Мальбэк — Поцелуи

      В пять на день рождения Эля дарит ему плюшевого зайца в красивой картонной коробке и ярком бумажном пакете. Ваня знает — на самом дне будут еще деньги, чтоб мама потом купила ему что-то, что он выберет сам. Заяц смотрит на него угольно-черными глазами-пуговками и угрюмо роняет голову на мягкую дымчатую шерстку на груди. Эта игрушка выглядит самой грустной и одинокой в горке подарков, аккуратно сваленной в углу его комнаты. Ваня протягивает к зайцу руки, хватает его и прижимает к груди.

      Не отпускает потом несколько лет.

      В тот день заяц тоже с ним.

      Солнце яркое-яркое, искристое, и от этого в глазах рябит. Пляшут ярко-алые, изумрудные и цвета индиго пятна в сумасшедшем танце; Ваня замирает и трет глаза. Рядом звонко смеется Ариэль и бьет по воде ладошками. В маленьких капельках, оседающих у нее на волосах, сотни и сотни радуг.

      Ваня думает, это к р а с и в о.

      И хотя вода в море прохладная, уютная, а в объятиях ярких нарукавников совсем не страшно, на берегу его ждут мама, чуть подтаявшее мороженное и любимые игрушки.

      — Я на берег, — кричит он Эле и плывет к горячему песку, к пестрому разноцветью лежаков, укутанных в полотенца. Там мама встречает его с улыбкой и порцией фисташкового мороженного.

      В тот момент, когда до слез перепуганная тетя Милана дрожащими пальцами набирает телефон скорой помощи, держа на руках едва не утонувшую Ариэль, Ваня сжимает в объятиях своего зайца.

      Его же в объятиях сжимает нисколько не меньше перепуганная мама.

      Больница оказывается местом холодным, недружелюбным и пугающим. Пока они ждут в коридоре, он рассматривает старые деревянные лавочки, чуть обшарпанные на краях, унылые стены, выкрашенные в бежевый — у мамы есть платье такого цвета — с белой полосой почти у самого потолка. Ваня болтает ногами, скрипя босоножками по темному линолеуму.

      Через несколько лавочек после них сидит какой-то странный бледный парень с курчавыми светлыми волосами. Он постоянно смотрит на часы и дрожит. Ваня дрожит тоже — ему холодно, холодно внутри от мысли, что с Элей что-то плохое происходит в этот момент. Ему здесь неуютно, страшно. И домой хочется.

      Странный парень на него пялится. У него бледные впалые щеки и блеклые зеленые глаза, будто выцветшие. Ванечка пялится в ответ до тех пор, пока незнакомец не опускает в очередной раз взгляд на часы.

      У него из-за уха торчит шипастая роза, и хотя бы это уже должно привлечь внимание. Но Ване плевать — там, за дверью, плохо Эле, и это главное.

      Плевать, ему кажется, и тогда, когда странный парень на дрожащих ногах пытается подняться, спотыкается, но упрямо бредет прочь.

      А когда чужие ноги едва не подкашиваются в очередной раз, и незнакомец отчаянно кашляет кровью — становится интересно. Ведь надо же помочь человеку.

      — Ванечка, ты куда? — отрываясь от разговора по телефону с папой, спрашивает встревоженно мама, когда он подрывается с места.

      — В туалет, — кратко отвечает Ваня и идет следом за странным незнакомцем. Это несложно: на полу аккуратный след из капель багряной крови и фиалковых лепестков. Незнакомец, оказывается, шел именно в туалет. Какая догадливость.

      Думает — нет, ну не глупо ли это? Странный парень, дышащий лепестками цветов… и, кажется, умирающий от этого.

      Ваня стоит у двери несколько минут, а потом решает возвратиться к маме, но вдруг ловит это взглядом — аккуратный сияющий перламутрово-фиолетовым лепесток в белых разводах, будто отбеливателем оросили. Единственно-чистый среди остальных, и он непроизвольно тянется к нему самыми кончиками пальцев. Прячет в карман, оглядываясь, чтоб никто не видел, особенно — странный парень, и медленно бредет прочь.

      Это его сокровище — потому что это к р а с и в о.

      Лепесток влажный, пахнет нежным сладким ароматом фиалок — такие цвели прошлой весной на клумбах во дворе, за которыми денно и нощно ухаживал садовник, пока отец его не уволил. Ваня тогда плечами пожал, сорвав очередной цветок, чтоб потом засушить его в старом сборнике сказок, для которых он совсем-совсем уже большой.

      Потом Ваня испуганно хватает зайца, когда мать видит выпавший случайно из кармана фиалковый лепесток и вдруг ни с того, ни с сего начинает плакать. Крепко прижимает его к себе, и он чувствует ее дрожащие острые плечи, ее мягкие кудряшки, лезущие в глаза, ее аккуратный подбородок, упирающийся в его макушку.

      Ваня тоже вдруг плачет, не понимая, что сделалось не так.

      Ему больше не до Эли. Ему ни до чего, кроме искрящихся горько-соленых слез, катящихся по щекам матери, и приторной боли в ее красивых глазах. Он сделал что-то неправильное, где-то ошибся, и эта ошибка стала роковой, фатальной.

      Он таких слов не знает еще. Это тетя Милана говорит мягким голосом в отеле, успокаивая и его, и его мать одновременно.

      Спустя три дня, когда они приехали в родной дом, Ваня просыпается от сиплого крика и рыданий. Он спускается по лестнице ровно в тот момент, когда мама получает от отца меткий удар по щеке.

      — Это твоя вина, это ты не уследила!

      Ваня вздрагивает и плачет, а потом быстро-быстро убегает наверх, в свою комнату, пока не заметили. Долго воет в подушку, как раненное животное, думает — зачтозачтозачто?

      Все же было так хорошо, так счастливо, так прекрасно.

      Прикусывает край подушки и приглушенно-хрипло кричит, едва не задыхаясь. Боль разъедает все внутри, оседает осколками, впитывается в легкие. Ваня смотрит в сторону окна на расплывающиеся звезды и разрезает воздух горячим тяжелым дыханием.

      Долго-долго лежит, прислушиваясь к собственным хрипам.

      Ванечка знает — это он виноват, это он подобрал ту чертову фиалку-инвалида, это ему стало н е п л е в а т ь и интересно. Это все он сам, своими руками, разрушил.

      С тех пор родители никогда не ругались.

      А Ванечка с тех пор никогда никому не желает помогать.

      Ванечке с тех пор на всех поебать.

* * *

      Воздух пропитан алкоголем. Ваня вдыхает его полной грудью и безумно смеется. Воздух спертый, разгоряченный, пропитанный ароматом клюквы, замоченной в вине, и еще сотен напитков, названий которых и не вспомнишь. На хате у Пашки слишком мало места, лениво думает Ваня, бездумно затягиваясь сигаретой в распахнутое окно. Здесь не так, как дома.

      Слишком не так.

      Где-то впереди танцует пьяная Ариэль, которую, по-хорошему, надо бы словить, как вольную птичку, и вытащить из этой душной четырехкомнатной квартиры в центре города.

      Но — это не его проблемы. У Ванечки и своих дохуя.

      И все-таки он прорывается сквозь хитросплетения тел, задыхаясь под оглушающую музыку задымленного помещения. Чужие взгляды бьют по глазам, чьи-то ладони успевают впиться в его запястье, но он брезгливо отряхивает их и вырывается на лестничную клетку.

      Давай, Вань, это будет так весело и интересно? Ты испугался, что ли?

      Ваня не испугался. Ване давно хотелось сбежать, но, если он скажет об этом Эле, та вполне может невинно похлопать накрашенными ресницами и выдать все тете Милане. А там и до матери недалеко.

      Ваня просто лицемерная мразь.

      Рядом на лестничной клетке какая-то девчонка, обкуренная в самое дерьмо, хрипло смеется, сидя на ступеньках. У нее волосы, пропитанные дымом, и сверкающая, как звезды, улыбка. Позже Ванечка узнает, что еще и язык верткий, а рот горький от алкоголя и горячий. А стоны — кривые, неправильные, показушные и наигранные, как в дешевом порно.

      Вся его блядская жизнь похожа на дешевое порно.

      В чужой квартире оглушающе скрипит кровать, но этого почти не слышно за музыкой, а ключицы незнакомой девчонки острые настолько, что, кажется, можно порезаться. И задница ничего такая. А невинный взгляд чертовски пьянит, когда она опускается на колени, едва захлопывается дверь в комнату, и — блядь.

      У Вани звезды перед глазами и передоз алкоголя в организме.

      А еще пиздец в жизни и охуенное желание поступать всем назло.

      Он буквально вбивается в чужое тело, буквально ощущая, как девчонка рассыпается, теряется, путается. И отнюдь не от удовольствия.

      Стонет до одури наигранно, и он еще сильнее тянет ее за волосы, впиваясь стриженными ногтями в шею, оставляя кровавые полумесяцы и синяки.

      Это сводит с ума.

      Ваня такая мразь.

      И это сводит еще сильнее.

* * *

      Морозный застывший воздух похож на искрящийся кисель, пропитанный ароматами свежести, хвои и цитрусов. Ваня вдыхает его полной грудью, раскидывает руки, будто крылья, и валится на снег, чувствуя, как он забивается под шапку и шарф.

      Ему остается только смеяться, откровенно счастливо хохотать, сжимая в ладони подаренного Элей шоколадного Деда Мороза. Он знает, что потом, в сам праздник, она официально подарит что-то намного более стоящее, но сейчас он ценит этот подарок намного больше.

      Как Ариэль кидала шишки в его окно, чтоб он обратил на нее, пробравшуюся через охрану, внимание, как хохотала, пока он вылезал аккуратно из окна на первом этаже, как смущенно вручила подарок и повела в кино за свои деньги, зная, что его туда никогда просто так не пустят.

      Он под надзором, под надсмотром, и собственная комната давно превратилась в позолоченную тюремную камеру. Ваня же как бомба замедленного действия, и неизвестно, когда рванет.

      Он для родителей, как больной раком. Ходячий мертвец.

      У Эли так искрятся и сверкают глаза, когда она улыбается, что Ваня вдруг задыхается, теряется. С ним за все его пятнадцать лет таких глупостей не происходило.

      На улицах города шумно и многолюдно, мир рябит яркими звездами гирлянд, искрится пузырьками шампанского из бутылки, стащенной у отца, сверкает белоснежным снегом и ослепляет улыбкой Ариэль.

      И в какой-то момент они просто тянутся друг к другу синхронно, как в этих сопливых девчачьих фильмах. Губы у Эли мягкие, пухлые, со вкусом клубничного блеска для губ, шампанского и шоколада. У Вани от этого сносит голову.

      Зарывается в ее рыжие кудри, путается в них длинными пальцами и улыбается сквозь поцелуй.

      Думает — это так правильно.

* * *

      Ваня думает — блять. Блятьблятьблять. Это же надо было так вмазаться.

      Как же это н е п р а в и л ь н о.

      Глаза напротив смотрят хмуро, прожигают насквозь, а бледно-рыжие короткие волосы, почти пшеничные, сверкают в лучах солнца, пробивающегося сквозь окна гостиной.

      — А это Ваня. До этого года был на домашнем обучении, а с сентября пойдет в элитную гимназию. Очень хорошую. Можем порекомендовать и вашего… нашего сына. Не чужие все-таки.

      — Да нет уж, спасибо, — нахмурившись, отвечает незнакомый ему мужчина, пока рыжий несмело, как-то криво и неловко ему улыбается. Ладонь у него холодная, чуть дрожащая и шершавая.

      А прижимает он так крепко, что Ваня даже удивляется такой силе в таком хрупком теле.

      А еще — еще тонет в этой сумасшедшей синеве, такой странно знакомой, обволакивающей и сводящей с ума.

      Он не знает, чем думает, когда ведет мальчишку показывать рысь. Явно не головой.

      — Когда я хочу кого-то раскрутить, всегда иду рысь показывать. Расслабься, ты не в моем вкусе, — ложь скрипит на зубах, и Ване кажется, что даже рыжий распознает ее горький привкус, такой немного терпкий и пряный.

      Ванечка привык врать.

      Даже не так.

      Ванечка привык пиздеть. Всем. Маме, папе, Кате, учителям, приходящим на дом.

      Ведь так проще.

      Рыжий слабо смеется и, кажется, верит. Ну да, ведь так тоже проще.

      Поворачивается к нему, удивленный, оглушенный этим большим домом, его сверкающей атмосферой, этой наигранной роскошью, этой золотой клеткой, в которой Ванечка готов сдохнуть.

      Во взгляде этого нелепого мальчишки в старой рубашке еще, кажется, советских времен читается немой вопрос, но Ваня слишком глупый и усталый, чтобы суметь его прочесть.

      Во взгляде этого мальчишки — до одури пугающая, знакомая синева.

      Цвета фиалок.

* * *

      Им довольно-таки сложно уживаться вместе.

      Ване довольно-таки сложно вообще не лезть в петлю под серьезным взглядом этого хренова умника. Он бухает почти каждую ночь, съебывая из дома через окно на первом этаже и в очередной раз набирая номер Ариэль.

      — И где ты снова был, — у Данечки руки-в-боки и упертый взгляд, от которого хочется дернуть за эти рыжие патлы вниз и. Блядь.

      Им слишком сложно уживаться вместе.

      — Не твое дело. У нас был уговор — ты не палишь родителям, а я помогаю тебе с Элей.

      Они почти не говорят. Эти полуупреки не считаются. Рыжий не спрашивает, почему Ваня был на домашнем обучении, почему ведет себя всегда как последняя сволочь и прячет под кроватью томик сонетов Шекспира. Еще бы он спрашивал.

      Тогда бы они уж точно подрались так, как это бывает обычно на вписках. Больно и остро, до темноты перед глазами и кашля кровью.

      Ваня кашляет кровью, к сожалению, не от этого.

      — Это неправильно. И тебе еще домашнее задание делать.

      — Вот ты и делай, если еще не понял, что мне п о е б а т ь.

      Ваня закатывает глаза и прыгает на свою кровать с разбега, прямо вот так, в грязной, пропитанной потом одежде.

      Зная: утром будет хреново.

      Но вновь проебывается. Хреново становится уже через полтора часа, когда он обнимается с унитазом, выблевывая сначала смесь алкоголя с кровью и цветами, а потом едва ли не свой несчастный желудок.

      Это все рыжий, блядь. Посмотри, что ты со мной делаешь, сука!

      А тот лишь смотрит обеспокоенно и предлагает попить водички. Ваня в ответ посылает его, обернувшись на секунду, и вновь скрючивается в очередном спазме, промывая быстрее, чем Даня заметит целый чертов гербарий посреди ванной комнаты.

      Но Даня заботливый, навязчивый — чего ты приебался, блять! — взглядом чертит на его теле узоры, когда Ваня, наплевав на все, стягивает футболку, швыряя ее куда-то в сторону, а затем и джинсы. Рыжий приносит ему аккуратную стопочку чистой пижамы и бутылку воды с таблетками рядом.

      — Это если хуже станет, — заботливо поясняет.

      — Ты выйдешь уже или нет? Или решил досмотреть бесплатный стриптиз до конца? Так я могу, пожалуйста.

      Голос хриплый и усталый, а еще воздух в цветущих легких заканчивается, когда рыжий рядом. Ваня кашляет, задыхаясь.

      Во рту горький привкус желчи мешается с соленым крови. Отвратительно.

      — Н-нет, — Данечка, кажется, действительно пугается таких перспектив и спешно захлопывает дверь.

      Ваня слабо усмехается, становясь под холодные струи, чтобы прийти, наконец, в себя. Сил не остается ни на что.

      Какой же это адовый пиздец.

      Хочется утопиться.

* * *

      Знаете, есть такая разновидность людей, которым хочется одновременно подарить самый теплый поцелуй и врезать. Они яркие и запоминающиеся, кометами на внутренней стороне век, их улыбка въедается в память, а их усмешка — рубцами по сердцу. С ними — будто падаешь в пропасть. Глотаешь и дышишь осколками, и стеклянная крошка раздирает горло в кровавое месиво, режет легкие. Пламя облизывает слизистую оболочку глаз, и слезы катятся непроизвольно. Ты не чувствуешь, как сжимаешь руки крепко-крепко, и только потом изумленно смотришь на алые полумесяцы на внутренней стороне ладоней.

      Таким людям хочется вмазать, но ты сам вмазываешься в них с разбега, расшибаешься о толстую броню, усыпанную осколками. Они — особенная степень мудачества, когда вроде даже не можешь понять, в чем скрыт этот маленький адовый пиздец персонально для тебя.

      Когда обнаруживаешь — пути назад уже нет. Для тебя. А вот такие люди всегда отступают.

      Разбивают тебя, стирают в стеклянную пыль, а потом уходят, оставляя лишь эти кровь и боль, а после них — шрамы, которые не вывести ничем.

      И ты живешь, как ходячая открытая рана.

      А они — они уходят.

      Всегда

      и

      навсегда.

      Ваня не перестает думать об этом всю дорогу до дома, а перед глазами застыла картинка, как Данечка сосется с блядской Яной. Он думает: и вроде добился, чего хотел, но все только еще больше идет по пизде.

      Рыжий домой приходит до одури хмурый, серьезный. Прожигает взглядом из-под ресниц и что-то пытается этим сказать.

      Ваня молча втыкает в телефон. Пашка присылает какую-то стремную фотку, от которой должно быть смешно, но отчего-то нет.

      Отчего-то хочется спросить что-то едкое, выплюнуть этот яд, эту горькую желчь. Ну, и как это — сосаться с девчонкой? Ты же, Данек, у нас сраный девственник, как тебе плод сладострастия?

      Ванечка думает — пиздец.

      Ванечка решает — надо бы в хлам сегодня ночью.

      Он цветет изнутри, а родители давно подзабили на его воспитание. Ему все можно.

      А когда приходит домой поздно ночью, едва доходит до кровати, и в этот раз рыжий спит, его не дожидается. От этого, почему-то, становится еще более хуево. А на утро Ванечка просыпается с температурой, и, как в детстве, остается дома.

      Только не под надзором нянечки, а мам-Лиды. Горько-сладкие лекарства глотает, не задумываясь, а потом прикрывает глаза. Кажется, что все тело горит изнутри.

      Даже воздух обжигает. А Ваня сходит с ума.

      — А вот нечего по ночам бродить неизвестно где. Холодно уже, — только бросает Даня и утыкается в ноутбук, который во всей России есть теперь только у рыжего и у Медведева. Нужно его глаза видеть каждый раз, когда он крышку открывает. Как будто сейчас из этого ноутбука вылезет Стив Джобс и похлопает по щеке. Молодец, мол. Пользуйся.

      С Данечкой они теперь только так — в комнате и пересекаются. Ваня со всеми сейчас не обедает, он вообще ничего не ест, боясь, что как только глотнет чего-нибудь не того, его тут же вывернет его цветущим садом прямо на кровать.

      А тогда вот точно останется только сдохнуть, ведь о том, что он уже начал цвести, еще никто не знает. Узнают — платная клиника и известность на весь мир.

      Участие во всяких блядских шоу типа «Пусть говорят», постоянные вопросы про избранницу и небольшой пиздец на блюдечке с голубой каемочкой.

      Вот как цвет глаз рыжего — такая же.

      А на утро его ждет неловко мнущийся Даня с подносом в руках, на котором овсянка и кружка горячего зеленого чая. Как мило и заботливо, так, что прямо сейчас вывернет.

      — Мама сказала, что ты не ешь. Что такое, Вань? Мне тебя с ложечки кормить?

      — Спасибо, обойдусь, п а п о ч к а.

      Ваня отворачивается, зарываясь лицом в подушку. Живот крутит, а еще он задыхается, думая, что раньше настолько хреново не было.

      — Чего ты вообще доебываешься?

      — Ну, ты же мой брат. Я забочусь.

      — Иди нахуй.

      Слова вырываются со свистом, с хрипом. Ваня кусает подушку, чтобы не вывернуло прямо в этот момент.

      Блять.

      Рыжий.

      Блять.

* * *

      Когда Ваня выздоравливает, в гимназии все еще более незнакомое, чем раньше. Только Эля ободрительно улыбается со своего места, вчера высказавшая ему по телефону все, что о нем думает.

      «Я думала, ты уже подох там! Нельзя так пугать, Иванов! Я же знаю, что с тобой происходит».

      Даня садится рядом и весь урок математики прожигает взглядом так, что ему хочется повеситься на собственном галстуке уже сейчас.

      «Я же не слепая, Вань. Вижу, что между вами двоими и насколько серьезно с твоей стороны. Ты же цветешь, идиот — да, я знаю! — а вместо того, чтоб добиваться взаимности ради собственного спасения, ты только отталкиваешь».

      Да, он идиот.

      А Ариэль такая умная. И когда происходит этот блядский недопоцелуй в раздевалке, Ване хочется, как и в первое время после их знакомства, потянуть за эти рыжие патлы, врезаться губами в эти тонкие, бледные, на которые он уже устал смотреть, и — будь что будет.

      С головой да в омут.

      А рыжий отскакивает. Смотрит хмуро, испуганно, набычивается.

      А Эля смеется, взглядом обещая убить. Потому что Ванечка опять все проебал.

      Потому что Ванечке можно.

      Он любит совершать ошибки, любит творить пиздец, вмазываться, разбиваться, путаться и жить, как в этой ебанной лотерее. Авось повезет.

      — Не мое это, с мужиками обниматься, — хмуро бросает Даня, задевая его плечом. А получается так, что задевает и сердце, и легкие, и рассудок.

      И все катится по наклонной.

      Ваня потом весь вечер в ванной в обнимку с унитазом. И мечтает отчаянно сдохнуть.

      Выходит, только когда уже рыжий спать лег. Сам кутается в плед и врубает «Леон» на чужом ноуте. Сегодня — можно.

      Ванечке вообще все можно.

      Стук четкий, тройной, как с азбуки Морзе, слышится даже через наушники. Мам-Лида бесшумно отворяет дверь и, как всегда, неловко улыбается, переступая с ноги на ногу.

      — Ты ж не выздоровел еще, да?

      Ване почему-то кажется, что речь идет совсем не о простуде.

      — Тогда ты, это, хоть народную медицину-то не отвергай, — шепотом, чтобы Даню не разбудить. В ее немного грубых больших ладонях огромная кружка дымящегося ароматного какао с вазочкой воздушного зефира.

      И взгляд — хмуро-заботливый, такой искренний, вечно неловкий, как и у сына.

      — Спасибо, мам-Лид, — удивительно искренне произносит он, грустно улыбаясь. Во рту по-прежнему ощущается медь с горьковатым привкусом желчи и фиалок.

      В комнате уютно темно, лишь ноутбук Дани освещает пространство вокруг. Мам-Лида осторожно садится рядом и неловко обнимает, прижимая к себе. У нее волосы пахнут шампунем мамы-Полины, а руки — средством для мытья посуды и шоколадом. Она такая спокойная, уверенная, что сам невольно ощущаешь уверенность рядом с ней.

      Мам-Лида гладит по волосам, успокаивая, тихо шепчет «спокойной ночи» и уходит, оставляя после себя какао с зефиром и шлейф из уверенности.

      Все будет хорошо.

      Когда-нибудь — точно.

* * *

      Ваня устает трахаться взглядами слишком быстро. Просто потому что это все пиздец полный — все то, что происходит между ними. Особенно потому, что он не понимает, что конкретно происходит.

      Солнечный свет бьет по глазам, а кофе горчит на языке. Обедает он в одиночестве, потому как вся их большая семья свалила куда-то «культурно проводить время», как сказала мама-Полина, а Даня вновь уткнулся в ноутбук, сидя в их общей комнате.

      Ваня лениво листает социальные сети, скользя по сенсору пальцем, заходит в галерею, пересматривая последние фотографии в компании Эли в каком-то совершенно левом клубе. Щелчок пальцев — и фото улетает в Инстаграм.

      Несколько секунд — и приходят оповещения о новых оценках «нравится». Он ставит телефон на блокировку, залпом допивая кофе, обжигая горло, кашляет и медленно, нехотя поднимается наверх.

      После всего дерьма, которым пропитана его жизнь, слишком не хочется видеть эти отвратительно честные щенячьи глазки цвета фиалок, прилизанные рыжие волосы и накрахмаленный воротник рубашки.

      Они и без того врезались в память, чтоб вызывать необходимость в новой встрече.

      Прежде чем войти, Ваня стучит, громко, звонко, чтоб наверняка. Блядская вежливость.

      — Вань, нам нужно поговорить, — спустя где-то час говорит рыжий, вырывая наушник из его уха. Ваня непроизвольно дергается, кривится. Ненавидит недобровольные нарушения личного пространства.

      — «Нам» не нужно ничего, Данек. Можешь съебаться?

      Ваня уже заранее знает: не может.

      Он же правильный, блять. Умный самый.

      Честный.

      Нужно все решить, обговорить. Больше так продолжаться не может, да?

      — Сегодня утром на полу в ванной я заметил это, — в тонких длинных бледных пальцах аккуратный фиалковый лепесток — синева бьет по глазам.

      — Сорвал вчера, — пожимает плечами Ваня, хотя внутри немножко умирает ежесекундно, ловя этот безумно синий взгляд, точь-в-точь лепесток в изящной ладони.

      — Он был в крови.

      Ваня вздрагивает так, будто рыжий его бичом по спине хлестнул — взглядом, на самом деле.

      — Это же не из-за Эли, да? — все он понимает, умненький, следопыт чертов. Ваня чувствует, как все внутри него перегорает. Трескается, разбивается в самые осколки, царапает цветы внутри, которые он наблюдает в конце каждого месяца на рентгеновском снимке в какой-то частной клинике, куда его возит папа-Антон.

      — Не из-за Эли, — голос осипший, а в горле оседает кисло-сладкая горечь будто после очередной пьянки. Голова кружится, и картинка перед глазами двоится, дробится, рассыпается, но Ваню это не останавливает, и он добивает, тихо, на грани слышимости: — Из-за тебя.

      А потом, как в мыслях постоянно, врезается, вбивается в чужие губы, зарывается в мягкие короткие рыжие волосы, глаза не закрывает — смотрит прямо в эту до одури знакомую синеву. Потому что понимает — больше такого не будет.

      Внутренности затопляет горечь, хотя рыжий отвечает — также безумно, хаотично. Ваня поддевает чужой джемпер, грея холодные ладони на обжигающе-горячей мальчишечьей груди, кусает чужие губы, проводит по ним языком, зализывая ранки, засасывает Даню так, будто через секунду все — конец света, пиздец, хаос, апокалипсис.

      Даня садится к нему на колени, ногами обхватывая талию, а Ваня прижимает его еще сильнее, окончательно сходя с ума.

      Вдох-выдох.

      Сумасшедшее сплетенье рук и губ.

      Лови момент.