дышать. Лёгкие как будто склеиваются, и, даже когда Хэйдзо делает несколько коротких вдохов, воздуха всё равно катастрофически не хватает.

Хэйдзо нужно срочно выйти на улицу, иначе он задохнётся, но всё, на что хватает его сил — сесть на холодный пол ближе к приоткрытой балконной двери и, облокотившись на стену, полусидеть несколько минут, пока сквозняк нежной лаской касается его щёк.

К тому времени, когда с момента исчезновения Казухи проходит тридцать минут, Хэйдзо успевает сделать многое: относительно придя в себя, выбежать на улицу в одних тапках, промокнуть до нитки и отчаянно расплакаться на скамейке у подъезда, той самой, на которой ещё в сентябре Казуха в ужасающе дырявых джинсах скуривал последнюю сигарету; оставить в уведомлениях Казухи ещё сколько-то неотвеченных вызовов, на случай, если он вдруг решил поиздеваться над ним, и всё, что было между ними, — просто шутка; мысленно помолиться о том, чтобы это всё оказалось просто неудачной попыткой посмеяться над ним, он знает, что Казуха так бы никогда не поступил, но лучше это, чем что бы там с ним ни случилось; написать Ёимии, которая через пятнадцать минут приехала на такси, по пути захватив ведёрко мороженого, а ещё через пять, уже отчитав за внешний вид и никакущую заботу о себе, заставила принять горячий душ. Но самое сложное он за это время так и не сделал.

Набрать номер, который ему однажды скинул Казуха на всякий случай, у него так и не поднялась рука.

Ёимия сейчас ничего не говорит, она слишком тихая, только смотрит своими всепонимающими сверкающими в свете кухонной лампочки золотистыми глазами, Хэйдзо понимает, что она не хочет нагнетать атмосферу, но впервые, наверное, за всё их знакомство он просто нуждается в её болтовне. Лишь бы не сходить с ума от собственных мыслей, которые, честно говоря, одна хуже другой.

Телефон лежит на столе, притягивая взгляд, будто он артефакт какой-то, не меньше, при прикосновении к которому жизнь сразу же покидает тело. Вроде заманчиво, а вроде…

— Ты его сейчас прожжёшь, и так и не позвонишь, — Ёимия берёт в руки телефон и подсаживается ближе к Хэйдзо, который всё ещё не отвёл взгляд от места, где только что лежала причина его ступора. Поднеся экран к его лицу, она снимает блокировку и, довольно хмыкнув, начинает листать список контактов. — Не могу поверить, что ты записал Казуху как «К», а не «Любовь всей жизни». Ой, прости…

Хэйдзо вздрагивает, услышав родное имя, и поворачивается к ней, судя по её взгляду, полному сожаления за свои слова, в другой ситуации он бы даже посмеялся над её реакцией, и тому, как она прикусила губу, видок у него сомнительный. Да и как-то всё равно сейчас.

— Я нажала кнопку вызова, твоя задача — поговорить, — она суёт ему телефон в руку и ждёт, пока он сделает хоть что-то. Вот только почему-то у Хэйдзо ни одной идеи о том, что от него требуется, на минуту он как будто снова выпадает из реальности. Ёимия, поняв, что от ничего не добиться, забирает телефон и подносит его к уху и под размеренные гудки тихо говорит: — Я знаю, что сейчас всё плохо, но, если ты сейчас уйдёшь в себя, это никак не поможет.

— Слушаю, — от неожиданно раздавшегося хриплого недовольного голоса Аято в трубке Хэйдзо приходит в себя и вздрагивает, мысленно клянясь самому себе, что это первый и последний раз, когда он ему звонит.

Просто ситуация сейчас — экстренная.

— Я не уверен, что вы помните меня, — от волнения он начинает заикаться, хорошо, что телефон держит Ёимия, иначе бы он уже давно выронил его из своих трясущихся рук, — я Хэйдзо. Живу с Казухой.

— Ты всё ещё можешь обращаться ко мне на «ты», — к недовольству в динамике добавляется удивление, не то чтобы Хэйдзо вообще с ним пересекался чаще, чем это было нужно для учёбы, а сейчас он зачем-то звонит ему в восемь вечера. — Так что ты хотел?

Хэйдзо заминается на долю секунды, прежде, чем произнести страшные слова, которых он избегал последние бесконечно минут безуспешных попыток дозвониться до Казухи:

— Казуха, — выходит хрипло, слабо оттого, что язык отказывается ворочаться в сторону следующих двух слов, но от того, что он будет тут мямлить, проблема никуда не денется. Ёимия осторожно сжимает его руку своей, и от тепла в этом жесте дышать становится чуть-чуть легче. Он отчётливо слышит, как по ту сторону Аято шепчет кому-то: «Видимо, что-то случилось», и всё же находит в себе силы сказать это: — он пропал.

Он слышит глубокий вдох, и на секунду ему кажется, что звонок был сброшен, но уже отчётливое:

— Еду, — даёт ему небольшую надежду на то, что всё не так уж и плохо.

Пока Аято едет, нетерпеливое ожидание заставляет Хэйдзо исходить всю квартиру несколько раз. Сидеть на месте он сейчас не может, но отчасти понимает, почему Ёимия спокойно прочитывает лекции и советует ему сесть рядом с собой, потому что он достал маячить перед глазами — сделать они сейчас ничего не в силах, как бы ни хотелось. Он заглядывает в комнату Казухи, по привычке предварительно постучав, и поверхностно осматривает на предмет хоть чего-то, что могло бы подсказать, куда он делся, потому что единственная улика у него сейчас — его же слова о преследователе.

И этот вариант ему нравится на сто пунктов меньше, чем вариант, где всё это жестокая шутка Казухи. На первом месте, конечно же, тот, где его богатая мать увозит его за границу, потому что устала ездить к нему каждый месяц.

Комната Казухи никогда не была стерильной, Хэйдзо уже ловил себя как-то на мысли, что он как будто в свою заходит, тем не менее, на полках стеллажа нет пыли, книги стоят по алфавиту, средняя полка занята исписанными толстенными блокнотами. Хэйдзо знает, что в них — Казуха читал ему рукописные стихи в один из вечеров, пока тот лежал на его коленях, боясь шевельнуться и развеять видение. Строки он не помнит, а листать блокноты сейчас не будет, слишком личное, помнит только, что стихи у него мрачные и пропитаны символизмом.

Не то чтобы он действительно ожидал найти что-то здесь, но, выходя из комнаты, по пути подцепив одну из футболок, Хэйдзо почти физически чувствует, как его покидают остатки надежды.

Казуха пропал. И, скорее всего, его похитили люди, связанные с его прошлым. С его бывшим.

Аято открывает дверь в квартиру своими ключами, Хэйдзо даже не удивлён, когда они сталкиваются взглядами в коридоре. От спокойного, практически безразличного выражения лица не осталось и следа, и становится понятно, что он тоже звонил Казухе всё время, пока ехал сюда. И ему тоже не ответили.

— Я позвонил в полицию, — в голосе никаких флегматичных интонаций, одно беспокойство и, если до этого Хэйдзо ещё как-то держал свои мысли за огромной стеной веры в Аято и его связи, то сейчас, глядя на встревоженного мужчину, одетого в самую простую одежду — футболку и старые спортивные штаны, которой, в его роскошном гардеробе не должно существовать, он понимает, что всё очень плохо. Просто хуже некуда. И Аято его мысли подтверждает нервным: — Они после того заявления о слежке приставили к нему двух полицейских, но, не увидев за две недели никого подозрительного, решили отозвать людей, не предупредив меня. Я пригрозил им связями, так что в розыск его уже объявили. Сейчас остаётся только ждать.

Ёимия, наконец оторвавшаяся от лекционной тетради, молча делает всем чай — без сахара, потому что они всё время забывали его купить, и осевшая лёгкая горечь на языке вдруг отдаёт нестерпимой болью в груди. Так бывает, когда утром твой возлюбленный варит тебе кофе, а к вечеру бесследно пропадает, и ты ничего с этим поделать не можешь.

Тишина между ними троими не искрит напряжением, они молча пьют чай, погружённые в свои беспокойные мысли. Проходит несколько минут или часов, Хэйдзо уже не уверен, что время не остановилось в тот момент, когда Казуха вошёл в подъезд. Очень хочется спать, но одновременно с этим в голове буквально ни одной мысли с положительным исходом сложившейся ситуации. Все варианты заканчиваются чем-то похуже обожжённой руки. Беспокойство не проходит ни во время, ни после душа, он делает всё на автомате — моется, чистит зубы, мажет руки кремом: рутина, которую он способен выполнить и при смерти. Ком в горле становится всё больше, таким, что приходится делать мелкие-мелкие вдохи, и, по правде говоря, Хэйдзо благодарен, что Аято ушёл в комнату Казухи сделать ещё несколько звонков, потому что вопросов и его слишком понимающего взгляда он бы не выдержал, и так бы и расплакался прямо за кухонным столом, уронив голову на скрещенные руки. Уж перед ним настолько он обнажаться не собирается.

На его кровати сидит Ёимия, ожидающая, когда он придёт, её волосы уже подсушены, а на губах — мягкая улыбка. Она раскрывает свои объятия и терпеливо ждёт, когда он добредёт до неё, чтобы бессильно упасть рядом с ней, объятым её удивительно сильными руками и прижатым так крепко, будто она хочет физически ему передать всё своё сочувствие и поддержку.

Получается только сдавленно прошептать ей за плечо тихое: «Спасибо», прежде, чем слёзы всё-таки вырвутся на волю, беспомощно стекая по подбородку на её халат.

Она всегда знает, что сказать, но конкретно сейчас он благодарен, что она обнимает его молча, потому что разговоров в духе: «Всё будет хорошо», он бы не выдержал.

Они сидят так бесконечность, пока слёзы не заканчиваются и раздаётся тихий стук в дверь. Аято выглядит постаревшим на пару лет, только теперь уже в шёлковой пижаме — Казуха не обманул, у него и правда есть запасной комплект в его шкафу. В комнату он не входит, остаётся за порогом, как будто он и не человек вовсе, а вампир, который может зайти в помещение только после приглашения. Хэйдзо улыбается тому, как быстро он впитал все фильмы, которые Ёимия ему показывала за время их знакомства, мысленно, потому что физически он сейчас способен только дышать, и то с трудом.

— Послушай, — уставший голос Аято врывается в его мысли, вздыхает и разглаживает пальцами брови, — я не могу сказать тебе, чтобы ты не переживал. Потому что, если его похитили те, кого он опасался, дела плохи. Но тебе нужно собраться, потому что, когда мы его найдём, ты будешь ему нужен. А сейчас нам всем нужно поспать.

Он дожидается робкого кивка Хэйдзо и уходит, оставив их с Ёимией наедине с нависшим над ними ещё ниже беспокойством.

Посидев ещё пару минут в тишине, прерываемой только приглушёнными переговорами Аято за стеной, который, видимо, спать ближайшие несколько часов не собирается, они оба заключают, что хотя бы попытаться заснуть — вариант получше, чем просто сидеть, не зная, чем себя занять, потому что все размышления сводятся к одному, и ложатся спиной к спине, Ёимия — потому что спать в обнимку для неё, по её же словам, худший кошмар, Хэйдзо — чтобы чувствовать лопатками, что он не один здесь противостоит заполняющей его маленькую комнатку безысходности.

Ёимия засыпает по ощущениям через полчаса, у Хэйдзо не получается даже прикрыть глаза за всё это время, призрачное успокоение не приносит даже надетая футболка Казухи. Картины, которые его обеспокоенный мозг представляет, лучше не вспоминать. Ещё минут через десять бесцельного лежания взглядом в потолок он вспоминает, что в холодильнике лежит целый контейнер мороженого, принесённого Ёимией как единственный доступный источник серотонина, и, поняв, что вряд ли он вообще сможет заснуть сейчас, решает сходить на кухню.

Из-под двери в комнату Казухи всё ещё пробивается свет и слышен приглушённый диалог: Аято всё ещё не спит. Хэйдзо не хочет подслушивать, но ноги сами ведут его поближе, будто, услышав этот диалог полностью, он найдёт своё спасение.

— …выглядишь, ты, конечно, очень плохо, — голос из динамика кажется смутно знакомым, но мысль полностью не успевает сформироваться, разбитая о мягкое: — тебе нужно поспать, ты сделал всё, что мог.

— Мне жаль, что так вышло, Бэйдоу, — голос Аято звучит изнурённо и безнадёжно, а до Хэйдзо, наконец, доходит, с кем он разговаривает. — Я должен был проверить, как там слежка, но я…

— Твоей вины в этом нет, — вздох слышно даже за дверью, — перестань так думать. А как там мальчик, Хэйдзо?

— Места себе не находит. Я отправил его спать, но сомневаюсь, что он сможет заснуть.

— Держи меня в курсе поисков, я бы приехала, но пока нет возможности, — в динамике слышен шелест волн, тоскливо сопровождающий её слова, — Нингуан прилетит послезавтра, она напишет, во сколько и где нужно будет её встретить.

— Хорошо.

— Спасибо, что столько для нас делаешь.

Подслушивать дальше уже смысла нет, и Хэйдзо всё-таки на цыпочках пробирается на кухню, чтобы забрать мороженое в комнату во избежание лишних столкновений с Аято.

По пути обратно он краем уха слышит только одну фразу:

— Да, я уже ложусь спать, не переживай. Тома? Я люблю тебя, — голос Аято впервые звучит так мягко и тепло, что вот сейчас его совесть уже начинает ворчать, что подслушивать чужие разговоры нехорошо.

Заснуть получается только спустя длинный ответ на сообщения обеспокоенного Горо и полведёрка мороженого с шоколадной крошкой. Серотонина всё ещё недостаточно, чтобы бороться с всепоглощающей безысходностью, но хватает, чтобы, наконец, сомкнуть глаза.

Просыпается он от того, что кто-то тормошит его за плечо, в чужих объятиях, и на долю секунды ему кажется, что весь вчерашний вечер — это лишь его слишком реалистичный ночной кошмар, но иллюзия развеивается, когда он, приоткрыв глаза, делает вдох. Человек, чьи руки и ноги обхватывают его сейчас, пахнет определённо не так, как Казуха. Цитрусами, как Ёимия, жаловавшаяся вчера, что ей не удобно, когда она спит рядом с кем-то. Да, конечно. Ещё более неприятное, точнее, неожиданное открытие — его разбудил Аято, выглядящий после четырёх часов сна, как выяснится позже, как будто готов к фотосессии на обложку какого-то модного журнала. В другой ситуации Хэйдзо бы даже позавидовал, но сейчас ему слишком всё равно, чтобы концентрироваться на нём.

— Одевайся, — он кладёт рядом с ним стопку одежды и, встретив непонимающий взгляд, поясняет: — Казуха позвонил мне, чтобы я забрал его со старой квартиры. Судя по его голосу, — вздох, морщинки собираются на красивом лбу, — ему нужна медицинская помощь.

***

Обида подкрадывается к Хэйдзо чуть позже, когда он уже сидит в машине, прислонив голову к окну, бесцельно поглядывая на пролетающие пейзажи. Но он быстро её душит рациональностью, потому что логично, что Казуха позвонил именно Аято — ведь о том, где вообще находится старая квартира, из них двоих знает только он. Хорошо, что он вообще нашёл силы, чтобы позвонить.

В машине Аято комфортно, но ощущение, что он в ловушке, его не отпускает, возможно, дело в том, что он едет в неизвестность. И негромкое:

— Я позвонил уже в скорую и полицию, — ни капли не успокаивает.

Ехать им больше получаса, на другой конец города, и как Казуха вообще там снимал квартиру — добираться оттуда до университета слишком долго. Он старается забивать себе голову посторонними мыслями, чтобы хотя бы на время оттолкнуть одну единственную, не покидающую его всё это время: «Жив ли вообще Казуха?». Приезжают они к обычному двухквартирному дому в частном секторе. Перед забором — покосившаяся пожелтевшая табличка, видимо, уже не один год здесь торчит, с еле читаемой надписью «Продаётся».

Левая часть дома ничем не примечательна — фасад ровно такой же, как и у всех домов в этом районе, от которых у Хэйдзо, пока они ехали сюда, уже начала кружиться голова. А вот правая… Следы пожара видны даже снаружи, окна разбиты, то ли спасателями, то ли вандалами, сейчас уже не понять, да и, если честно, всё равно. Сердце сейчас будто выскочит из грудной клетки. Из самого дома слышится только жалобное мяуканье.

И больше ни звука.

Аято идёт быстро и тихо, стараясь не привлечь к себе лишнее внимание. Хэйдзо напряжённо передвигает ноги, следуя за ним почти след в след, идти ему так тяжело, что кажется, с каждым следующим шагом силы его покидают. Ощущение, что в ту секунду, когда он всё-таки доковыляет на негнущихся ногах до злополучной двери, он в лучшем случае потеряет сознание.

К счастью, этого не происходит, не хватало ещё вывозить отсюда аж двух человек на скорых. Уголок губ дёргается в подобии болезненной ухмылки в ответ на свои мысли, и Хэйдзо, задумавшись, едва не сталкивается с внезапно остановившимся Аято. Входная дверь квартирки открывается с пронзительным скрипом, который уж точно должен был всполошить похитителей, если бы они здесь были. Но в доме тишина гробовая. И это пугает не на шутку.

Вопреки ожиданиям, внутри не сплошное пепелище, здесь даже осталась мебель, давно уже заплесневевшие от влажности книги, сваленные в кучу, полуразвалившиеся стеллажи и подёрнутый гарью диван. Запах соответствующий: сырость, смешанная с пеплом и безнадёгой. А в дальнем углу — огромное въевшееся в трухлявый пол пятно. По спине Хэйдзо пробегает холодок, когда он, заметив ногу Казухи, торчащую из-за дивана, дёргает Аято за рукав и дрожащей рукой показывает в ту сторону. Из головы вдруг вылетает вся теория о том, как надо вести себя на месте преступления, и всё, что осталось — мысли о том, жив ли вообще Казуха.

Аято мигом бросается к нему, рукой показывая оставаться на месте. Не то чтобы Хэйдзо сейчас мог двигаться, его тело как будто приросло к этому подгоревшему ковру, и он бы при желании не смог бы пошевелить и рукой. Ему так страшно, что хочется плакать, но слёзные железы, к счастью, потеряли свою функциональность тоже.

Язык первый приходит в себя и, раньше, чем мозг успевает сформулировать вопрос — в последнее время это происходит слишком часто, выдаёт безнадёжное хриплое:

— Он жив?

Ответ следует не сразу. Хэйдзо наблюдает за тем, как Аято наклоняется к Казухе, видимо, пытается понять, дышит он или нет, но уже через какое-то время поднимает голову и, встретившись с ним взглядом, кивает головой. Он снова возвращается к бессознательному другу, и до уха доносится шипение. Аято подцепляет несчастного мяукающего и сопротивляющегося котёнка под живот, поднимается на ноги под звуки сирен скорой помощи и протягивает его Хэйдзо, который всё ещё с трудом двигает руками. Котёнок успокаивается практически сразу и начинает мурлыкать, едва оказывается прижатым к его груди.

В суматохе, начавшейся по прибытии скорой и полиции, Хэйдзо выводят из дома и оставляют у забора наблюдать за происходящим. Не то чтобы он был не против подышать воздухом, который, кажется, в его лёгких не циркулировал с момента, как он обнаружил бессознательного Казуху. Смотреть, как его увозят на каталке в машину скорой помощи — больно, но взгляд оторвать так страшно, будто, сделай он это — и тот умрёт. Он задумывается и не замечает, как к нему подходит Аято.

— Вот теперь я могу сказать, что всё будет хорошо, — рука слегка сжимает его плечо, вообще не успокаивает, но Хэйдзо искренне ему благодарен за то, что он хотя бы пытается его поддержать. Ему это сейчас правда нужно. — Мне сказали, что у него, вероятно, несколько переломов и сотрясение. Не самое приятное, но оклемается. Главное, чтобы внутренние органы были в порядке, но тут уже ждать заключение лечащего.

— Спасибо, — до этого ком в горле не был таким ощутимым, и слова сейчас выходят с трудом, но сказать это важно.

— Да, кстати… — Аято убирает руку с плеча и касается пальцами заснувшего котёнка в руках Хэйдзо, — единственная причина, по которой он позвонил мне, а не тебе…

— …чтобы не терять время, — разговаривать об этом сейчас — неловко, но слова Аято почему-то помогают ему окончательно избавиться от червячка сомнения.

— Да. Просто решил на всякий случай сказать, чтобы ты не надумал себе лишнего. Недооценил, — он одобрительно хмыкает и собирается отойти поговорить со следовательницей, вышедшей из дома, но, будто вспомнив что-то важное, разворачивается. — В любом случае, между нами уже давно ничего нет и быть не может. И, честно говоря, я ни разу не видел его таким счастливым до знакомства с тобой. Я рад, что ты есть у него.

Он уходит, оставляя Хэйдзо наедине со слезами, уже скапливающимися в уголках глаз.

Вот же.