В квартире темно, тихо и чертовски холодно; пахнет чистотой и свежестью. Значит, домработница уже побывала, чтобы ликвидировать последствия моего поспешного бегства. Включаю свет в холле и сразу выставляю термостат на полную, так быстрее воздух прогреется, а то мой гость совсем продрог. Скидываю надоевшую сумку на пол, сверху бросаю зонт и с облегчением выдыхаю: я дома! Оборачиваюсь на Роджера, который застыл за порогом, сомневаясь, входить ему или нет.

— Ну, чего же ты? Проходи. Только думаю, обувь тебе все-таки придется снять.

Смотрю, как Роджер осторожно переступает порог, тут же замирая в нерешительности, вытягивает шею, с любопытством разглядывая ярко освещенное помещение. Киваю на его далеко не чистые, когда-то бывшие белыми кроссовки, и сам разуваюсь. Он растерянно разглядывает свои ноги, шоркает носком кроссовка об задник другого, но делает только хуже — кусок грязи отваливается и плюхается на чистенький коврик. Чуть слышно матерится себе под нос, грубо и витиевато, вызывая у меня усмешку. Я не сомневаюсь, что он знает много матерных слов, но это звучит затейливо. Тянется уже руками и как можно аккуратнее снимает грязную обувь; немного подумав, следом стягивает промокшие насквозь носки, вытирает испачканные пальцы о штанины и босиком шлепает в гостиную.

В комнате опять замирает столбом, оглядываясь вокруг и тихонечко присвистывая, стаскивает с плеч рюкзак, бесцеремонно сваливая бесформенной кучей прямо на мой новый бежевый, любовно вычищенный домработницей ковер. Морщусь от досады и столь явного пренебрежения к вещам, но молчу. Роджер почти не двигается, только вертит в разные стороны лохматой головой, да языком цокает.

— Ну, дела… — тянет шепотом, с восхищением.

— Нравится?

Резко дергается и испугано бросает на меня взгляд, будто только что вспомнил о моем существовании.

— Зачем ты привел меня сюда? Отрабатывать ту сотню?

Ну вот, опять по новой… Заело его на этих деньгах, что ли? Если бы я сам знал, зачем все это сделал, но впервые мой мозг отказывается соображать, поэтому оставляю его вопрос без ответа. Оглядываю Роджера от мокрой макушки до грязных босых ног и еле сдерживаю брезгливую гримасу. Здесь, при свете десятков ярких ламп, я замечаю, какое чучело притащил к себе в дом. Отмыть бы его хорошенько, да отстирать, еще врачу не мешало бы показать, а то, не дай Бог, заразу принес. Каким местом я думал, когда все это делал?

Видимо, живу слишком спокойно, поэтому и устроил себе такую встряску. Но, глядя на вот это все, в моей голове вдруг возникает вопрос: не сошел ли я с ума окончательно и бесповоротно? Иначе как объяснить тот факт, что в моей гостиной стоит абсолютно незнакомый беспризорник, которого я собственноручно приволок. Это какой-то абсурд!

На секунду я впадаю в ступор от растерянности, но секунда проходит, и я вижу только несчастного ребенка, которому хочу помочь. С виду — обычный парень, худой, измотанный, но больным вроде не выглядит. От этой мысли становится как-то проще смириться с тем, что я учудил. Решаю разобраться по ходу дела, поэтому беру его рюкзак, ставлю на ближайший стул и киваю на него.

— Куртку можешь положить сюда же, хотя, лучше оставить ее в холле, завтра отнесу в прачечную…

— Эй, мистер… — моментально вскидывается, словно я его уже раздеваю. — А как я на улицу пойду? Голым?

— Переночуешь сегодня у меня, а завтра после работы принесу все чистое, — спокойно отвечаю, ничуть не обижаясь на его вспышку.

Смотрит недоверчиво и злится, то ли от страха, то ли от жалости к себе. Цепляется за свое рванье, будто за единственную надежду, будто за единственную защиту от меня. Я словно со стороны наблюдаю всю сцену, замечая, насколько колоссальный контраст между мной и этим парнишкой. Он тоже это понимает и жутко боится меня. И это мне совсем не нравится.

— Зачем ты привел меня сюда? — повторяет, сердито прищурившись.

Ну сколько можно? Не собираюсь я его ни бить, ни истязать, ни насиловать, и даже пальцем не прикоснусь. Как же он этого не понимает? Последнее вот уж точно никогда не случится. Чувствую, что с его страхом и недоверием мне придется долго сражаться. Поэтому отвечаю, как можно миролюбивее:

— Я один, и мне бывает скучно…

— А я тебе клоун, что ли? — Окидывает меня сердитым и наглым взглядом. Хорошо, хочет злиться — пусть злится. А я подожду, терпения мне не занимать.

— Нет, ты неправильно понял. Это все мое одиночество, осенью иногда накатывает… — детский лепет какой-то. Знаю, что подобные фразы вызывают только жалость, но на ум ничего подходящего не приходит. В его глазах мелькает что-то странное, как будто он понимает, о чем я говорю, но это длится лишь мгновение, и взгляд его снова становится колючим.

— Ага, хочется о ком-то заботиться, да? — ехидно ухмыляется, а сам потихоньку топчется ближе к выходу и куртку так и не снимает.

Комната, несмотря на хорошую систему отопления, прогревается слишком медленно, и в этой сырой одежде он только больше мерзнет; слышу, как, не переставая, шмыгает носом, но упорно отказывается раздеваться. Что за упрямец, ей-богу! Печально вздыхаю и тру переносицу. В душ бы сходить, а потом поесть. Да и усталость давит на плечи. Улечься бы сейчас в кровать под теплое одеяло с какой-нибудь книгой, но приходится расхлебывать последствия собственной сентиментальности.

— Да, что-то вроде того… — с легкостью соглашаюсь. — Жалко мне тебя стало… по-человечески…

— Только я тебе не собака и не хомячок, — злобно припечатывает, никак не хочет сдаваться. — Обо мне не надо заботиться и жалость мне твоя не нужна. Я сам все могу! Ясно?

Ну, еще бы! Яснее некуда. С одной стороны, передо мной стоит взрослый самостоятельный человек, в столь юном возрасте взваливший на свои плечи груз ответственности за собственную жизнь, но с другой, за всей этой напускной бравадой и наглостью скрывается всего лишь напуганный, растерянный ребенок.

Интересно, сколько он уже живет на улице? Похоже, ему многое пришлось испытать, вот и боится всего на свете. Видеть его затравленный взгляд, посиневшие пальцы, ступни босые, которые он прижимает друг к другу в попытке хоть немного отогреть, невыносимо. Так и хочется насильно содрать с него все мокрое тряпье и запихать под горячий душ, а то меня самого уже дрожь пробирает. Еще на ужин нужно что-нибудь заказать, голодный же, уж это точно.

— Без сомнений… Но там дождь и холод, а здесь тепло и безопасно.

— И что мы тогда будем делать? Просто спать завалимся, и все?

В глазах его сквозит откровенная насмешка. Огрызается, издевается, но опасается, как будто я еще на что-то намекаю… Секундочку. Он что, действительно думает, что я заставлю-таки его отрабатывать те сто фунтов? Это настолько нелепо, что я еле удерживаюсь от нервного смеха.

— Для начала попытаемся тебя отмыть и накормить как следует. А потом можно и спать завалиться, конечно, по отдельности. — Я плачу ему той же монетой иронии и издевки, хотя и говорю совершенно искренне. — Этого, пожалуй, достаточно.

Заметно расслабляется и стаскивает, наконец, злосчастную куртку, под которой надет все тот же свитер с пингвином. Прелесть просто.

— А ты случайно не из этих, ну… тех, кто любит радугу?

— Ты имеешь в виду… геев? — Кивает и выжидающе сверлит меня взглядом. — Да, я — гей, но тебе нечего бояться, я и пальцем тебя не трону, обещаю. И, кстати, радугу я люблю.

Косится на меня с сомнением, но, похоже, верит. Верит и улыбается совсем чуть-чуть, краешком губ; кидает куртку на стул, но она скользит и шлепается с чавкающим звуком, оставляя на полу безобразные мутные следы. Морщиться от негодования и сокрушаться о чистоте уже нет желания.

— Странный ты…

Да уж, сам себе удивляюсь. Особенно сегодня. Вот именно там, на улице, я и почувствовал себя как никогда странно. Потому что даже в самых жутких фантазиях не мог представить, что сломя голову побегу за каким-то грязным оборванцем, не разбирая дороги и не обращая внимания на заляпанные ботинки и брюки, что приведу его в свою огромную, напичканную дорогущими вещами квартиру, что буду терпеть такое кощунственное отношение к своей мебели и коврам, и даже разрешу загадить свою сверкающую стерильной чистотой ванную. Да, я очень странный.

— Возможно, ты прав… — снова соглашаюсь с Роджером, потому что не желаю больше терять времени на пустые препирательства и зову его за собой: — Идём, покажу, где ванная.

***

Сижу на бортике и задумчиво наблюдаю, как наполняется ванна, расточительство, конечно, огромное, но, боюсь, под душем он не ототрет себя как следует. Лью из бутылочки побольше ароматной пены, может, хоть это перебьет жуткий запах, а то в противном случае останется только хлорамин. Даю Роджеру время вдоволь настесняться, перестать строить из себя девственницу, и, наконец, раздеться. Не собираюсь я пялиться и посягать на его честь, делать мне больше нечего. Но все же терпеливо жду и украдкой улыбаюсь. Выключаю кран и выглядываю в коридор. Стоит все еще одетый, пунцовый от смущения, теребит в руках свитер и отводит глаза.

— Ну, чего ты?

— Выйди, пожалуйста, я сам…

Усмехаюсь и уступаю ему место. Заходит робко и шарит взглядом по полу, не зная, куда бросить свое тряпье. Указываю ему на пустую корзину для белья и рассказываю, где что лежит. Нахожу в шкафчике запасную зубную щетку, вытаскиваю следом полотенце и выхожу. Кидаю через плечо: «Сейчас подыщу тебе что-нибудь» и оставляю его одного. Иду в спальню, достаю из комода новые боксеры, в шкафу выискиваю подходящую футболку, хлопковые домашние штаны и возвращаюсь. Роджер все так же дрожит застывшим изваянием посреди ванной и, не мигая, смотрит в одну точку, прямиком на возвышающуюся пенную шапку.

— Держи, вот вещи, надеюсь, подойдут. И вымойся хорошенько. Можешь не торопиться…

— Боишься, что я блохастый?

Хмыкаю и качаю головой. Да, именно так я и думаю. Вряд ли в подворотне у него имеется персональный душ. Но предпочитаю не отвечать на колкость, потому что эту словесную дуэль я безнадежно проиграю. Уж больно острый язычок у этого мальчишки. Опять же будем спорить, вода остынет…

— Если что — зови! — бросаю напоследок и даже не удивляюсь, когда в спину летит ядовитая шпилька:

— Зачем? Спинку мне потрешь? — и ухмыляется опять нагло.

— Могу и потереть.

Оглядываю его с интересом и снисходительной усмешкой. Нет, ну каков нахал! Осмелел звереныш. Наконец выхожу и прикрываю за собой дверь. Слышу щелчок задвижки и, уже не скрываясь, смеюсь.

***

Пока мой гость приводит себя в человеческий вид, я разбираю сумку, которую брал в поездку. Чистую одежду раскладываю по местам, все, что необходимо отправить в химчистку — в отдельную стопку; нужные документы и методички оставляю на компьютерном столе, решая разобраться с этим позже. Делаю пару звонков по работе, пока время еще позволяет и, наконец, заказываю еду. В магазин, конечно же не зашел, да и когда бы, если как одурелый носился по лужам за мелким засранцем. А в холодильнике, как и всегда после поездок, разве что бутылка масла имеется, несколько яиц, возможно молоко, и то, если его не выбросила домработница, оно точно скисло, да упаковка минеральной воды. Негусто, и вряд ли этим накормишь постоянно голодающего подростка. Можно было сбегать в местный супермаркет, но готовить что-то существенное долго и, честно говоря, сил нет. Устал…

Спускаюсь в гостиную, и мое внимание привлекает оставленный на стуле рюкзак. Я знаю, что копаться в чужих вещах — верх неприличия и признак дурных манер, а мои родители, — спасибо им, — все-таки достойно меня воспитали, к тому же, копаться в вещах бродяги еще и довольно неприятное занятие. Но, глядя на этот рюкзак, я забываю не только о воспитании, но и о брезгливости, да и причина у меня самая уважительная. Поэтому, игнорируя угрызения совести, расстегиваю молнию и лезу внутрь.

Какая-то одежда, даже чистая вроде, но очень изношенная, потрёпанный томик Керуака — хмыкаю и улыбаюсь — надо же! Это как нужно любить книгу, чтобы она сопровождала человека во всех его злоключениях? Хотя, чего я удивляюсь? Я, например, тоже таскаю с собой сборник стихов Шелли, а под подушкой держу Китса. У каждого своя тайная, романтическая страсть. Но я удивлен, что Роджер открылся для меня с неожиданной стороны, безусловно, приятной. Книгу кладу сверху на одежду и продолжаю маленькое расследование.

Перепутанные вусмерть старые наушники с трещиной на правом динамике тесно переплелись с парой дешевых пластиковых бритвенных станков, совсем новых, их я так и оставляю, даже не пытаясь распутать. Затем вытаскиваю выжатый почти насухо, скрученный тюбик зубной пасты, зубную щетку, которую выкинуть стоило бы еще год назад, перочинный ножик, красивый, с гравировкой, вероятно, украденный, а может, наоборот — кем-то подаренный, мятую пачку сигарет и паспорт с вложенными в него какими-то бумажками. На дне остается всякий мусор, обертки от еды, крошки, да немного блестящих монеток. Складываю все обратно в том же порядке, а вот документы решаю изучить поподробнее.

Паспорт детский, в нем фотография маленького Роджера, розовощекого, улыбающегося, с растрёпанными вихрами и лучистыми голубыми глазами, но пустой — ни одного штампа. Видимо, планировали съездить куда-то за пределы страны, но так и не получилось. Сложенный в несколько раз листочек оказался свидетельством о рожденииБританскими властями выдается два документа при регистрации рождения ребенка, свидетельство о рождении — Certificate of Birth, — где указаны имя, дата и место рождения, но нет сведений о родителях, и копия актовой записи -Certified Copy of an Entry, — где указаны имя, дата и место рождения и сведения о родителях. У Роджера первый вариант.. Читаю имя, дату рождения, перечитываю еще раз, ничего не понимая, хмурюсь и резко выдыхаю. Снова открываю паспорт и сравниваю записи. Откуда-то из середины выскальзывает и беззвучно падает на пол пластиковая карточка. Поднимаю и вглядываюсь — совсем новая, полученная чуть больше двух лет назад CitizenCard, на которой четко прописаны то же имя и та же дата рождения, что и в свидетельстве. Остатки сомнений тут же исчезают.

Обманул, гаденыш! Восемнадцать значит? Судя по документам, а они, надеюсь, настоящие, ему только-только семнадцать исполнилось, всего-то два месяца прошло. Потрясающе! И что мне теперь с ним делать? На улицу его отпускать нельзя, а если обращусь в социальную службу, то его тут же заберут, а он… он точно меня возненавидит, да и весь мир в придачу, и после такого наверняка перестанет верить людям. Дальше рассматривать документы смысла нет, все равно ничего не изменится, поэтому складываю все, как было, и убираю в рюкзак.

В раздумье опускаюсь на диван. Где бы Роджер ни проживал раньше, сейчас он находится в моей квартире, отмокает в моей ванне, моет свои лохмы моим шампунем, чистит зубы моей пастой и, что самое важное, находится под моей защитой, и даже не подозревает, что буквально в эту минуту взваливает на мою шею большую проблему. Хотя, чего уж там… если и быть честным до конца — я сам взвалил на себя эту проблему, притащив его в свой дом. Разве я мог предположить, что он меня обманет? Но внутренний голос — голос моей неспящей совести, отчетливо зудит, что я поступил правильно.

Поднимаюсь к себе в спальню и переодеваюсь. Решаю все выяснения оставить на потом, когда поест и немного придет в себя. Когда мы оба придем в себя — слишком много впечатлений для одного вечера.

Спустя час выходит из ванной в моей предсказуемо мешковатой одежде, несуразно сидящей на его тощем, как скелет, теле. Ничего, зато все чистое. Расслабленный и разрумянившийся, с подозрительно покрасневшими, неестественно огромными глазами на исхудавшем лице, отмытый до скрипа и какой-то другой совсем, словно я не его вытащил с улицы. А он и вправду симпатичный, на такого я бы, пожалуй, обратил внимание, если бы… В голове мелькает странная непрошенная мысль, но я не позволяю ей обрести форму.

— Ну как? Порядок? — Кивает и растерянно озирается, не понимая, куда себя деть. — Спускайся в гостиную, можешь телевизор включить, и собери свою одежду в пакет, я оставил его рядом с твоим рюкзаком, завтра отнесу в химчистку. А я пока приму душ. И, кстати, скоро должны привезти наш ужин из ресторана. Надеюсь, тебе нравится средиземноморская кухня? — Равнодушно пожимает плечами, и я усмехаюсь. Ну, конечно, откуда ж ему знать. — Когда придет курьер, открой, пожалуйста, дверь и забери заказ. Все оплачено. Я недолго, не скучай.

И пока он хлопает своими длиннющими ресницами, усваивая распоряжения, скрываюсь в ванной комнате. Чисто, словно здесь вообще никого не было. Все флакончики, баночки, тюбики на своих местах, ванна такая же белоснежная, только мокрая. Лишь аккуратно сложенное влажное полотенце возле раковины и скинутые небольшой кучкой грязные вещи напоминают о том, что здесь кто-то мылся. Да еще одна зубная щетка в стаканчике выбивается из привычной картины. Надо же, какой порядочный, все прибрал за собой. Вспоминаю как он вел себя в нашу первую встречу, как держался за столом, как ел, и снова, в который раз с удовольствием отмечаю прекрасное воспитание этого мальчишки.

Ждет меня в полной темноте и тишине; сидит на диване, подобрав под себя ноги и не двигаясь смотрит в окно на вечерний, усыпанный огнями город. Вид, конечно, шикарный, ничего не скажешь, но как-то непривычно видеть Роджера таким неподвижным и скованным, ведь совсем недавно он так лихо огрызался, и вдруг снова сжался весь, словно в ожидании пытки. И даже не реагирует на меня. Хмыкаю и иду на кухню.

Пакеты с едой стоят нераспакованные. Постеснялся хозяйничать без моего разрешения? Накрываю на стол, раскладываю согретую еду на тарелки и зову Роджера. Приходит не сразу, и нехотя мнется у стены; голодный, глаза вон как горят и носом ведет, как хищник, учуявший добычу, но почему-то медлит.

— Ну же, садись, — подгоняю его и чувствую, что снова придется заставлять. — Я заказал всего понемногу, поскольку не знаю, что ты любишь, поэтому сам выбирай, не стесняйся. Помнится, тебе нравятся пирожные? Их я тоже заказал.

— Спасибо…

Берется за вилку и ерзает на стуле, то ли нервничает, то ли пытается уместиться поудобнее. Осторожно начинает есть, сдерживаясь, но, кажется, еще чуть-чуть и станет запихивать в себя все и сразу как попало. Жует молча, прикрыв веки, изредка бросая взгляды на мою тарелку. И вдруг неуверенно тянется к моей пасте с морепродуктами, вилкой цепляет самую большую креветку и тут же запихивает в рот. Хмурит брови, пробует на вкус, лицо его немного разглаживается, и даже улыбка проскальзывает. Ага, понравилось, значит… Снова тянется к тарелке, цепляет еще одну креветку и снова сует в рот. И так пока всех увиденных морских гадов не перетаскал. Смешной такой.

— Вкусно?

Соглашается и вновь принимается за свою порцию. Я бы вряд ли кому-то позволил вот так бесцеремонно таскать еду с моей тарелки, но ему почему-то позволяю. Это даже забавно, и, как ни странно, ничуть не раздражает. Сметает все подчистую, — и куда только влезло? — будто завтра не накормлю. Довольно облизывает губы и откидывается на спинку стула.

— Чай? — Благодарно кивает. — Черный или зеленый? — Опять кивает.

Вижу, что выяснять его предпочтения в напитках смысла нет. Он уж и забыл, наверное, что такое нормальный чай. Вынимаю из шкафчика упаковку «Twinings English Breakfast» и коробочку зеленого чая, привезенного из Китая моей ассистенткой Кристин, ставлю перед ним — пускай сам выберет. С зеленым чаем у меня не сразу сложились отношения, все-таки я больше предпочитаю черный, да и с молоком его невозможно сочетать, но при особом настроении иногда могу побаловать себя. Кстати, молока-то я не купил, но, бегая по улицам Лондона, это сложно сделать. Ничего, потерпим, а завтра зайду в супермаркет.

Включаю чайник, достаю кружки, на небольшое блюдо выкладываю десерты и пододвигаю Роджеру. Восторженными глазами рассматривает пирожное, будто это яркий подарок, полученный на День рождения или Рождество, предвкушая и ерзая от нетерпения. Разливаю кипяток по кружкам и продолжаю наблюдать за ним. Он делает выбор в пользу зеленого чая, аккуратно насыпая его в горячую воду и размешивая, и я мысленно для себя отмечаю, что еще нужно будет купить. Ест медленно, смакуя каждый кусочек, и чуть ли не мычит от удовольствия. Я не любитель сладкого, да и нельзя мне после перенесенной язвы много лет назад, но, глядя на него, на его выражение полного блаженства на лице, все же не сдерживаюсь и отламываю себе по кусочку от каждого лакомства. Вкусно, сладко, но достаточно. А Роджеру нравится…

После того, как мы поужинали, собираю посуду и ставлю в раковину — вымою чуть позже. Убираю остатки закусок в холодильник, складываю пустые коробочки в пакет и выставляю в холл — по дороге на работу закину в контейнер с пластиком. Отправляю Роджера за вещами в ванную. Когда приносит свое потрепанное грязное шмотье, запихиваю все в еще один пакет, но уже для химчистки. Сполоснув руки, сажусь напротив Роджера, обдумывая, как начать неприятный разговор, чтобы не спугнуть и не обидеть, но и выяснить как можно больше.

Роджер сидит передо мной, не подозревая, что его ожидает. Разморенный, сытый, с сонной поволокой во взгляде. Худющий, длинношеий и нескладный, какой-то до безобразия беззащитный. Маленькими хрупкими ладонями жмет край салфетки, потупив взор, избегает смотреть на меня и едва слышно шмыгает носом. И как теперь расспрашивать, как указать на обман? Да у меня язык не повернется даже упрекнуть его, не то что наругать, хотя выдрать его не помешает за такие выкрутасы. Однако чувство, что в его жизни все не так просто, не оставляет меня. Но я уверен, всему есть какое-то объяснение.

— Роджер, сколько тебе лет? — все же решаюсь нарушить молчание.

— Я же говорил: восемнадцать…

— Не лги мне! Я видел…

— Ты что, шарился в моем рюкзаке? Копался в моих личных вещах? — мгновенно перебивает, чуть не подскакивая на стуле.

— Нет… То есть да… Сам бы ты никогда не признался, а для меня это важно — узнать о тебе хоть что-то… Просто скажи мне правду, пожалуйста, — стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно и скрывал рвущееся наружу раздражение.

— Ну, семнадцать мне, и что с того? — Гордо вскидывает голову.

— Ты несовершеннолетний, а я вдвое старше тебя…

— И что…

— Это незаконно… — пробую объяснить, но он опять перебивает меня:

— Что значит незаконно? Помогать людям или приводить к себе в дом бродяг?

Поглядывает на меня с таким непониманием, как будто я пытаюсь на пальцах объяснить, что такое «Мост Эйнштейна — Розена».

— Дело не в помощи… Вернее, конечно, помогать нужно, но… Тебе нет восемнадцати лет, и это может обернуться проблемами как для тебя, так и для меня…

Сейчас он сытый, довольный, в тепле и безопасности и ему все равно, насколько законны мои действия. Я не могу держать его взаперти, ему нужно будет выходить в магазин, на прогулку, неважно… Здесь он у всех на виду, и у меня нет другого выхода… Хотя… Еще одна мысль посещает мою голову, но Роджер снова меня отвлекает, и я откладываю ее на потом. Необходимо все хорошенько обдумать.

— Уже жалеешь, что притащил меня сюда? — внезапно спрашивает совсем спокойно и даже немного с насмешкой. — Теперь выкинешь обратно на улицу? Наигрался в благодетеля?

— Нет, не жалею, и никуда тебя не выкину. Ты же не какая-то ненужная вещь, ты — человек. Просто не ври мне больше, — предупреждаю и устало смотрю на него.

Открывает было рот одновременно со мной, чтобы снова возразить, но… оба затыкаемся. Хватит прерывать друг друга, так мы только разругаемся и ни до чего не договоримся. Крайне досадно, что выглядит ещё более потерянным, а я не хочу, чтобы он чувствовал себя некомфортно. И было бы лучше, если бы он расслабился и успокоился. Да и мне тоже стоит сдерживать себя. Синхронно вздыхаем и оглядываем один другого, он настороженно, а я уже смиренно.

— Давай начнем с самого начала. Расскажи о себе, а я обещаю тебе помочь.

— Ты меня допрашивать будешь?

Снисходительно рассматриваю его. Сколько вот таких нагловатых детишек прошло через мои руки. И ничего, к каждому находил подход. В итоге все становились как шелковые. С Роджером будет труднее, все-таки бродяжничество накладывает свой неизгладимый отпечаток, но и он скоро поймет, что лучше дружить, чем воевать.

— Я преподаю таким же подросткам, как ты, а не в полиции работаю. Допрашивать тебя не буду, но хотелось бы немного доверия в ответ.

— Так ты учитель, что ли? — недоверчиво восклицает.

— Можно и так сказать, — расслабленно улыбаюсь. Он начал втягиваться в диалог — это хорошо. — Я — ученый, профессор астрофизики, преподаю в Имперском колледже.

Роджер присвистывает и смотрит на меня уже больше с восхищением, чем с недоверием.

— А я думал все ученые морщинистые, седые старикашки с залысинами, да с радикулитом. А ты скорее на врача похож или журналиста.

— Ну, я не так и далек от этого, ещё пара лет и…

— Не-е… — тянет смешливо и качает головой. — Ты красивый и такой молодой.

— Считаешь меня красивым? — поднимаю бровь в удивлении и усмехаюсь, вот только комплиментов мне и не хватает сейчас.

— Ага, был бы я тёлкой — точно бы запал, хотя… тебе же на них пофигу… — изрекает с таким знанием дела, что я чуть чаем не поперхнулся.

Вот, значит, каким он меня видит! И ведь как ловко разговор уводит в сторону. Но со мной этот номер не пройдет.

— Теперь твоя очередь рассказывать. Обо мне ты почти все знаешь, а я о тебе практически ничего. Не бойся и помни: я обещал помочь, мне можно доверять.

Вяло кивает и снова мнется, сосредоточенно рассматривает свои обветренные, кое-где потрескавшиеся красные руки, ерзает на стуле, но упорно молчит. Кладу ладонь на его пальцы, сжимаю совсем чуть-чуть, чтобы немного подбодрить, и улыбаюсь как можно ласковее.

— В общем… я из Труро. Сбежал из дома два года назад. Приехал на поезде… решил на столицу посмотреть. Вот и все.

Вот и все? Далековато он забрался для простой прогулки по городу, да и затянулась она как-то чересчур. И все эти два года он бродяжничал? Да что же заставило его так поступить?

— У тебя родители алкоголики? Тебя били?

Смотрит с таким неподдельным удивлением, словно я сморозил несусветную чушь.

— Нет, нормальные… вроде. И никто меня не бил. С чего ты взял?

— Просто так из дома не бегут, да еще и настолько далеко. Может, прекратишь паясничать и все расскажешь?

Вздыхает обреченно и хмурит брови, обкусывает заусенцы на пальцах. Да, я так просто не отстану и все равно узнаю, в чем дело. По крайней мере, я имею право знать, что за человек находится в моем доме.

— Есть один уеб… козел, короче… там, в школе…

Он говорит и говорит. Сначала неуверенно, постоянно сбиваясь, затем сосредоточенно, и чем дальше, тем сильнее распаляется, вываливая на меня такие жуткие подробности, что вместо чая возникает желание хлебнуть чего покрепче. И это при условии, что кроме бокала красного вина или бутылочки пива, и то изредка, вообще не признаю алкоголь. А он шмыгает носом все чаще и вот-вот разревется, но сдерживает себя, хоть и с трудом.

А ведь я никогда не замечал ничего подобного в нашем колледже. Почти каждый день, добираясь до своего кабинета, я иду по одним и тем же коридорам, наполненным радостным гулом и звонким смехом, встречаю знакомые счастливые лица студентов, и мне сложно даже допустить, что кто-нибудь из них подвергается жестоким издевательствам. Но много ли я знаю о том, что творится в темных закутках или туалетах? Дети жестоки, и некоторых нельзя за это винить.

Глядя на сидящего передо мной мальчишку, замученного страхом изнасилования настолько, что он решается на отчаянный поступок и сбегает из семьи, где не может найти ни поддержки, ни понимания, я вижу тысячи таких детей, живущих под гнетом родителей-извращенцев или подонков одноклассников, терпящих измывательства день за днем, боящихся даже помощи попросить, и в итоге заканчивающих очень печально: на улицах, в притонах, в тюрьмах или моргах.

Роджеру еще повезло, хотя вряд ли это можно назвать везением, он тоже многое повидал, но он хотя бы жив и, надеюсь, здоров. И будь я проклят, если позволю ему снова бродяжничать. Не знаю, может, я принимаю опрометчивое решение, но теперь уже не смогу поступить иначе. Я должен ему помочь, и даже если стану последним идиотом в глазах… да черт с ним, кто бы там ни был, но я не отпущу этого мальчика никуда. Пусть пока поживет со мной, а дальше… Есть у меня идея, и я ее обязательно обдумаю.

— И как же ты жил все это время, а главное, где? — выходит как-то слишком хрипло и жалостливо.

Роджер тут же вскидывается, почувствовав эту жалость:

— Где придется… Когда я только приехал, то познакомился с одним парнем, он меня приютил, и несколько недель я провел с ним. С тех пор иногда наведываюсь к нему в подвал…

— Подожди, какой подвал?

— Обыкновенный, в какой-то заброшенной больнице, там даже помыться можно в прачечной, но только летом. Зимой все замерзает наглухо и жутко холодно, приходится уходить и искать другое место. Но я там редко бываю, слишком много всякого сброда ошивается. Однажды ночевал несколько ночей с кучкой бездомных в каком-то торговом центре. Познакомился с мужиком, типа художника, что ли… Он опекал меня и не давал никому в обиду, говорил, что сына своего во мне видит. Как-то раз, пока я спал, он нарисовал мой портрет. Красиво получилось, как на старой черно-белой фотографии, но рисунок я куда-то проеб… ну, потерял в смысле. А потом какие-то парни из-за еды порезали друг друга, нагрянули полицейские, всех стали допрашивать, и пришлось сматываться оттуда, не хотел светиться, а то мало ли…

Роджер вдруг замолкает и опускает взгляд в чашку с чаем, кончиком пальца водит по кромке кружки и замечаю, как краснеет до самых ушей. Стыдно ему, что ли? Хочу как-то подбодрить его, но боюсь спугнуть, поэтому молчу, не в силах вымолвить ни слова. Он, будто услышав мои мысли, продолжает рассказ:

— Иногда ночевал в одном притоне… — И, увидев мой изумленный взгляд, поспешно добавляет: — Нет, ты не думай, я не из таких… Но там вроде неплохо: шлюхи веселые, некоторые даже себя предлагали, не за деньги, а чтобы развлечься, наверное, я им нравился из-за своего смазливого личика, но я всегда отказывался. Я-то не шлюха. В основном, конечно, подкидывали еду со столов богатеньких клиентов, да выпивку, а я не брезговал — жрать всегда охота. А еще пускали в подсобку, где можно было перекантоваться ночью, хотя и приходилось спать рядом с эмигрантами. Но это было важнее и всяко лучше, чем на улице. А один из мальчиков, местных элитных сучек, даже поработать предлагал… сейчас его уже нет, умер на днях от передоза. Хозяин там, правда, конченый мудак, поэтому я не люблю это место. Но больше всего мне нравится у Джона.

Роджер делает паузу и улыбается. Впервые вижу, чтобы он вот так искренне и беззаботно улыбался по-доброму, словно вспомнил что-то счастливое. Видимо, этот Джон много значит для него.

— Кто он… этот Джон?

— Классный парень и мой единственный друг здесь, в Лондоне. Когда его отец уезжал в очередной рейс, он частенько оставался один и каждый раз звал меня к себе пожить. Вдвоем веселее и не так страшно. Тогда для меня наступало счастливое время, прямо как в сказке. И поспать можно по-человечески, и поесть вдоволь, и ванная в полном распоряжении, а если живешь в какой-нибудь подворотне — это становится большой проблемой. Потом его отец возвращался, и я, конечно, выметался обратно на улицу, он не любит всяких беспризорников… Зато всегда давал нам работу и честно платил. А прошлой зимой я нашел одно место — там тепло, и никого не бывает. Живи — не хочу! После встречи с тобой — помнишь, у той кофейни? — я там и ошивался эти дни. У меня даже соседка появилась… крыса! Представляешь?

— Крыса? — морщусь и с трудом верю. Что за шуточки дурацкие?

— Ну да… самая настоящая, большая такая, коричневая, и глаза умные-умные. Я с ней делился едой, а она спала со мной рядом, охраняла, наверное.

— И тебе не было противно? Не страшно?

— Не-а. — Мотает головой и смеется. — Чего мне бояться каких-то крыс? — И тут же меняется в лице. — Люди страшнее.

Люди страшнее… Как же он прав.

— И что ты ел?

— Выбора-то особо не было… Иногда на помойках возле ресторанов что-то находил. Знаешь, сколько хорошей еды выкидывают эти зажравшиеся богатеи? Лучше бы бездомным отдавали, гады! Когда появлялись деньги, то покупал в магазинах или стрит-фудах что-нибудь получше. Но в основном бегал ко всяким торговым центрам и вокзалам, там волонтеры от Армии спасения подкармливают людей, иногда даже добавку можно получить. Конечно, не всегда удавалось поесть, бывало и по несколько дней ничего толком не ел, но я не жалуюсь, вроде как сам выбрал такую жизнь, и мне некого винить. Даже того мудака, который домогался и запугивал меня. Ведь если бы я не сбежал тогда, то точно прирезал бы его, защищаясь, потому что задницу свою никому не подставлю. Я себя знаю. И оказался бы за решеткой, а это вряд ли лучше, чем бродяжничать и голодать. Но голод не так ужасен, как отсутствие нормальной одежды. Все, что я привез с собой, не смогло меня согреть, когда наступили холода. У нас в Труро зимы теплые, а тут… Я и не знал, что в Лондоне так холодно зимой. — Роджер ежится, инстинктивно обхватывая себя руками, и даже бледнеет. — Не знал, что мне придется так тяжело.

— Чем ты занимался все это время? — пытаюсь отвлечь его от грустных воспоминаний, а сам только и думаю о том, через какой ужас проходил этот мальчишка день за днем.

— А по мне не видно?

— Я имею в виду, может, тебе попробовать найти нормальную работу?

— Я несовершеннолетний и в бегах! Забыл? Легально мне не устроиться, сразу сцапают, как узнают, а нелегально… сам понимаешь.

— Но воровство тоже не выход.

— Я не вор! Ясно? — злобно осаживает меня, а сам так и пылает негодованием. — Я ни разу ничего не украл и… — осекается на полуслове и опускает голову.

Разумеется, ничего и никогда. Притворюсь, что поверил.

— А нож откуда взял?

— Нож? — Хмурится и водит отсутствующим взглядом по кухне — вспоминает, что у него в рюкзаке лежит? Затем останавливается на мне и огрызается: — Это подарок! Мне дедушка его подарил, и книга эта его любимая… Это все, что у меня осталось на память о нем.

— Прости… Мне очень жаль.

Значит, все-таки подарок. Задним числом я чувствую стыд за свои подозрения, но его слова меня успокаивают. Хотя мы снова начали спорить, а доверия таким способом от него не добиться. Не хочу, чтобы ему было плохо, он и так натерпелся.

— И ты никогда не хотел вернуться? — спрашиваю с надеждой, что смогу отвезти домой и его скитания наконец-то закончатся, но он тут же разбивает мои мечты.

— Хотел… когда совсем становилось худо, но… — замолкает на мгновение и вдруг срывается: — Да кому я там нужен? Что меня там ждет? Мне не поверили, не поняли, обвинили в том, что я лживый педик, только потому, что на парней я смотрю чаще, чем на девчонок. Но самое главное — меня никто не ищет! Мои любящие родители забили на меня болт и живут, радуясь, что такое ничтожество, как я — мерзкий гнусный пидорас, исчез, наконец, из их жизни.

Последние слова он почти выкрикивает с ненавистью и обидой, и я вижу, как струйки слез стекают по его пунцовым щекам. Я все же думал, что он будет врать напропалую, как со своим возрастом, ведь ложь — это еще и защита, будет давить на жалость — бездомные это умеют, но искренности в нем столько, что это поражает. Я верю ему, несмотря на невероятную историю, все-таки верю.

Двигаюсь ближе, прижимаю его к себе и только сейчас ощущаю, насколько Роджер истощен и морально, и физически. Худенькие плечи вздрагивают и трясутся; своим холодным мокрым носом утыкается мне в шею, дышит рвано, постоянно всхлипывая, и поскуливает так жалобно, как щенок брошенный, всеми забытый и ненужный ни единой живой душе. Скулеж переходит в громкие рыдания, и мне самому становится сложно сдерживать слезы. Натерпелся, накопил в себе так много боли, что выплескивает ее в первую же подставленную руку помощи.

Давно я не испытывал таких ярких, болезненных и в то же время радостных эмоций. Теперь он в безопасности, в тепле и сытости, и я не позволю никому его обижать. Этот маленький несчастный мальчишка не заслужил такой жизни — жизни падали и ничтожества. Он заслужил быть счастливым, как и любой другой человек на планете. Оглаживаю его острые лопатки, спину, на которой можно пересчитать тонкие рёбра и каждый резко выступающий позвонок, его волосы, еще влажные, но так вкусно пахнущие моим шампунем. И весь он, трясущийся и хрупкий, в моей огромной для его тоненького тела одежде, пахнет мной. Я утешаю его, баюкая в объятиях, всхлипы потихоньку затихают, дыхание выравнивается, и пальцы ослабляют хватку, переставая с таким остервенением выкручивать ворот моей футболки.

Конечно, в силу своей профессии, я стараюсь докапываться до сути вещей, но в данный момент это лишнее. Хватит на сегодня расспросов и трагических признаний.

Приподнимаю его подбородок, глажу по щекам, стирая большими пальцами влагу, он пытается спрятаться, но я не даю, крепко удерживая его лицо в своих ладонях. Его взгляд становится осмысленным, он разглядывает меня настороженно и как-то доверчиво одновременно. Эти наполненные грустью глаза проникают прямо в душу. Никогда бы не подумал, что слезы какого-то постороннего человека всколыхнут во мне столько незнакомых ощущений. Его губы приоткрываются, и я тут же переключаюсь на них… А вот этого делать не стоило. Меня словно током прошибает и тянет к ним внезапно и так сильно, что я вздрагиваю. И это тут же приводит меня в чувство. Я что, совсем спятил? Что я творю? Это все чертово воздержание, не хватает еще на беспризорников кидаться.

— Идем, Роджер, я покажу твою спальню. — Нервно сглатываю и отвожу взгляд. — Тебе нужно отдохнуть и выспаться хорошенько.

Он покорно встает, скрывая от меня заплаканное лицо, и я, приобнимая его за плечи, веду к лестнице на второй этаж, и только там отстраняюсь. Включаю свет в гостевой комнате, складываю покрывало и подталкиваю его, зареванного и смущенного ближе к кровати.

— Ложись, а я кое-что принесу… — Поспешно сбегаю в свою спальню, вытаскиваю из комода крем, прихватываю комнатный обогреватель, мне он ни к чему, а Роджеру будет теплее, и возвращаюсь. — Держи, смажь руки, а то на них смотреть больно, — и протягиваю ему тюбик.

Он вяло выдавливает улыбку и берет крем. Включаю обогреватель и сажусь рядом, наблюдаю, как он ерзает, устраиваясь поудобнее, натягивает одеяло почти до подбородка и сладко улыбается уже открыто, оголяя белые ровные зубы. Какой же он хорошенький сейчас, хоть и заплаканный, хоть и уставший, и вообще затраханный скотской жизнью, но невозможно хорошенький. А если учесть, каким он был всего лишь пару часов назад, разница, как говорится: налицо. Скажи я ему сейчас об этом, представляю, какой поток ругательств услышу в свой адрес. Но это чувство неконтролируемой нежности внезапно расцветает в груди, заполняя и вытесняя все остальные чувства.

Мажет руки и шипит от боли — щиплет, наверное, но аккуратно втирает долго и мучительно и, наконец, укладывается. Сонно щурится и, прошептав едва разборчивое: «Спасибо…», закрывает глаза. Засыпает почти сразу. А я еще немного сижу, глядя на его гладкий лоб, маленький, чуть вздернутый, красный от слез нос, плотно сомкнутые губы и думаю о том, что «нежданное счастье» и вправду может свалиться прямо на голову, даже в образе мелкого бродяжки с улицы, и как в слезливых мелодрамах, внезапно растопить самое холодное, почти остывшее к людям сердце. Поднимаюсь, выключаю светильник на прикроватной тумбочке, вспоминая, как в тех же мелодрамах делают любящие родители, оставляя своих малышей в кроватках, невольно морщусь от подобного сравнения, прикрываю за собой дверь и спускаюсь на кухню.

***

Тихо. Только дождь, подгоняемый ветром, колотится в окна, да изредка слышен умиротворяющий шелест страниц, которые я перелистываю. Наконец-то этот сумасшедший день закончился. Все думаю о разговоре с Роджером и о той мерзости, через которую ему пришлось пройти. Я не уверен, что он мне полностью доверился и сколько страшного еще мог утаить… Но из всего услышанного я понял, что он не любит людей, не доверяет им и боится. Это неудивительно, с таким-то образом жизни. Хотя я даже отдаленно не представляю, как он выживал все это время. И, кажется, никогда не избавлюсь от этой въедливой, как кислота, жалости к нему.

Сна вообще нет, ни в одном глазу. И устал, как собака, и дергаюсь постоянно, так и хочется зайти к Роджеру и посмотреть, все ли с ним в порядке. Опять же — это я так с пол-оборота включил заботливого родителя и хочу оберегать сон своего непутевого дитя, или просто опасаюсь, чтобы он ненароком ничего не стащил? Захлопываю книгу и откидываюсь на подушку. Чего я дергаюсь? «Чудовище из-под кровати» его точно не украдет, да и он вряд ли что-то сможет украсть. Разве что фарфоровый светильник с тумбочки, но он большой и тяжелый, да и спрятать его некуда. Ну что я за параноик ненормальный. Спит человек и пусть дальше спокойно спит. И мне бы тоже попытаться заснуть, но как идиот, лежу и таращусь на дверь, раздумывая, сходить или не сходить. Проверить или все же не стоит?

Внезапно раздается какой-то грохот, и я подскакиваю с кровати, как будто мне кипятка в штаны плеснули. «Вор?» — первое, что приходит мне в голову. Но как бы вор мог проникнуть в столь тщательно охраняемый квартирный комплекс? «Роджер!» — следующая мысль уже более вероятная. Но что делает этот мальчишка? Очень нехорошее подозрение закрадывается в сердце, и, не нащупав ногами тапочки, которые должны бы стоять на привычном месте, я стремительно вылетаю из комнаты и босиком спускаюсь по лестнице. Вокруг темно — опять я забыл оставить свет в холле, почти ничего не видно, даже в лучах прожекторов, освещающих фасад здания, только слышится какая-то возня на кухне. Заворачиваю за барную стойку и со всей дури хлопаю ладонью по выключателю.

Ярко бьющий после темноты свет озаряет странную картину. Рядом с холодильником прямо на полу сидит Роджер, прикрывая руками глаза. Перед ним валяется что-то разбитое на несколько частей, подозрительно напоминающее кружку. Так вот откуда этот шум.

— Что ты делаешь?

Роджер, все еще испуганно жмурясь, начинает осторожно собирать осколки. Он виновато съеживается и выглядит со своими голыми, острыми, покрытыми синяками коленками, худющими ногами, в одних трусах и моей нелепой огромной футболке так трогательно и до безобразия смущенно. Как бы не поранился.

— Черт, прости, Брайан, я захотел пить, пришел на кухню и вот… Прости, я все уберу.

— Это просто кружка, ничего страшного, — смеюсь с заметным облегчением и сразу же расслабляюсь.

Всего лишь… а я уже напридумывал жуткое ограбление.

— Может, она твоя любимая, оставленная бабушкой в наследство, — спрашивает или издевается?

— Моя бабушка умерла, когда я был еще очень маленьким, и она мне точно ничего не оставила в наследство. Поэтому можешь перебить хоть все кружки в моей квартире — не жалко. Тем более их давно пора сменить. — В этот момент я готов простить неуклюжему Роджеру уничтожение хоть всей посуды вместе со столовыми приборами, потому что это его единственное преступление по сравнению с тем, что нарисовало мое разгулявшееся воображение. — Может, ты голоден? Не стесняйся, холодильник в твоем распоряжении, там еще остались закуски.

Мотает головой, сгребает остатки фарфора с пола и складывает на столешницу рядом с раковиной. Достает другую кружку, наливает воду и жадно пьет, при этом настороженно косится на меня. Растерянным взглядом ищет куда бы ее пристроить; ставить на место не решается, поэтому опускает в раковину и замирает, не зная, куда деться.

— Оставь, завтра утром разберемся. — Достаю бутылочку минеральной воды из холодильника и протягиваю Роджеру. — Держи на всякий случай, вдруг снова захочешь пить… Только подожди, когда согреется, иначе горло заболит… — Он смотрит на меня во все глаза, а я, скривившись от собственной чрезмерной заботы, отвожу взгляд и произношу почти шепотом: — Идем спать.

Кладу ладонь ему между лопаток, но, почувствовав, как он вздрагивает, сразу отдергиваю. Молча поднимаемся по лестнице и расходимся в разные стороны, каждый к своей комнате. Я уже почти захожу в спальню, как Роджер, придерживая дверь рукой, замирает в нерешительности и выдыхает:

— Брайан… Спасибо тебе за все.

Мнется на пороге всего пару секунд, а потом стремительно подходит и утыкается своим холодным носом куда-то мне в шею, стискивая пальцами мои плечи. Чуть отстранившись, внимательно всматривается в мое лицо, кивает чему-то и скрывается за дверью своей спальни.