Если слова Петруса «дитя моё» носили более религиозный характер, то Де Курсийон вкладывал в своё обращение более традиционное значение, но не так откровенно, как могло быть.

      Нет, у Даниеля де Сарде была семья, пусть и частично обретённая.

      Но что-то упорно, тревожно сворачиваясь в груди заставляло беспокоиться о нём — в манере наседки на новой земле.

      Возможно, во всём следовало винить некую детскость эмиссара: с каждым, проведённым на Тир-Фради днём, отступающую — на удивление, а может сожаление слишком быстро.

      Разум взрослого не поспевал за сохраняющей, цепляющеюся ребячество душой.

      Иначе, некоторые решения было невозможно объяснить; начиная попыткой преодолеть, наполненное испарениями, болото по пояс в стоячей воде — заканчивая, посещением бунтующего племени через главные ворота, при свете дня.

      Странная открытость.

      Размышления прервал сам Даниель, согнув руку, сдавил шею профессора, оступился.

      — Осторожнее, дитя, — священник выглядел не лучше, — Тише, — они остановились, позволяя де Сарде подобрать ноги и выпрямить спину.

      Было бы легче, если бы зелий было больше.

      Если бы магия была сильнее.

      Чудо, что им удалось уйти живыми.

      Вся заслуга приходилась на де Сарде.

      — Поселение, — заикается эмиссар.

      — Ещё немного, — придерживает Де Курсийон.

      — Полагаю, мы все выучили свой урок? — шумно прокашлялся Петрус.

      — Мне не стоило беспокоить вас подобными поручениями, — Де Курсийон делает свою ставку.

      — Не стоит, — Даниель протестует.

      — Действительно, не стоит — вы не его отец, — подло отводит взгляд священник.

      — Прощу прощения? — спотыкается сам.

      де Сарде понял раньше, громко рассмеялся и вновь чуть не упал.

      Светлая душа.