День не задался с самого утра. Бесцеремонно растолкав, меня выпихивают из притона под ледяной дождь почти в чем мать родила. Приходится одеваться под едва закрывающим голову коротким козырьком, и я намокаю уже в футболке, не успев спрятаться от колких пронизывающих потоков. И каждый новый слой одежды ложится на сонное еще тело, обволакивая намокшими тряпками и вызывая ворох самых противных мурашек.

Вижу машину реанимации перед входом, осторожно крадусь вдоль стены и замираю позади редких прохожих, остановившихся удовлетворить свое любопытство. Наблюдаю, как двое крепких санитаров пытаются впихнуть в салон тележку-каталку с телом какого-то парня, небрежно закрытого белой простыней. В механизме что-то заело, и каталка трясется, никак не желая складываться, того и гляди, не выдержит и грохнется прямо в огромную лужу, где стоит, мигая маячком, машина.

Мат разносится по всей округе, да такой заковыристый, что даже я половины слов никогда не слышал. Внезапно от грубых толчков тележку резко подкидывает; звук при этом настолько режет слух, что хочется заткнуть уши и убраться немедленно, но ужас от всего происходящего намертво пришпиливает меня к месту. Будто в замедленной съемке замечаю, как бледная рука с неестественно мелодичным звоном от скатившихся к запястью браслетов соскальзывает с поверхности лежанки, утягивая за собой простыню, и открывает любопытным зевакам голое, худенькое и совершенно точно мертвое тельце.

Местная шлюха — ногти накрашены, в брови приметное колечко пирсинга с маленькой звездочкой, размазанная на синюшном уже лице косметика выглядит жутковато, особенно розовая пена вокруг искривленного намалеванного рта. Я знаю этого парня, вернее, после всего увиденного — знал… «Передоз… прямо из-под клиента… репутация клуба…», — слышу я переругивания хозяина притона с кем-то из врачей. Урод, какой же он мерзкий урод! Человек умер, молодой же совсем, ему бы еще жить… А этому лишь бы репутация не пострадала.

Теперь понимаю, почему меня так нагло вытолкали. Почти все в притоне в курсе наших сложных отношений с хозяином. Не люблю я этого мудака. Он постоянно подкатывает ко мне, каждый раз, как только я появляюсь вылавливает, будто специально караулит и выжидает, когда я поддамся на его уговоры и стану очередной денежной сучкой. Хрен тебе, уёбок! Не для того я сбежал из дома, чтобы торговать своей задницей! Не хочу такой жизни! Дешевое пойло, наркота и мерзкие потные извращенцы в койке — вот что мне уготовано в этом заведении. И когда-нибудь такая же смерть, как у этого мальчишки…

Как же мне страшно, блядский боже! Страшно, что дальше будет только хуже, дальше только беспросветный мрак. Конец все равно один, в моем случае чуда не произойдет. Вероятнее всего, замерзну где-нибудь под мостом, повидал я таких «счастливчиков» за прошлую зиму вдоволь, и оказаться в их числе не стремлюсь. Или подохну от рака легких, хотя вот это вряд ли грозит, я не курил уже очень давно. А может, прирежут где-нибудь в подворотне, никто и не узнает даже…

Перебираю в уме самые жуткие картинки своего бесславного конца, которые уже неоднократно представлял себе за все время скитаний. Но сейчас, после случившегося, они такие яркие и пугающие, что даже губы немеют от ужаса. Да еще ненавистный дождь пробирает до костей, до нервных окончаний, и я сразу же замерзаю, как псина, выброшенная на улицу в лютый холод. А я и есть бездомная псина, вот только выбросил я себя сам. И не жалею.

Хватаю какую-то картонку, прислоненную тут же к стене, держу ее над головой и, не разбирая дороги, бреду в сторону торгового центра «Брансуик». Старые, разношенные до дыр кроссовки тут же намокают и неприятно хлюпают, пальцы на руках в первые же минуты леденеют, их я почти не чувствую, но так хотя бы не вымокну окончательно. Чертова осень, как же рано в этом году и дожди, и холод. Ненавижу! Иду еще быстрее, почти срываюсь на бег, пытаясь не врезаться в прохожих, но с картонкой на башке не очень-то удобно. Хорошо хоть не так далеко. Бегу мимо Британского музея через площадь, добираюсь до угла Марчмонт-стрит и Бернард-стрит и ныряю под крышу перехода торгового центра.

Слоняюсь неподалеку, брожу туда-сюда пытаясь хоть немного согреться, и замечаю, что потихоньку начинает собираться народ — такие же, как я, беспризорники, нищие, алкаши и даже студенты. Колоритная публика. Большинство ведут себя равнодушно, терпеливо ждут, безучастно озираясь вокруг; кто-то нервничает; но у некоторых замечаю недобрые искорки в глазах. Таких я боюсь больше всего — черт их разберет, на что они способны — и держусь подальше.

Но все это значит только одно — жрачку скоро привезут, Армия спасения не даст умереть от голода всем нуждающимся. Улыбаюсь в предвкушении; только бы урвать побольше, а то неизвестно, когда в следующий раз удастся что-то закинуть в себя. А после пойду к вокзалу Кингс-Кросс и встречусь с этим чуваком — Гарри или Генри? — хрен его разберет. Но он обещал подкинуть работенку и заплатить сразу, а деньги мне нужны позарез. Зима скоро.

Получив стандартный паек и сочувствующий взгляд от милой улыбчивой девушки, я отхожу подальше от очереди, чтобы спокойно поесть. Сажусь прямо на асфальт рядом с какой-то толстой теткой в окружении трех потрепанных малышей, взирающих на меня разноцветными голодными глазенками. Зачем же она столько нищеты наплодила? Какое будущее у этих детей? Сердце болезненно сжимается, и я, с трудом подавив в себе желание отдать свой обед, отворачиваюсь и начинаю медленно пережевывать почти безвкусную еду.

Стараюсь ни о чем не думать: ни о жалости — ненавижу это мерзкое чувство, я сам выбрал такую жизнь, ни о симпатичной девушке-волонтере, наверное, такая у меня могла появиться, — кто знает? — если бы не сбежал, и если бы моя задница в итоге не стала достоянием общественности школы. Но об этом я тоже не собираюсь жалеть. Девчонки, конечно, прикольные, но я слишком к ним равнодушен для своего пола. Может, не встретилась та единственная, а может потому, что парни намного привлекательнее. Самому бы понять, почему так.

Поев и поблагодарив улыбчивых девушек-волонтеров, направляюсь в сторону вокзала, уже не обращая внимания на дождь. Картонка совсем размокла и почти развалилась, пришлось выкинуть. Зато теперь можно засунуть руки в карманы, хоть и мокрые, но так все же теплее. Жду в назначенном месте больше часа, но так никто и не приходит. Изредка бегаю под крышу ближайшего магазинчика и почти сразу возвращаюсь, боясь упустить знакомого. Время тянется бесконечно долго, но вокруг только чужие люди, торопливо снующие передо мной, и ни одного знакомого лица. Нет, ну что за придурок, а? От злости хочется послать его матом на всю улицу, но я упорно продолжаю стоять, хотя и понимаю, что ожидать кого-то уже бесполезно. Надежда — слишком жестокая штука, не оставляет до последнего. Мало ли что случилось…

Окончательно продрогнув, все же решаюсь забить на все. Да и сколько таких обломов уже было — мне не привыкать. Придумаю что-нибудь еще. Может, карманы у меня и пустые, зато голова полна под завязку всякими идеями. Жизнь научила.

Брожу мимо огромных, ярко освещенных окон магазинов, смотрю на богатых людей, выбирающих красивые и, наверное, нужные безделушки, которые смогут украсить их дома, на продавцов, довольных, что получат свои комиссионные и тоже смогут потратить на что-то менее дорогое, но не менее нужное. Там, в Труро, в нашем доме тоже много различного барахла, зачем оно я не знаю, но мама почему-то старательно расставляла все эти вещи по всем доступным поверхностям. От этого гостиная, особенно в праздники, больше походила на музей с экспонатами, чем на жилую комнату, но, может быть так принято.

Рядом с бутиком одежды задерживаюсь немного дольше. Мечтаю, как когда-нибудь, когда и у меня будет достаточно денег, я тоже смогу ходить в такие места и покупать брендовые шмотки, дизайнерские джинсы, футболки, тонкие кашемировые джемпера, которые приятно ощущать кожей, а не вот эти изношенные и пропахшие потом тряпки, которые на мне надеты. Единственное, что мне нравится в своей одежде — это теплый свитер с пингвином, который я получил от сестер милосердия в какой-то церкви, куда случайно забрел на прошлое Рождество. И я берегу его. Хотя, наверное, и его бы смог променять на что-нибудь из тех модных вещиц, разложенных на полках.

Останавливаюсь рядом с огромным, почти во всю стену окном какой-то кофейни и живот скручивает болезненным спазмом: от запахов, которые доносятся сквозь приоткрытую дверь, от вида аппетитных булочек и пирожных, разложенных на витрине. И голодные злые слезы начинают литься из глаз. Хочу туда, сидеть вместе с этими счастливыми людьми, пить горячий шоколад, смеяться и болтать с друзьями о всякой ничего не значащей ерунде. Но меня не пустят, не примут такого, какой я сейчас, и даже мимо пройдут и не заметят. Я — пустое место для всех этих людей. Даже вот для этого богатого, холеного и очень, очень красивого мужчины, который сидит передо мной по ту сторону окна, в тепле и сытости. А я никогда таким не стану.

Ну и где, спрашивается, справедливость?

На секунду он возмущенно оглядывает меня и тут же брезгливо отворачивается, что-то нашептывая себе под нос. Ну, конечно, разве можно, глядя на меня, испытывать другие чувства, кроме отвращения? Если только жалость, будь она неладна… И еще неизвестно, что хуже. И мне бы уйти, но я не в силах оторвать взгляд от витрины с выпечкой, от ярких огней за стеклом, от радостных лиц. Но больше всего от его тонких пальцев, с изяществом аристократа держащих чашку с чем-то горячим и, конечно же, очень вкусным, от его потрясающих кудрявых волос, которые, наверное, пахнут кофе или любимым шампунем и приятные на ощупь, от его хрупкой на вид шеи, едва закрытой дорогущим шарфом. Не могу оторваться и пялюсь, чуть не рыдая от безысходности. Но он встает и сам куда-то уходит. Как жаль…

А в следующее мгновение я не верю своим глазам! Потому что он приближается ко мне и накрывает зонтом, окутывая теплом и легким запахом парфюма, а затем мягко, но настойчиво утаскивает в эту кофейню, в этот маленький вкуснопахнущий мир, делая мне чуть ли не рождественский подарок. И плевать, что до Рождества еще так далеко, а этот мужчина даже отдаленно не напоминает Санта Клауса. Зато он покупает мне и горячий шоколад, и пирожное, и все-все, что выбирает мой изголодавшийся желудок.

И, несмотря на мою грубость, которая так некстати вылезает в ответ на вполне безобидные вопросы, только смотрит внимательно и — надо же! — улыбается. Смотрит уже по-другому, не кривясь от отвращения, как официант, как все эти счастливые, но злые люди, а с пониманием и, вот как та девушка из Армии спасения, с состраданием, почти ласково и почти не обидно. Удивительно даже… Не верю, что все это происходит со мной. И тихонько под столом, через дырку в штанах щиплю себя за ляжку, чтобы очнуться, но вокруг все настоящее, хоть и невероятное.

Замечаю большую кожаную сумку у его ног. Наверное, только приехал, что вряд ли, иначе зачем бы ему сидеть в какой-то забегаловке, а не спешить туда, где его ждут, а может наоборот, уезжает, что больше смахивает на правду. Тем более вокзал в двух шагах… Скорее всего, торопится к жене и детям, хотя кольца на пальце нет, только золотой перстень на мизинце правой руки. Необычно, и на обручальное совсем не похоже. Но такие добрые и щедрые не бывают одинокими. Подозреваю, что кто-то у него непременно есть, и если не жена, то, возможно, девушка или даже парень (чем черт ни шутит?), кошка или собака, или вовсе какое-нибудь экзотическое животное. Вон как пялится на пингвина на моем свитере…

И от всех этих мыслей становится грустно. Потому что уезжает, да и вообще вряд ли живет в Лондоне. Такие, как он, должно быть, живут в небольших городках вроде моего, в уютных домиках с лужайкой и барбекю на заднем дворе, в окружении большой и любящей семьи… А в этом фальшивом городе давно уже не осталось ни добра, ни сострадания, ни любви.

Неприятный официант, надменно и явно демонстрируя свое неодобрение, расставляет передо мной тарелки, раскладывает приборы и под хмурым взглядом моего благодетеля испаряется. Все выглядит и пахнет настолько аппетитно, что рот наполняется слюной, а желудок подпрыгивает от восторга. Даже прикасаться страшно, а вдруг все это всего лишь голодный сон? После такого точно лучше не просыпаться, а то останется одно желание — сразу в петлю. Но странный мужчина, которого зовут Брайан, совсем по-настоящему пододвигает ко мне тарелки и как будто бы упрашивает меня поесть.

Вкусно! Даже больше скажу: охренительно! Уже не помню, ел ли я что-либо вкуснее этого. Я полностью растворяюсь в блаженном тепле и желании насытится, но спокойный и, как мне показалось, немного строгий голос возвращает меня к жестокой реальности:

— Сколько тебе лет, Роджер?

Вздрагиваю и внутренне сжимаюсь от тревоги, а он гипнотизирует меня своими пронзительными светло-карими глазами и ждет. Вот на кой черт ему сдался еще и мой возраст? Одного имени уже недостаточно? Он из социальной службы? Вроде не похож. Расслаблен, улыбается приветливо, но почему-то я ему не доверяю. Решаю, что лучше будет соврать, поэтому невнятно выдаю:

— Восемнадцать…

— А из дома почему сбежал?

Так говорит, будто все про меня знает. У меня что на лбу написано? Вдруг я сирота… А что, отличная идея, так и скажу, авось отстанет.

— Нет у меня дома, — ворчу, а сам уплетаю за обе щеки. Через два года скитаний обо мне наверняка забыли, так что теперь меня смело можно назвать сиротой. От этого становится как-то тоскливо, и я шмыгаю носом. — И родителей нет. Ничего у меня нет.

— Как это нет? У всех есть родители… — Вот же пристал, как заноза в заднице, пожрать спокойно не дает.

В жизни дерьма достаточно, уж я-то знаю об этом побольше некоторых. Но на его лице столько удивления, будто он с другой планеты свалился. Такой взрослый и такой наивный. Не хочу его обижать, он все-таки доброе дело сделал, хоть и задает уже совсем не безобидные вопросы. Но надолго меня не хватает, и почему-то все снова скатывается к грубости. Не стоит его благотворительность моего спокойствия. Он видит меня впервые, а через минуту уже забудет, как страшный сон. Так какого черта ему нужно? С трудом отрываюсь от запеченной под золотистой сырной корочкой картошки с мясом и подскакиваю, собираясь одеться и уйти. Ни к чему, чтобы меня мучили допросами за миску жратвы и пирожное. Наверное, в моем взгляде появляется что-то неприятное, и это, похоже, смущает его.

— Извини, это, конечно, не мое дело. — Вот уж точно! Нечего лезть своим длинным носом, куда не следует. — Доешь, пожалуйста.

Больше он меня не допрашивает, только смотрит с какой-то грустью, а я выдыхаю с облегчением и, немного успокоившись, с жадностью поглощаю все, что осталось на тарелке. Мало ли что еще взбредет в голову этому странному человеку. Его пристальный взгляд меня не столько нервирует, сколько приводит в трепет. Запоздало понимаю, что, наверное, сейчас придется расплачиваться за маленький кусочек этой красивой жизни, в которую меня по ошибке впустили. И мне бы задуматься о том, как незаметно улизнуть… Но я настолько пьянею от сытости, что думать о чем-то плохом попросту лень. Тем более о том, что нужно будет вставать, надевать холодную и насквозь вымокшую куртку и снова продолжать свои скитания.

А потом я уверовал в рождественское чудо окончательно — и это в конце октября! — потому что он достает деньги — целых сто фунтов! — и протягивает мне. Вот так просто, без мерзких намеков на быстрый перепих в ближайшем отеле, даже не предлагая пройтись до вокзального сортира, где я мог бы ему отсосать. Да за такие бабки ему бы две шлюхи отсосали одновременно! А он легко, без сожаления сует, еще и настаивает, и все для того, чтобы я купил себе еды. Святая Дева Мария, разве такое возможно? Неужели сегодня день жалости ко всем сирым и убогим? А может, там, наверху, кто-то смилостивился, рассудив, что и я, наконец, заслужил немного человеческого тепла и участия? Размечтался, ага… Держи дырявый карман шире!

От восторга хочу побыстрее смотаться до какого-нибудь супермаркета. Картинки того, что мне хочется, слишком резво мелькают перед глазами и не дают сосредоточиться на чем-то определенном. Решаю разобраться по пути и, забрав пакет с остатками еды, выметаюсь в дождливые сумерки, припуская со всех ног подальше. Боюсь, как бы не одумался, что так расщедрился и не отобрал деньги. Сто фунтов — это же огромные деньжищи! Я давно таких не держал в руках. Этот кудрявый либо идиот, либо очень богатый идиот. Конечно, он красивый и весь из себя джентльмен, но я почему-то робею перед ним и… боюсь.

Мечтательно цокаю языком, перебирая в уме все, что смогу купить.

В первую очередь, конечно, сигарет — нестерпимо тянуло курить. А последний раз, помнится, курил еще в начале осени, и то это была пара ничтожных затяжек какого-то самодельного дерьма. Можно взять каких-нибудь подешевле, зато целую пачку, чтобы надолго хватило. Очень хотелось любимых «Мальборо», но отдавать за них почти пятнадцать фунтов было жалко. А еще, пожалуй, куплю пива и чипсов — устрою себе маленький праздник, нечасто попадаются такие щедрые люди. На этом я утихомирил разгулявшееся было воображение, потому что от внезапно привалившего счастья есть риск потратить все сразу. А я ведь не дурак! Остальное, здраво рассудив, собираюсь растянуть как можно дольше, покупая только еду.

***

В притон с такими деньгами соваться рискованно, там их сразу отберут, да еще и побьют до кучи. Можно, конечно, податься к Тиму, моему товарищу по несчастью, в его подвальчик, где тот обычно обитает — именно с ним я провел первые месяцы, как пустился в бега. Он будет рад, без сомнения. Но тогда придется делиться едой со всеми, кто там ошивается. И прощай мои денежки. И дело не в жадности, я жадным никогда не был, зато очень хорошо понимаю, что такое голод. Уж лучше потратить все на себя. Поэтому сначала отправляюсь на одну из облюбованных мной свалок. Откапываю под грудой картона и тряпья свой припрятанный рюкзак с личными вещами: старой растянутой футболкой и такими же затасканными до дыр джинсами, закидываю его за плечи и плетусь в ближайший супермаркет.

В этом районе продавцы круглосуточных магазинов, привыкшие к частому появлению беспризорников, и мой до жути потасканный вид никого не удивляет, даже охранник у входа никак не реагирует, будто я невидимка. Смело подхожу к молодому парню за кассой, прошу пачку самых дешевых сигарет, ставлю на прилавок бутылку пива и пакет чипсов. Расплатившись, прячу покупки в рюкзак, на выходе, демонстративно размахивая перед носом охранника чеком, пусть не воображает, что я могу украсть, хотя нередко как раз этим и занимаюсь. Он раздраженно отмахивается, бурчит что-то обидное, но я пропускаю оскорбление мимо ушей и выхожу на улицу.

Единственное место, в котором я смогу спокойно отсидеться, никому не попадаясь на глаза, и где меня точно никто не потревожит — коллектор, случайно обнаруженный мной в прошлую зиму. Вот туда я и направляюсь.

На самом «дне» не так уж плохо: несмотря на мерзкий запах нечистот, сырость и сквозняки, внутри довольно тихо, если не обращать внимание на шорохи и писк крыс, света достаточно, чтобы не шариться в потемках, места для ночлега немного, но я нашел небольшой выступ с сухой поверхностью, где и устроил себе лежанку. Но самое важное — не так холодно, как снаружи, на голову ничего не капает, а к запаху можно привыкнуть. Ко всему привыкаешь со временем, даже к дерьму.

Развешиваю вымокшую насквозь куртку на чуть теплую трубу, надеясь, что к утру просохнет, и сажусь на старый матрас, притащенный со свалки, закуриваю. Первая сигарета как бальзам на душу, конечно, не «Мальборо», но тоже неплохо. Вдыхаю дым поглубже, и голова начинает кружиться: вот что значит давно не курил. Делаю несколько глотков пива, хорошо становится почти сразу, мышцы расслабляются и чувствую, насколько сильно я вымотался за этот день.

Все-таки повезло мне найти это место, теперь есть где переждать холода, а если все удачно сложится, то и зиму здесь проведу. Конечно, не так весело, как в притоне, и не так удобно, как у Тима в подвальчике, зато тепло и безопасно. Надо будет навестить Джона, вдруг у его отца найдется подходящая работа, раз сегодня все обломилось. Сто фунтов, конечно, здорово, но до весны их все равно не растянешь, как ни старайся.

Выпиваю пиво, выкуриваю еще одну сигарету, не беспокоясь о таком расточительстве, вон их еще сколько, оставляю немного чипсов на утро, как и еду из кофейни, — кто знает, что приготовил мне завтрашний день? — и собираюсь поспать. В сон клонит жутко, потому что устал за день, потому что замерз нещадно, а сейчас отогрелся, еще и пива выпил — разморило. Укладываюсь на матрас и пялюсь в стенку тоннеля, рассматривая трещины и прислушиваясь к шорохам, да к журчанию воды вдалеке. Казалось, так устал, что стоит только голову приклонить, и сразу усну. Но черта с два! Сна словно и не бывало, и вместо того, чтобы попытаться заснуть, лежу и думаю о своих родных, по которым очень скучаю.

Особенно сильно тоска накатывает в Рождество, когда вижу счастливые семьи, улыбающиеся лица детей, и вспоминаю, как ходил с родителями на рождественскую службу в Собор Пресвятой Девы Марии, а после возвращались домой по праздничным улочкам, расцвеченным яркими огнями гирлянд. Папа обнимал маму за плечи, а мы с сестренкой бегали вокруг и радостно напевали: «Here We Come A-wassailing». Перед сном, когда мы ложились в свои мягкие кроватки, мама приносила молоко с корицей и печенье с апельсиновыми кусочками. А потом я рассказывал Клэр какую-нибудь интересную страшилку, которую сам же и выдумал, чтобы напугать мою чересчур впечатлительную сестру. Она залазила под одеяло почти полностью, наружу торчал только ее курносый, весь в веснушках, любопытный носик и расширенные от восторга и испуга глаза.

Горько улыбаюсь и ерзаю на комковатой слишком тонкой лежанке, пытаясь устроится поудобнее. Понимаю, что нигде и никогда мне не будет так хорошо и уютно, как в родном доме, уж точно не в этом душном и мрачном коллекторе, кишащем крысами и клопами. И я бы ни за что не сбежал, если бы мама мне поверила, если бы она меня поняла. Почему так случилось? Неужели ей проще было представить, что ее сын лживый педик, чем то, что…

***

Старшая школа Труро, в которой я обучался, не отличалась ни чем примечательным — те же мальчишки, те же девчонки, предметы и учителя точно такие же, как и во многих других школах Англии. Учился хорошо, прилежно выполнял домашние задания, и друзья у меня были, не сказать, что очень близкие, но одиночкой и изгоем себя не чувствовал. Просто я был не таким, как все, скорее не таким как многие, поскольку подозревал, что могу быть не единственным геем среди такой многочисленной толпы учеников.

Исподтишка наблюдая за другими парнями на переменах или в общих раздевалках, подмечая их улыбки и взгляды, тайком любуясь сильными руками, подтянутыми телами, и даже чувствуя терпкие, дурманящие запахи, я постепенно себя осознавал. Свою ориентацию я принял спокойно, без стыда и дурацких истерик — все равно ведь ничего не изменишь. Но все же старательно скрывал ото всех свой маленький секрет. И, как оказалось, не зря.

Все изменилось в один далеко не прекрасный день.

Его звали Энтони Миллер. Наверное, из всех будущих выпускников он особенно отличался по-настоящему внушительными габаритами — высокий под два метра ростом, накаченный амбал, и, по мнению многих девушек, таскавшихся за ним хвостиком, был красавчиком. Вот только его широкая белозубая улыбка не могла компенсировать полное отсутствие мозгов. Подозреваю, что именно благодаря спортивной стипендии или защите влиятельного папочки его и не выпнули из школы. По мне так он был обычным придурком, единственная заслуга которого в том, что он являлся хукером и звездой школьной команды по регби. Когда я смотрел на этого бугая в неизменном капюшоне, надвинутом на бритую макушку, мне почему-то всегда вспоминалась музыка из фильма «Звёздные войны», сопровождающая каждый шаг грозного и беспощадного Лорда Вейдера.

Хотя в жестокости и беспощадности он запросто мог бы переплюнуть Темного Лорда ситхов.

Не знаю, каким образом он прочухал о моей ориентации, может я где-то допустил оплошность и вызвал подозрения, может моя смазливая внешность сыграла со мной злую шутку, но он с чего-то решил сделать меня мальчиком для битья и насмешек, а вернее — своей персональной «девочкой». Вот так запросто, не спрашивая моего согласия, а только потому, что в его отбитой башке что-то щелкнуло. Он подкатывал ко мне, не стесняясь даже учителей, делая совсем недвусмысленные намеки, а пошлые «куколка» и «малышка» накрепко прицепились ко мне и преследовали по всей школе. И это выглядело очень странно, ведь у него была подружка гораздо красивее меня, и я даже представить себе не мог, что он, вероятно, не такой уж и натурал, каким прикидывался.

Поначалу я не воспринимал его нападки всерьез и наивно считал, что это всего лишь приколы глупого мальчишки, мол, поглумится и перестанет, и только удивлялся про себя: «Какого хрена ему нужно?». Но затем я начал замечать, как один за другим от меня отвернулись друзья, а некоторые так вообще стороной обходили, будто бы я был чумной. Вряд ли они боялись моих домогательств, скорее всего, не хотели связываться с этим придурком. Я остался совершенно один, и помощи мне было ждать не от куда. Учителя бы мне все равно не поверили, да и какое им дело до какого-то ученика, а родителям я опасался рассказывать, пришлось бы признаваться и во всем остальном. Страшно представить, что бы сделали со мной после таких признаний.

Миллер, чувствуя свою безнаказанность и мой страх, охотился на меня, как хищник охотится за своей добычей. Один или в компании таких же глумливых отморозков, зажимал в темных углах, туалетах или во внутреннем дворике школы, куда меня всей гурьбой затаскивали после уроков. Жадно лапал, облизывая мое ухо своим слюнявым ртом, нашептывая при этом противным мерзким голосом, от которого меня бросало в дрожь:

— Ну что, малыш Роджи, проверим, стал ли ты наконец девочкой. Появилась ли у тебя еще одна дырка, а то моим дружкам не терпится… ты такой хорошенький, такой сладенький, так бы и вылизал тебя всего… девочка моя…

И снова лапал потными руками, до боли сжимая ширинку и протискивая шершавые жесткие пальцы мне чуть ли не в задницу. Я дергался изо всех сил, надрывно мычал в липкую от пота и мокрую от моих слез ладонь, зажимающую мой рот, но только сильнее распалял этих подонков. С каждым разом они как будто становились еще грубее и разнузданнее. И сколько бы я ни пытался спрятаться, меня везде находили.

А однажды заставили встать на колени; Миллер схватил меня за волосы, расстегнул ширинку на своих джинсах и стал тыкать мне в лицо своим вонючим огромным членом. От отвращения меня вырвало на одного из его дружков, и только тогда я был оставлен в покое, напоследок получив от каждого болезненный пинок по животу. В такие моменты я жалел, что не родился уродом. Тогда бы меня вовсе не замечали…

Когда-то давно мой дедушка подарил мне складной перочинный ножик. Красивый, тяжелый, с резной бронзовой ручкой и множеством полезных элементов. Я очень любил своего деда и гордился этим подарком. Хороший был мужик, строгий, но понимающий, да и меня сопляка любил больше всех. Жаль, что помер так рано. Он бы от меня никогда не отвернулся. И теперь его подарок прочно обосновался в моем школьном рюкзаке.

Помощником он был, конечно, слабым, но для устрашения годился. Особенно для тех, кто помладше. Эти меня сторонились, считая конченым психом, и старались не лезть, только издалека обидно задирали. А вот со старшими ребятами было гораздо хуже и еще обиднее: мой ножик с легкостью оказывался в чьих-то руках, и пока один или даже двое крепко держали меня, самый нетерпеливый, нагло поигрывая моим «защитником», трогал везде, где вздумается, и глумливо ржал.

Я терпел, стиснув зубы, обещая себе при первом удобном случае пырнуть кого-нибудь из них и побольнее. Нож возвращали, как ни в чем ни бывало, но перед этим как следует облапав меня за все места, правда, без существенного ущерба. То ли боялись применять насилие, то ли даже такие отморозки не были готовы к однополому сексу. Меня отпускали почти нетронутым, однако это не делало ситуацию менее мерзостной.

Но мой мучитель был другим и вызывал у меня жуткую панику.

Его отбитых мозгов хватило на то, чтобы узнать мой номер телефона, и мои мучения не прекращались даже ночью. Он звонил, когда вздумается, нашептывал в трубку всякие гадости, писал отвратительные сообщения и присылал фотографии своих заросших волосней гениталий, вызывая у меня приступы жуткой рвоты и бессонницу. Самый лучший способ был не реагировать, но он настырно продолжал названивать и писать.

А на следующий день начиналась новая пытка. Я терпел, уже молча, сжимая зубы и заливая слезами чужие безжалостные руки, а он шарил пальцами в моих трусах и угрожающе шептал, как трахнет мой рот и что сотворит с моей задницей, сразу, как только представится подходящая возможность. И гаденько смеялся в мое покрасневшее от стыда и унижения лицо. Я очень боялся, что эта возможность наступит в самое ближайшее время.

Однажды, под конец учебного года, видимо, у всех психов весной случается обострение, он подошел ко мне в школьном коридоре, протянул флакончик смазки и, обслюнявив при всех мои губы, прошептал:

— Хорошенько подготовься, малышка, завтра я с тобой развлекусь…

Я еле успел добежать до туалета, от страха меня так выворачивало, что чуть сознание не потерял. Я не выдержал и незаметно сбежал прямо посреди урока. Примчался домой и, захлебываясь словами и потрясая перед матерью флакончиком клубничного лубриканта, вывалил все, что накопилось у меня на душе: о Тони Миллере, о его дружках и их издевательствах.

Я думал, она меня поймет, поддержит и успокоит, и обязательно поможет. Она же моя мама… Но испуг и отвращение, появившиеся на ее лице, лишили всякой надежды. Оттолкнув меня, она долго кричала, что давно заметила мой нездоровый интерес к мальчикам, и мои длинные волосы, которые столько раз обстригались против моего желания, и кучу браслетов и подвесок, и слишком мягкий голос, и очень женственные черты, как будто я был виноват в том, что родился именно таким. Хотя отрицать очевидное не было смысла.

А потом она сказала жуткую вещь, которую я вспоминаю каждый раз, когда со мной случается что-то очень нехорошее:

— Доигрался? Так тебе и надо…

Мне стало страшно. И даже не потому, что Миллер исполнит свои угрозы, а потому, что я совсем один и беззащитен даже в собственном доме. Потому что мне никто не поможет. Мама пригрозила, что все расскажет отцу, когда он вернется из поездки, и вот тогда безграничный ужас затопил мой мозг, лишая всяческого здравомыслия. Уж если мать не поверила, то отец меня вообще убьет, и даже если не убьет, то точно покалечит и выгонит на улицу. Сын — педик! Он никогда не простит такого. И в тот момент я увидел единственный, казавшийся правильным для себя выход.

Сейчас-то я понимаю, что то решение бежать было вызвано эмоциями, первым влетевшем в голову импульсом, но другого пути я и не видел тогда.

Совершенно раздавленный такой несправедливостью, я поднялся в свою комнату. Достал старый, но очень вместительный рюкзак, на дно кинул кроссовки, документы, перочинный ножик, зубную щетку, какую-то одежду, любимый томик Керуака и стал ждать ночи. Когда все уснули, я спустился на кухню, собрал немного еды, а затем тихонько, чтобы не разбудить мать, пробрался в кабинет отца.

На встроенном в нижний отсек рабочего стола сейфе, набрал комбинацию из нескольких цифр (отец никогда не скрывал от меня код — наши дни рождения: мой и его), схватил самую большую пачку денег из тех, что были отложены на покупку новой машины, и бесшумно выскользнул в темный коридор.

От напряжения я до рассвета проворочался в какой-то мутной, липкой полудреме и так и не смог нормально заснуть. На мгновение забывался тревожным сном и вновь просыпался — постоянно мерещились какие-то шаги и голоса… Утром подскочил ни свет ни заря с больной от слез и тяжелых мыслей головой, сложил поверх вещей приготовленные накануне продукты, вытащил сим-карту из телефона — его тоже запихал в рюкзак, оделся и спустился вниз. Страх быть застигнутым на месте, словно по моим глазам можно было понять, что я задумал, гнал меня прочь. Поэтому, бегло оглядев прощальным взглядом длинный коридор, лестницу наверх и любимые мамины цветы, я вышел на улицу и аккуратно захлопнул дверь. Это был последний раз, когда я видел свой дом. Отец уехал надолго и был далеко, на мать я все еще злился, а сестренку попросту не захотел будить, поэтому ни с кем толком не попрощался.

В этот день все старшие классы увезли на городскую ярмарку на центральную площадь, а для меня это превратилось в отличную возможность незаметно улизнуть. В такой толкучке никому не было дела до какого-то школьника. Подобные события жители городка никогда не пропускали. Я незаметно смешался с толпой учеников и людей, добежал до ближайшей остановки и сел на первый автобус, идущий до железнодорожной станции. Не помню, как, дрожа от страха и напряжения, купил билет до Лондона, не помню, как сел в поезд и только спустя час пришел в себя в забитом вагоне, все еще напуганный, растерянный, но уже свободный.

Когда я сбежал и добрался до Лондона, подошедшая к концу весна радовала теплыми деньками, и все казалось простым и понятным. Летние месяцы превратились для меня в самое беззаботное время, которое когда-либо случалось проводить. Ведь я впервые был в таком большом городе, и не в каком-то, а в столице Соединенного Королевства! Я же никогда не выезжал за пределы Труро и как полоумный турист слонялся по улицам вместе со своим новым знакомым Тимом, с открытым ртом и выпученными от восторга глазами впитывал еще неизведанный, но такой притягательный яркий мир, приятные ощущения вседозволенности и бездумно тратил деньги. Радовался самостоятельности и почти взрослой жизни.

И даже с приходом осени я не до конца осознал во что вляпался, несмотря на то, что украденные деньги почти закончились. Но неумолимое приближение зимы давало о себе знать: становилось холоднее, дожди вперемешку со снегом шли все чаще, а пронизывающий ветер лишал всякого желания морозить нос на улице. Но если улица и есть мой дом, а крыша над головой — бескрайнее хмурое небо, то нос, как и уши, как и пальцы на всех конечностях быстро леденели, ночами мешая спать.

Там, в Труро, зимы гораздо теплее и снега совсем не бывало, но здесь, в Лондоне, зима стала для меня настоящим испытанием. Постоянно мерзнущие руки и ноги, простуженное горло и надрывный кашель, истощенный, измотанный усталостью и голодом организм, и очень много бессонных ночей — потому что, холодно, потому что пустой желудок воет сильнее, чем я сам бы смог, потому что засыпать на голой земле — верный конец.

Одежда износилась, да и та не подходила для такой погоды, последние деньги украли вместе с телефоном, когда я, спасаясь от мокрого снега под крышей вокзала, неосторожно уснул в зале ожидания. Обманчивая эйфория от свободы, как и наивность, как и жажда приключений исчезли, оставляя после себя лишь безысходность. И все, что мне оставалось — это либо продавать себя, либо воровать.

Я выбрал второе. Совсем по чуть-чуть, в основном еду в магазинах, иногда кошельки, пока меня не поймали и не избили так, что я несколько суток пролежал в каком-то подвале, и только благодаря чуду и старику-бомжу, который неизвестно как нашел меня и выходил, не подох от голода и холода. Я полностью распрощался с иллюзиями, но все равно не унывал, продолжая зубами прогрызаться сквозь нищету и назло всем выживать.

Однажды в одном из супермаркетов, когда пытался стянуть что-то из продуктов, я познакомился с классным парнем — Джоном. Он-то меня и поймал за руку, но вместо того, чтобы сдать охране, привел к себе домой и накормил вкусной едой до отвала. Он жил с отцом и частенько оставался один, потому что его родитель постоянно находился в разъездах. Ну прямо как мой. Мы сразу как-то близко сдружились, даже несмотря на то, что я сбежал из дома и бродяжничал. Когда его отец уезжал в очередной рейс, он каждый раз пускал меня пожить, помыться, постирать одежду и просто выспаться в нормальной кровати. А когда мистер Дикон возвращался, то нам с Джоном перепадала неплохая работа, за которую щедро платили.

В один из особо лютых зимних дней, когда уже отчаялся пристроить свою заледеневшую задницу на ночлег, я нашел коллектор, теплый, светлый — и что самое важное, пустой! — и провел там несколько спокойных ночей, почти мирно соседствуя с крысами и еще парочкой таких же, как я, несчастных бродячих котов. Но чаще всего я слонялся по мерзлым улицам, спасаясь от пронизывающего ветра в подворотнях и под мостами. И как я пережил ту зиму — одному Богу известно.

Конечно, спустя два года я понимаю, что там дома, несмотря ни на что, я был более счастливым и беззаботным, но и совсем наивным ребенком, не знающим действительности. Зато сейчас я этой действительности хапал сполна каждый день пригоршнями, да ещё и с добавкой. И все равно оставался маленьким человеческим существом — песчинкой в огромном мире, которому не посчастливилось так быстро повзрослеть.

Иногда я думал о возвращении домой, когда тоска и голод особенно сильно сжимали своими клешнями, но это желание тут же исчезало, стоило лишь вспомнить школу, мерзкие издевательства однокашников и недоверие родителей. Старался не жалеть о том, что оставил позади, к чему было бередить старые раны. Все прошло. Почти. За два года скитаний, я привык жить самостоятельно, вернее, выживать, не заботясь о будущем. И то, что порой мечтал о чем-то несбыточном, например, о воображаемой хорошей жизни, не отменяло того, что завтра для меня могло бы вообще не наступить.

Но я не вернусь. Ни к чему это. Да и родители меня не ищут, и, наверное, даже рады, что избавились наконец. За столько времени они должны были смириться с моим отсутствием. Я же смог. А если вспомнить наш последний разговор с матерью, наверняка и они смогли. Тем более у них есть Клэр. Уж лучше так, чем извечный позор и невозможность смотреть соседям в глаза. Жаль только, что не доучился…

***

Резко просыпаюсь от какого-то хруста и шебуршения рядом с головой и вижу огромную коричневую крысу, наполовину залезшую в пачку с недоеденным чипсами. Дергаюсь скорее от неожиданности, чем от страха. Крыс я совсем не боюсь, не то что пауков. Она с писком отскакивает, таится на безопасном расстоянии и настороженно сверлит меня своими черными глазками бусинами, страшными, но умными. Что делать, придется отдать ей картошку, я это есть точно уже не буду. Беру пачку, тянусь и высыпаю изломанные остатки неподалеку от подвижного носа грызуна. Крыса принюхивается, хватает тоненькими лапками кусочек и снова начинает хрустеть, а я ложусь на матрас, засовываю руку под голову и сонно наблюдаю за ней. Тепло. Лампочка тускло светит прямо над нами. Тихо, только где-то далеко капает вода, да маленький зверек с глухим треском грызет сублимированную картошку, и мне на удивление спокойно.

Сажусь, протираю глаза, достаю из-под рюкзака пакет из кофейни и завтракаю, а может и обедаю, хрен его разберет, сколько сейчас времени. Еды слишком мало, чтобы утолить голод, но я не переживаю, теперь у меня есть деньги, и я смогу купить себе что-нибудь попозже. Рядышком крыса, шустро расправившись с нехитрой закуской, умывается своими когтистыми лапками, ведет носом в мою сторону, смотрит внимательно, будто спрашивая: «Осталось что пожрать?» и, не дождавшись от меня очередной подачки, вразвалочку уползает под трубы. Я тоже привожу себя в порядок, поливая из бутылки теплой минералкой себе на ладони, кое-как чищу зубы. Надеваю чуть влажную, не успевшую просохнуть куртку, закидываю рюкзак за плечи и направляюсь к лестнице наверх. Выползаю с самого «дна» поближе к людям.

Дождя сегодня нет и это — радует, и как будто бы на улице немного потеплело. Куда идти — не представляю, чем себя занять, тоже не знаю, да и как дальше… нет ответа. Почти все время слоняюсь рядом с вокзалами да большими магазинами. Иногда удается урвать немного еды, что раздают волонтеры. А один раз даже пришлось улепетывать от констеблей, потому что слишком пристально рассматривал витрину с дорогущими часами.

От нечего делать плетусь в «Вестфилд», чтобы поглазеть на свою несбыточную мечту — ярко-красный «Jaguar F-Type Roadster». Как и еще несколько мальчишек моего возраста, стоящих совсем рядом, восторженно пялюсь на потрясающего железного хищника. Облизываю взглядом его гладкие блестящие бока, великолепные формы, и даже отсюда чую терпкий запах кожаного салона. Вот бы объездить этого красавца! Красноречиво вздыхаю и чуть ли слюни не пускаю, пока не менее красноречивый взгляд надутого от собственной важности охранника не заставляет меня покинуть торговый центр.

Вечером, захожу в небольшой киоск со стрит-фудом, где за несколько фунтов можно купить что-нибудь сытное и вполне съедобное. Покупаю пару гамбургеров, жаренные сосиски из сомнительного качества мяса и сэндвичи на завтрак, и снова спускаюсь на самое дно. Ужинаю, не забыв поделиться со своим новым соседом, а затем ложусь спать. Пытаюсь почитать затасканный и совсем растрёпанный на углах томик Керуака, но с такой тусклой лампочкой где-то под потолком тоннеля почти ничего не видно, буквы пляшут и расплываются перед глазами до головной боли, а очки я по глупости оставил дома. Недолгий тревожный сон и резкое пробуждение от уже привычного шороха и всплеска воды. Неподалеку дрыхнет свернувшийся в клубок комочек шерсти с двумя торчащими ушками. Скудный завтрак на двоих, и опять выбираюсь из убежища в жестокий, не предназначенный для меня мир.

***

Уже который час слоняюсь рядом с вокзалом Кингс-Кросс без всякой цели. Зачем я снова сюда пришел — понять не могу, но что-то дернуло, и ноги сами побрели. Дождь, хоть и не такой сильный, но сыплет с неба колкую морось, пробирающуюся за шиворот и в уши, и снова становится холодно. Темнеет как-то незаметно, и мне бы вернуться назад, в свою теплую конуру, но я бреду все дальше и дальше.

Яркие окна магазинов ослепляют и бьют по нервам неприкрытой роскошью, выставленной напоказ. Холеные джентльмены водят под ручку своих не менее холеных и капризных дамочек от витрины к витрине, те морщат напудренные носики, надменно кривят яркие губки и тоненькими пальчиками, усеянными кольцами, непременно с бриллиантами, указывают на что-то другое, уж точно подороже. А у меня живот ноет от голода, и голова начинает болеть и кружиться. Сегодня я опоздал на раздачу еды, а может, ничего и не было. Попусту просидел, как дурак, под моросящим дождем, так ничего и не дождался. Только какая-то сердобольная пожилая леди сунула мне в руку пять фунтов и поспешила прочь. Даже поблагодарить ее не успел.

Пересекаю площадь вокзала насколько можно быстро, не хватает, чтобы меня заметили констебли и отвели в участок. А там узнают, что я сбежавший несовершеннолетний беспризорник, и тут же вернут домой с какой-нибудь наглой теткой из социальной службы.

Заворачиваю за угол и останавливаюсь напротив той же кофейни, где еще несколько дней назад был с тем необычным человеком. Вспоминаю его образ, чудные кудри — ну кто сейчас носит такие прически? — мягкий взгляд, нежный голос и пальцы, длинные и тонкие. И зовут его так просто, совсем по-домашнему — Брайан. Катаю имя на языке, смакую и наслаждаюсь звучанием, произношу почти шепотом. Он мне понравился. Не потому, что накормил и денег дал, а потому что он мужчина — красивый и добрый. А я — грязный беспризорник, но ведь тоже мужчина, и сердце у меня есть, хоть этого никто и не замечает.

Мне вдруг становится так обидно, что я никогда его больше не увижу даже случайно, не взгляну в его глаза, не вдохну запах одеколона. Встретиться с ним было бы неслыханной удачей, которая со мной точно не случится, тем более, что он ни за что не опустится до такого, как я, не посмотрит на меня, как на человека, не посмотрит на меня, как на мужчину.

Дождь расходится не на шутку, все сильнее обрушиваясь на людей. Растаять бы мне под его струями, как кусочку сахара в кружке с горячим чаем, чтобы навсегда исчезнуть из этой жизни. Шмыгаю носом и вытираю щеки, не хватает только расклеится из-за сопливых девчачьих фантазий. Подумаешь, красавчик… подумаешь, богатый… Мне-то что? Из разных мы миров, вот и нечего мечтать. Но настырные капли все стекают по щекам горячими дорожками, и всхлипы упрямо рвутся из горла. Вот же глупость.

— Роджер…

Вздрагиваю от испуга и оборачиваюсь на голос, такой знакомый и от того невероятный, словно моя фантазия ожила в голове и зазвучала. Оглядываюсь всего на мгновение и сам не понимая почему, припускаю со всех ног прочь, подальше от наваждения. И даже не это страшно, а то, что, скорее всего, он искал меня из-за денег, пожалел уже и хочет отобрать, а я истратил половину и остатки отдавать не хочу. Как же я тогда буду жить?

— Роджер… остановись, пожалуйста! — слышу неожиданно громкий крик, быстрые шаги за спиной и все ближе звучат всплески воды по мокрому асфальту.

Хватает за рукав и легонько дергает, но я успеваю вырваться.

— Пожалуйста… — доносится до меня совсем отчаянно и тоскливо.

Замираю чуть поодаль и скашиваю взгляд. То же пальто, расстегнутое нараспашку, рубашка светлая, тот же дорогущий шарф, поверх которого болтаются капельки наушников (интересно, что он слушает?), та же сумка, и зонт огромный такой, зажатый в бледных, почти прозрачных пальцах. Да как он вообще здесь оказался? Разве такое возможно? Разве может он жить со мной в одном городе? Ходить по тем же улицам? Заглядывать в те же окна магазинов? Дышать тем же воздухом? Это точно какое-то наваждение, морок… Но он не исчезает и смотрит так ласково, чуть улыбаясь. Словно искал меня все эти дни… Ну да, сто фунтов же.

— Решил деньги забрать? Так я их потратил почти все, — кидаю ему со злостью, чтобы только не разреветься, как сопляк, прямо при нем.

Подходит ко мне осторожно, вытянув ладонь, словно я сейчас кинусь на него, как бешеный. А я напротив, почему-то отхожу все дальше и почти вжимаюсь в стену какого-то дома. А дальше некуда. Он поймал меня. И что теперь сделает?

— Я не из-за денег…

Странно, тогда зачем он бежал за мной? Ботинки вон испачкал, брюки забрызгал, тоже, наверное, дорогущие, и стоят как моя почка. Что ему от меня-то нужно? Мы едва знакомы, я — бродяга, бездомный, а он… бизнесмен, или врач, или вовсе журналист какой-нибудь. Решил у меня интервью взять, прямо на улице под дождем? Интересуется, каково живется на самом дне? И, кажется, произношу свой вопрос вслух, потому что он замирает, удивленно глядит на меня, словно сам не понимает, как здесь очутился. Думает долго, мучительно хмурит брови и говорит так странно, что закрадываются сомнения, не ослышался ли я:

— Идем со мной…

Мои глаза непроизвольно расширяются от изумления, и даже смаргиваю с трудом. Стою, как вкопанный, дышать боюсь, и только головой трясу, как умалишённый. А он подходит, накрывая меня зонтом, так близко, что чувствую запах его разгоряченного после бега тела и чего-то мятного, вижу покрасневшие белки глаз и влажные завитки на висках, и бледные потрескавшиеся губы, повторяющие снова и снова.

Да ну, на хрен, не бывает таких чудес! Сейчас умасливает, сладко так заманивает, а потом не успею оглянуться, как уже буду лежать привязанный к кровати с кляпом во рту. Напоминаю ему с гордостью, что на девицу легкого поведения я смахиваю не больше, чем фонарный столб на скамейку, но и он настойчиво прерывает меня на полуслове, мотая в разные стороны своими роскошными кудрями. И манит, уговаривает, и надо же, не хочет, чтобы я оставался на улице — и черт! — как же смотрит, словно опять гипнотизирует.

Оглядываюсь вокруг и не вижу ни души, бежать бесполезно, кричать тоже, да и кому я нужен… Кусаю губы и не могу решиться хоть на что-то. Как же хочется поверить, что сказки не лгут, но столько месяцев, проведенных в скитаниях, лишили меня даже самых слабых иллюзий. И потому не верю. Вот хоть убей… Но так хочу! Тянет меня за руку к дороге и тормозит так удачно подвернувшийся кэб. Дергаюсь слабо, словно для проверки, и выдаю совсем уж несуразное:

— Ты точно нормальный, не из этих… — Каких этих? Педофилов? Педиков? Извращенцев? Да о чем я вообще думаю?

Но он меня перебивает, снисходительно так, уже чувствуя, что я сдался:

— Не бойся, все будет хорошо.

Ага… маньяки жертвам так же говорят, а потом их находят в полиэтиленовых мешках на дне Темзы с отрезанными пальцами. Хватает меня за куртку, и мое тупое тело делает всё быстрее, чем соображает не менее тупая башка, но он буквально втискивает меня на заднее сиденье машины, велит пристегнуться, и мы почти сразу трогаемся. Едем, не знаю куда, надеюсь, не на заброшенную фабрику, не на берег Темзы и не на окраину, где мой хладный труп найдут, дай бог, к Рождеству. Надеюсь, что водила не его внезапный сообщник. Едем, а сердце у меня так и подпрыгивает где-то в горле, того и гляди выскочит от страха, и я начинаю шептать какую-то молитву, вдруг вспомнившуюся откуда-то из детства. И все же хочу верить, что он окажется принцем из сказки, а не чудовищем из фильма ужасов. Ведь у чудовищ не бывает таких глаз.