Мы — Любовь

      В тот момент Ванечка почему-то вспоминает зайца. Грустного, унылого, будто бы накачанного антидепрессантами, а потому такого сонно-ленно-грустного. Чернильные глаза-пуговки всплывают в памяти как дань тому моменту, когда он начал медленно умирать.

      Ваня думает — это пиздец. Если родители узнают, что он зацвел, его ждет ебаный пиздец. Если они узнают, от кого — там Суворовским не обойдешься.

      — Это неправильно, — а вот серьезные глаза напротив такие правильные. Такие родные, такие горькие. Цвета фиалок. И моря. Того самого, синего-синего, с таким же бескрайним чистым небом и золотистым солнцем, что дарит надежду. Все будет хорошо.

      Когда-нибудь — обязательно.

      — Да, — выдыхает тихо.

      — Это аморально и… пугает.

      — Возможно.

      — И… поцелуй меня еще раз.

      Что будет, если смешать натрий в чистом виде и кислоту? Что будет, если сейчас Ваня ослышался, быть может, не так понял?

      Ванечке просто поебать. Воздух — такой густой и липкий, его хочется отдирать от кожи, от легких, им задыхаешься, он искристый, шипящий, как пузырьки в бокале с шампанским. Образ Дани сейчас — такого задыхающегося, родного, встрепанного, как тот воробушек с улицы, которому Ваня в детстве крошки кидал, — вырезается на внутренней оболочке глаз. Сетчатку жжет, и Ванечке кажется, что сейчас покатятся слезы.

      Какой сентиментальный пиздец.

      Руки сами ловят чужие плечи, зарываются в короткие рыжие волосы, губы — к губам, сумасшедший танец, ничем не разбавленное безумие в чистом виде. Сердце в груди напротив стучит так громко, что Ване кажется, будто он вот-вот оглохнет.

      Губы Дани тонкие, вечно сжатые в тонкую нить, что кажется — вот-вот порвется. А ключицы — острые, изящные, выпирающие так, что — ты вообще ешь?

      И Ваня спускается ниже. Всегда такой тупой в плане учебы, сейчас он становится географом чужого тела. Плавно движется с запада на восток, пока пальцы практикуются в стихосложении, наплевав на цензуру, нарушая внутристрочные ритмы.

      И когда Даня делает акценты своими губами в нужных местах, то, черт возьми, превосходит любого поэта.

      У него руки осторожные, чуть дрожащие, а у Вани — легкие, набитые чертовым гербарием, который он не хочет выдирать.

      Он не хочет терять эту постоянную жужжащую боль в районе сердца, что ощущается только тогда, когда смотришь в эти чертовы глазищи. И Ваня почему-то вдруг вспоминает, как неделю назад вбивал какую-то девчонку в кровать, позабыв о приличиях, рифмах и ритмах.

      Кажется, рыжую. И с глазами цвета фиалок.

      Блять.

      Живот у Дани напряженный, с едва заметными очертаниями пресса, твердый, как стена, о которую Ванечка бьется из раза в раз.

      По-хорошему, ему надо бы остановиться. Прямо здесь и сейчас. Сказать, что все это просто невъебенная ошибка, что Даня все не так понял, пойти и признаться отцу во всех прегрешениях, а потом — частная клиника, операция и никаких больше чувств. Голые побеленные стены и голая, чистая пустота внутри. Гулкая. Пугающая. Н е з н а к о м а я.

      Ваня спускается ниже. Тянет осторожно резинку домашних штанов, давая призрачный шанс на отступление. Будто бы в случае отказа он отпустит.

      Ванечке ведь на все поебать, верно?

      Не на все.

      Не на все, блять. Когда Даня заглядывает в глаза так доверчиво, сверкает своим чертовым фиалковым взглядом, почему-то становится не поебать. Почему-то хочется укутать его в мягкий плед, принести горячего чая для хорошего фильма, зажать в объятиях у себя на коленях, как в золотой клетке, и не отпускать никогда.

      Это точка невозврата. Это ебаный пиздец.

      Ну что, отсасывать парням Ванечка еще не пробовал. Все бывает в первый раз.

      Чувствует, как Данечка, такой всегда правильный, чистый, и д е а л ь н ы й, вцепляется пальцами в его волосы и тянет на себя, заглядывая в глаза.

      — Ваня, н-не стоит, — и тут же захлебывается стоном, когда Ваня берет до конца. Едва не давится, но…

      Но.

      Это же Даня, тот самый, рыжий, родной, его отпускать нельзя, это просто невозможно. У него правильность читается в каждом действии, движении, строго выверенном, отточенном до совершенства. У него хмурый взгляд, полный сомнений и неловкости.

      А еще чертовски хриплый голос, когда он стонет, и хрупкая тонкая талия, будто у девчонки. Хитросплетения вен, пальцев, в какой-то момент — языков.

      Дане хочется делать хорошо. Снова и снова, так, чтоб тот забыл собственное имя от происходящего безумия.

      И он забывает.

* * *

      — Заканчивай уже с этим фарсом, дорогой, — только говорит мам-Лида, садясь рядом и ласково опуская тяжелую большую ладонь на его худое плечо. — Полина думает, что вы за Элю боритесь. Не так же это, верно? Вот и я думаю, пора бы вам уже разобраться.

      Мам-Лида привносит в комнату шлейф из тихой спокойной уверенности, аромата чая и выпечки, а также сладких, практически приторных духов, которые мама-Полина подарила ей не так давно.

      И молча уходит.

* * *

      У него в голове бьется только одна мысль: это пиздец. Н и ч е г о. Только слепая, всепоглощающая боль, что сворачивается внутри кольцами, свивая свое гнездо. Она мешает двигаться и мыслить. Мешает дышать.

      Запирает вот так легкие на замок, не давая доступа кислороду.

      И все тело горит в агонии.

      Его выворачивает буквально наизнанку в туалете гимназии прямо во время чертового выступления. Буквально секунду назад он стоял на сцене вместе с Даней, изредка переглядываясь. Да, так не должно быть на свете. Просто не может быть.

      Когда матери плачут от счастья, внутри что-то дергается, сворачивается теплым клубком, а потом он стремглав бежит в чертов туалет, чувствуя, как горько-кислый комок тошноты подкатывает к горлу.

      — Вань, это пиздец, — озвучивает его мысли Ариэль, заботливо поддерживая отросшие волосы, неприятно липнущие к щекам. — Вам уже нужно что-то наконец решать. Если он согласится, то все прекрасно, но если же откажет — нужно срочно бежать к отцу и становиться в очередь на операцию. Потому что это уже выходит за рамки разумного.

      Струя воды от легкого нажима смывает кровь вперемешку с фиалковыми лепестками в червоточину. Мысли теряются где-то там же.

      — Я знаю, — тихо шепчет он, брызгая на лицо холодную воду. В зеркальном отражении — жалкая оболочка, а внутри — н и ч е г о. Совершенное ничего. Только всепоглощающая гулкая пустота, которая засасывает, засасывает.

      На него смотрит мальчишка такой изнеможенный, усталый, с чернильными ночами под глазами, испуганно-закатными вспышками в них, острыми скулами — такими острыми, что можно порезаться, — дышащий болью. Живущий ей.

      — Знаю.

      Они возвращаются в молчании, через несколько минут Элин выход, а она еще совершенно не готова. Мысли в голове растрепанные, взъерошенные, а тишина в компании Ариэль — уютная, приятная, она напоминает о посиделках с мамой из детства, когда он еще был н о р м а л ь н ы м. Тогда были сказки в большой книжке с картинками, летние вечера на веранде в компании пряного чая со сладкими конфетами и стрекот сверчков в пространствах за теплыми иссиня-черными деревьями, подпиравшими звездное небо.

      — Удачи, — все также шепчет он, опуская взгляд на такую же задумчивую и потерянную Элю. В этот момент ему почему-то кажется — они нездешние, далекие от этой гимназии с богатенькими детками-идиотами, чужие в этом круглом маленьком мирке. Они, на самом деле, такие похожие.

      И такие разные.

      Эля, его заботливая правильная Эля, такая умная и интересная, начитанная, просмотревшая ради него все фильмы, которые он кидает вечерами, такая добрая и красивая притом, веселая, уверенная в себе. Правильно было бы влюбиться именно в нее.

      А то, что происходит с Ваней — это пиздец как неправильно.

      Занавес поднимается. И за секунду мир разбивается на осколки, острые, раздирающие ладони в кровь, до мяса, обжигающе-ледяные, с привкусом противной мятной жвачки, которую жует Эля, прямо в тот момент, когда Даня открыто, не скрываясь, перед всей чертовой гимназией засасывает Яну — девчонку, насколько яркую и запоминающуюся, настолько и надоедливую.

      Ваня с ней и не общался-то почти, но знал, что Даня — Даня общается. Целовался один раз. Помогал раза три-четыре.

      Этого вполне хватало, чтоб желание налаживать с ней контакт отшибло напрочь.

      Да и Ариэль она раздражала.

      Губы — губы у нее как тогда, несколько лет назад, когда снег и привкус шоколада на языке мешались со сказкой, с этой чудесной первой влюбленностью до звезд перед глазами.

      Где? Где сейчас эта сказка?

      «В пизде», — думает Ванечка, не отрывая взгляда от рыжей макушки.

      Как же, черт возьми, это неправильно.

* * *

      Он обнимает Элю крепко. Ища в ней опору, поддержку, целует в пряную бархатную кожу на шее. Ее локоны щекочут щеку, а его взгляд в этот момент упирается в этого глупого, родного рыжего мальчишку, чей хмурый фиалковый взор прожигает в ответ.

      А губы расплываются в улыбке, когда Яна шепчет что-то на ухо, а потом неловко клюет в щеку.

      — Я так не могу, — Ваня практически задыхается. — Ты хотела, чтобы он ревновал. А вот нихуя что-то.

      — Потерпи, — Эля приторно улыбается, глядя на него. — Сегодня напьешься, солнце.

      — Хоть что-то хорошее в этом пиздеце, — отзывается Ваня, продолжая рассматривать эти сверкающие на солнце светло-светло-рыжие ресницы, короткий ежик волос, едва заметные веснушки на щеках и носу, такие милые и родные. Заглядывает в этот бескрайний омут глаз цвета летнего неба, слегка прикусывая губу.

      Ну вот. Приехали к тому, с чего начали, блядь.

      Они снова трахаются взглядами.

      Мысленно же Ванечка трахает самого Данилу.

      — Успокойся, ты уже даже перед Яной палишься.

      Это всамделишно пиздец.

      Спустя несколько минут Ваня просто не выдерживает. Срывается с места, впивается в чужие плечи ладонями, отдирая прилипчивую Яну, и целует, сначала нелепо прикоснувшись, а затем намного смелее. Прямо на глазах шокированных родителей, перед лицом замершей беспомощно рыжей девчонки, под одинокие рукоплескания ничуть не смущенной Ариэль.

      И самое странное и нелепое среди этого всего — Даня отвечает. Целует в ответ, также крепко, безумно, запутываясь пальцами в чужих волосах.

      Они отцепляются друг от друга — им в рот влетает солнце, осколками лимонного стекла колет глаза — и они хватают ртом воздух, как выброшенная на берег форель, безумно хохоча до слез. Впиваются друг в друга взглядами и — Ваня точно сходит с ума.

      Заставляет себя успокоиться подневольно и произносит хриплым полушепотом, пока не растерял всю свою ебаную смелость. И откуда она взялась только?

      — Ты мне нравишься, Данек. Даже не так, нет. Я люблю тебя, рыжий, и отнюдь не братской любовью, — запинается на секунду, отводя взгляд. — А еще ты моя родственная душа, — добавляет на всякий случай, будто с первого раза понятно не было.

      «И я цвету, цвету, умираю, блять, без тебя и твоего злоебучего ответного признания».

      Даня целует его.

      Солнце, рыжее, родное, обжигающее, слепит глаза.

* * *

      Ваня все еще умирает. Но умирает счастливо.

      Папа-Леша неловко отворачивается, папа-Антон едва заметно кривится и бурчит что-то про Суворовское и хорошую хирургическую клинику в Германии. Ваня смеется, обнимая комментирующего фильм рыжего еще крепче. Ему чертовски хорошо, несмотря на то, что наушник то и дело вырывается из уха от резких движений Дани, все затекло от долгого сидения в одной позе и его тошнит уже от этого недо-автобуса, снятого папой-Антоном специально для их поездки в горы.

      Их домик оказывается небольшим, уютным, как с картинки. Снег весело скрипит под ногами, пока они поднимаются к нему по наклонной плоскости. Ваня в компании рыжего быстро раскладывает вещи в общей комнате, аккуратно прислоняя к стене сноуборд и швыряя смартфон на свою кровать.

      Потом — потом они общим ураганом влетают в небольшую кухоньку, где уже звенит выделенной им посудой мам-Лида.

      — Мы на ознакомительную прогулку, — быстро кидает Даня и буквально выталкивает его из домика.

      — Осторожнее там, — кричит им вслед мам-Лида с заботливой улыбкой.

      Плечи оттягивает рюкзак, оказывается, заранее собранный Даньком, ладони касаются друг друга, а дыхание вырывается изо рта порциями густого молочно-белого пара. Они бредут в одном только им известном направлении, молча, только снег уютно скрипит под ногами. Ваня кутается в теплый вязанный шарф, подаренный рыжим на его день рождения.

      А потом они начинают говорить обо всем. Обсуждают последнюю попытку отцов обсудить с ними происходящее, последний поход в кино, контрольную по математике, поход на сомнительную вечеринку, после которой Даня несколько часов расписывал, как это все отвратительно. Пьяные в пиздец подростки, трава, сигареты и море алкоголя. Тогда еще они случайно спалили, как в пьяном угаре Эля поцеловала Яну так, как стыдно показывать даже в порно. И та ей ответила.

      Вот это был действительно пиздец. Безумный, безудержный, так, что они потом хохотали до утра, вспоминая искаженные в растерянном испуге лица застуканных девчонок.

      Ботинки зарываются в снег, пинают его так, что тот подлетает в воздухе на полметра, и замирают.

      — Давай в снежки? — спустя минуту молчания говорит Ваня с улыбкой. Приторно-сладкой, полубезумной.

      — А давай.

      Кислород обжигает лицо и легкие, он оседает в глотке. Сотни маленьких иголочек покалывают кожу, и холод такой стоит, что сказанные вслух слова словно хрустят, как и снег под ногами. Морозный воздух дерет горло, снежные хлопья слепят глаза, а ветер срывает капюшон с его головы, но предательская улыбка все равно сверкает на лице.

      И все-таки внутри растекается что-то такое неимоверно теплое, непонятное и непривычное Ване. Мир сияет сотнями цветов, и ему впервые хочется сиять вместе с ним.

      Искренне, до одури чисто.

      Как никогда ранее.

      Мир замирает на мгновение, кренится вправо, когда прямо перед его лицом, задевая нос и волосы, — вжжухх, — проносится аккуратный, слепленный Даней снежок, и их взгляды пересекаются. Пока Ваня отряхивается от снега, рыжий подходит к нему ближе.

      Ваня смотрит. И думает — блядь.

      Как, ну как можно не тонуть в этом фиалковом омуте, не вмазываться в него с разбега, расшибаясь насмерть?

      Давно, когда он был совсем еще мальчишкой, они с мамой путешествовали по разным странам и в какой-то из них зашли в большое здание с мраморными скульптурами, и он молча описывал вокруг них круги. А теперь вот Данек, растрепанный, неловкий, с припорошенными снегом волосами, покрасневшими щеками и носом. Дорогие джинсы, промокшие насквозь. Вот губы, которые умеют целовать так, что забываешь, кто ты и где ты, и выстанывать твое имя по звукам, отяжеляя каждый из них своим срывающимся дыханием. Вот глаза — не слепые, как у дешевой статуи, а до краев наполненные синей-синей неловкостью, вмещающей в себя все оттенки моря, в котором они с Ариэль счастливыми детьми плескались когда-то.

      Ваня думает — это к р а с и в о. Данек такой потрясающе, просто неимоверно красивый.

      Ванечка почему-то вновь вспоминает зайца. У него глаза были такие же — хмурые и одинокие, а потому он постоянно таскал несчастную игрушку с собой в попытке осчастливить. Даню тоже.

      — Вань, ну, это… — рыжий мнется, но слепо заглядывает в его глаза, пытаясь что-то отыскать, рассмотреть в их глубине. Жалкий безумец. У Ванечки они и в половину не такие же прекрасные, как у него самого. — Я тут подумал и решился… В общем… В общем, я тебя люблю. Сильно. Очень. Правда.

      Ваня вдруг чувствует, как становится легче дышать. Как мир перестает кружиться перед глазами, а воздух быть слишком густым и плотным, даже несмотря на то что горы.

      — А… это не наеб? — спрашивает осторожно, потому что знает — в горах ведь воздух разреженный, и мало ли что может взбрести в голову этого рыжего идиота от недостатка кислорода. Он, конечно, знает, что Даня не такой больной ублюдок, чтоб так зло над ним шутить, но… до последнего не может поверить.

      — Нет, Вань, — выдыхает рыжий, а через секунду тянется к его губам.

      Это действительно безумно. Так сладко и терпко. Н е в е р о я т н о.

      Красиво.

* * *

      Весь мир в несколько мгновений сжимается до участка благородно-белой кожи, что выглядывает из-под свитера крупной вязки на голое тело. Ноги становятся ватными, а руки невольно упираются и сжимаются на рельефной резной двери за спиной рыжего.

      Ваня запускает пальцы ему в волосы, а потом с неожиданной резкостью, даже мстительностью тянет их в сторону, вынуждая Данька зашипеть от боли и склонить голову на бок. Горячее дыхание обжигает его шею, и он просто замирает, ловя это новое ощущение.

      — Вань…

      В следующую секунду Ваня кусает его в шею. Рыжий не удерживается от резкого вскрика, но тут же закусывает губу, чувствуя, как он целует место укуса, почти невесомо касаясь его губами. Ванечка словно дорвался до того, чего жаждал, потому что его поцелуи вновь превращаются в укусы, в яростные и страстные засосы, которые так же мгновенно сменяются поцелуями и неразборчивым шепотом, похожим на ругань. Даня уверен, что с его шеей творится что-то неладное: ему больно и приятно одновременно, и его тело дрожит, когда он чувствует прикосновение чужого влажного языка, касающегося чувствительных, саднящих мест. В его животе закручивается тугая спираль, от которой хочется сжаться, скрючиться, потому что она стягивает к себе всю дрожь и концентрацию. Дыхание становится рваным, громким, и он не знает, что ему делать. Ему просто хочется прижаться к этому высокому и выглядящему взрослым, но на деле такому глупому и пугливому мальчишке, ощутить его живот и бедра, но он не может двинуться с места.

      А потом Ванечка отстраняется, разрывая их недо-объятие. Лицо его наверняка сейчас красное, глаза — совершенно шальные и безумные, словно он сам не понимал, что делал. Чертовски понимал. Просто пиздец как.

      И сейчас Ванечка думает, что если его жизнь похожа на порно, то уж точно не на дешевое.

      Вообще не на то, что расположено в интернете в общем доступе.

      А на то, которое стоит охуеть каких больших бабок и покупается только ради эстетики, потому что там — и чувства, и эмоции. Все сыграно живо и естественно.

      И это выглядит к р а с и в о.