Это было первое утро в его доме. Сколько я тогда проспал — не знаю, время потеряло смысл. Помню, как с трудом разлепил веки и перепугался до чертиков, очнувшись в чужой постели, в незнакомой комнате и в окружающей меня гробовой тишине, даже звуков улицы не было слышно. От растерянности я долго не решался вылезти из кровати и, закутавшись в теплое одеяло, пытался сфокусировать мутный взгляд хоть на чем-то. Все расплывалось, как в тумане, голову немного вело, и тяжесть давила на затылок, мебель светлыми пятнами окружала меня. Все казалось каким-то блеклым, смазанным, наверное, потому, что в занавешенное окно проникала серость пасмурного дня. И пахло иначе.

События предыдущего вечера потихоньку всплывали во всех подробностях. Как Брайан привел меня в свою квартиру, как засунул в горячую ванну, в которой я сидел, обхватив себя руками, согреваясь каждой клеточкой продрогшего тела, и глотал горючие слезы — от жалости к себе, от страха, от радости. Этого всего было так много, что я не выдержал и разревелся, как маленький ребенок. Как он одел меня в свою сухую теплую одежду и накормил вкусным ужином, во время которого не отпускало приятное ощущение, что он не забыл о моей любви к пирожным… И разговор после — тяжелый и слишком откровенный, я тоже вспомнил. Но его взгляд добрый и внимательный, мягкий голос, подбадривающие прикосновения — все это помогло мне пережить тот вечер.

Когда голод все-таки заставил меня покинуть уютную постель, я осмелел и крадучись осмотрел все комнаты в поисках хозяина. Но его нигде не было — я оказался совершенно один. И, лишь добравшись до кухни, нашел на столе написанную красивым ровным почерком записку. С трудом разглядев слова, прочитал, что Брайан на лекциях и я обязательно должен его дождаться (интересно, и куда бы я делся без вещей?), завтрак и обед в холодильнике, а дальше шла подробная инструкция, как пользоваться микроволновкой, кофемашиной и телевизором.

Плотно позавтракав, я поборол в себе искушение посмотреть телевизор, вместо этого забрался обратно в постель и проспал весь день, пока не почувствовал легкое прикосновение к своей щеке. От неожиданности я резко проснулся и, непонятно почему, забился в угол кровати, прижавшись спиной к стене. И только вид добродушно улыбающегося Брайана, и волшебное слово: «ужин» смогли успокоить меня и выманить из моего убежища.

После ужина мы сидели на кухне в неловком молчании. Ни я, ни Брайан не решались начать тот самый необходимый и неприятный для меня разговор. Я понимал, что приближается момент, когда он отдаст мне мое выстиранное тряпье, возможно, позволит переночевать еще одну ночь, а потом выставит на улицу.

— Роджер, послушай… — в тишине, нарушаемой бормотанием диктора какого-то новостного канала, голос Брайана прозвучал слишком резко.

— Да, я знаю, мне пора уходить… — Я стал подниматься из-за стола, но он положил свою ладонь мне на руку и остановил.

— Роджер… — Он поднял мое лицо за подбородок, заглянул в глаза и улыбнулся. — Я думаю, тебе стоит пожить у меня…

— У тебя? Но… почему? — Я не поверил своим ушам и удивленно посмотрел на него.

— Тебе есть куда идти? — спросил он, и я отрицательно мотнул головой. — А жить есть где? Работа? Деньги? — Я молчал, понурив голову, и только нервно дергал ей в ответ на каждый вопрос. Конечно, он был прав, мне некуда податься, кроме улицы.

— Останься, хотя бы на несколько дней…

— Я не понимаю, зачем тебе это. Я для тебя чужой человек, просто какой-то бродяжка. Ты же сам вчера говорил, что со мной столько проблем…

Больше всего на свете я хотел остаться, но непонятно по какой причине выделывался, как идиот. Вот сейчас ему надоест, и он скажет: «Хорошо, уходи и…». Но не сказал. Наверное, он увидел тогда в моих глазах много чего, потому что я чувствовал себя уязвленным, растерянным и напуганным, но до жути счастливым, ведь мне не придется возвращаться в дождь и холод, в каждодневный голод и уныние.

— Тебе не нужно меня бояться, Роджер. Помнишь, я обещал, что не обижу. А ещё я обещал помочь. Поэтому давай будем считать, что вопрос решен, и ты…

— Я согласен! — выпалил я на одном дыхании. — Я хочу быть с тобой… В смысле, в твоём доме.

От смущения я покраснел и потупился. Брайан, похоже, ничего не заметил и бодро произнес:

— Договорились.

В тот же вечер я понял, что ему можно довериться. Он выполнил свое обещание и помог мне.

***

На смену октябрю приходит ноябрь, а в природе ничего не меняется. Надоедливый дождь то хлещет сплошной стеной, то, едва успокаиваясь, переходит в мелкую морось, то вновь без устали начинает заливать промокший насквозь город; холодный ветер гоняет все те же жухлые листья, устилающие асфальт, с трудом поднимая их и плотнее сбивая в кучи, резко пахнущие гнилью — невкусно. Те же серость и уныние на улицах, разбавленные разве что яркими пятнами неоновых вывесок магазинов и напичканной повсюду интерактивной рекламой. Но мне гораздо теплее. И не только потому, что я живу, хоть и в чужом, но все-таки доме, а еще потому, что рядом со мной Брайан. Вот это тепло живого человека, для меня важнее всех благ цивилизации.

Уже которое утро просыпаюсь в мягкой чистой кровати под теплым одеялом и на подушке, пахнущей чем-то свежим и приятным. А ведь первое время постоянно уползал спать на пол, никак не мог привыкнуть к чересчур удобному матрасу. На полу прохладнее и жестче, совсем как там… С содроганием вспоминаю прогнившие тонкие подстилки, воняющие всеми возможными ароматами окрестных свалок. Съеживаюсь и заползаю под одеяло с головой, лежу, пока воздуха хватает, и повторяю про себя снова и снова: «Не хочу назад. Не хочу на улицу». Хоть и живу у Брайана уже несколько дней, и даже несмотря на то, что он сам меня попросил остаться, но чувство тревоги, что эта «сказка» долго не продлится, никак не отпускает меня.

Да еще и глупые кошмары, из-за которых я своими воплями бужу посреди ночи не только Брайана, но и, наверное, всех его почтенных соседей. Он прибегает каждый раз, сонный и растрепанный, садится на кровать, прижимает меня к себе крепко-крепко, как тогда на кухне, и успокаивает ласково и терпеливо. Я, путаясь и заикаясь, рассказываю ему, что все ещё вижу себя на мёрзлых улицах, как брожу в одиночестве, как жутко хочу есть… И вроде ничего страшного не снится, по крайней мере, не страшнее того, что я проживал наяву день за днем, но паника удушливой волной накатывает всякий раз, не давая толком прийти в себя, и от этого становится только хуже. Потому что боюсь снова остаться один, потому что боюсь проснуться и увидеть, что я в том же коллекторе… Хоть вовсе не засыпай, а то я и так создаю Брайану одни неудобства. Лучше бы мне снился он, а не вот эта муть.

Неохотно сползаю с постели и шлепаю умываться. Чищу зубы, придирчиво разглядывая себя в зеркало. Я и не знал, что похудел так сильно. Кожа до сих пор обветренная, шершавая, и щеки впалые — одни скулы выпирают. Шея бледная, даже синюшная, все вены видно. А глаза на изможденном лице выглядят нереально огромными, да и ресницы слишком длинные для парня. Да насрать на эти ресницы, у меня волосы уже доросли до плеч и завиваются причудливыми колечками на концах. Торчат, как им вздумается, никакого сладу нет, хвостик тоже не помогает, челка настырно вылезает и сразу топорщится как попало.

Ну точно, как девчонка. Вот ей и надо было родиться, и тогда на меня смотрели бы по-другому. И даже тот урод, что издевался надо мной в школе, в ногах бы у меня валялся. А я бы ходил с гордо поднятой головой, вместо того чтобы шкериться по углам, хлопал ресничками и завлекал всех подряд своей улыбкой. Вот улыбка у меня что надо — машинально улыбаюсь своему отражению — и правда красивая, сам порой тащусь. Но она тут же сползает с моих губ, потому что не нужна никому. Даже Брайану. Да уж, получился я каким-то и недопарнем, и недодевчонкой — сплошным недоразумением. Да ещё и педик. Внешность девчоночья, и член между ног — полный комплект.

Споласкиваю рот, зубную щетку ставлю строго на свою сторону, чтобы она не соприкасалась с щеткой Брайана, и тащусь на кухню. Каждый раз, обнаруживая приготовленный завтрак, я натыкаюсь на неизменную записку с пожеланием доброго утра и какой-нибудь незначительной мелочью, которая тем не менее заставляет улыбаться и греет душу. Но мне все еще немного непривычно.

Поначалу я думал: «Дурак мужик. Ну зачем он со мной возится?». Да еще то смутное ощущение, что я для него не более, чем «мальчик на содержании», которому в конце концов выкатят счет и заставят отрабатывать, долгое время грызло изнутри. Но его доброта и то, с какой почти отеческой заботой он относится ко мне, ни словом, ни поступком, не намекая на что-то грязное и преступное, понемногу успокаивают. Хотя все еще вызывают изумление. С трудом верю, что все это происходит по-настоящему, и иногда замираю, боясь пошевелиться, чтобы не рассеялось волшебство.

Впихиваю в себя традиционную, ненавистную еще с детства овсянку и тосты с джемом. Гадость редкостная. То же мне, нашли английский завтрак! Но безропотно съедаю все до крошки. Брайан же заботится обо мне, встает пораньше, готовит, а я не хочу его расстраивать и выглядеть неблагодарным. Сам-то он мясо не ест, но ради меня покупает ветчину и сосиски. Поэтому мой завтрак становится более вкусным, хоть и менее полезным. Варю себе очередную порцию кофе, чтобы убить время, и лениво листаю оставленные на столе журналы.

Провалялся бы до самого вечера, пока Брайан не придет с работы, все равно ничего не делаю, только слоняюсь, как неприкаянный, из угла в угол, и не знаю, чем заняться. В компьютер лезть не решаюсь, чужой все-таки, так бы хоть фильм какой посмотрел, а то по телевизору один хрен какую-то муть показывают. Поем, вымою посуду — вот и все мои заботы. Остается лишь бродить по комнатам и от безделья совать во все места свой любопытный нос.

Квартира у него большая и светлая, есть где пошастать, обставлена, как со страниц каталогов по недвижимости: дорого и современно, но вся одинаково скучная и одноцветная. Зато окна в гостиной огромные, во всю стену. Мне нравится устроиться на полу в компании диванных подушек, поставить рядом кружку с горячим чаем и залипнуть на пару часов, бездумно пялясь на город и на дождь, который льет по ту сторону стекла и уже не на мою макушку. Кажется, в Труро было меньше сырости. Дождь я никогда не любил, а скитаясь по улицам и вовсе возненавидел, особенно, когда постоянно что-то сыплет сверху, безжалостно заползая за шиворот. А дома так тепло и сухо, уютно, и наблюдать за ним из окна гораздо приятнее.

Я ни разу не видел Лондон с такой высоты, и это прекрасное зрелище завораживает. Так город выглядит красивым, и даже можно представить, что там внизу нет нищеты и горя, а только радость и счастливая жизнь. Замечаю сбоку от окна соседский балкон, нахально оккупированный стайкой нахохлившихся голубей. Они сидят рядком на каменном выступе, прижавшись друг к другу, и, наверное, страдают от дождя и ветра, перетаптываются своими когтистыми лапками, взмахивают крыльями и снова замирают, понуро опустив взъерошенные головы. Жалко их тоже. У них-то нигде нет пристанища. Вечные бродяги.

Квартира, хоть и большая, но какая-то пустая, даже глядеть не на что. Вот у нас дома на каждой поверхности что-то стоит, то семейные фотографии в разноцветных рамочках, то какая-нибудь статуэтка, то вазочка — их вообще много из-за неуемной любви мамы ко всяческим бесполезным безделушкам. А здесь пусто, абсолютно, ни одной небрежно брошенной вещи, ни одного журнала или забытой книги, даже нечаянно залетевшей пылинки, только на полке возле телевизора единственная фотография родителей в изогнутом прозрачном стекле, да разлапистый фикус, что ли, на широком подоконнике, и все.

Беру рамку в руки и вглядываюсь в лица. Ничего особенного, обычный цветной снимок. Брайан в своем темно-синем костюме, деловой до жути, обнимает за плечи худенькую, высокую и очень яркую женщину — свою мать. Немного сбоку отец, серьезный, собранный и какой-то неприметный. Фотография не дает мне никакой полезной информации, кроме той, что Брайан больше похож на маму и, скорее всего, не имеет ни братьев, ни сестер.

Протираю рамку краем футболки и ставлю на место. Он вообще жуткий чистюля, трогать что-то и то опасаюсь, вдруг заляпаю своими ручищами. Мне почему-то постоянно кажется, что я до сих пор не отмылся, и только грязь за собой таскаю. Вокруг так чисто, можно даже сказать стерильно до тошноты. И вот что любопытно: я не замечаю в его квартире даже малейших следов пребывания других людей. Ни женщин, по понятным причинам, ни мужчин. У него что, никого нет? Это так странно… Я думал, что такие, как он, не бывают одинокими. Такие, как он, любую… то есть любого заполучат, стоит лишь пальцем щёлкнуть… Нет, что-то здесь не так. Не вяжется его идеальный образ, созданный в моем воображении, с оглушительным одиночеством. И спросить-то страшно, пошлет еще куда подальше и меня, и мое любопытство.

Хотя одна тетка к нему как раз таки наведывается, видимо, она и вычищает эти следы безвозвратно. Это его домработница — грозная и молчаливая немка, и я боюсь ее до чертиков. Она как будто задалась целью и меня вытравить из этого жилища, потому и гоняет, как вшивого щенка, недовольно размахивая разноцветной щеткой для пыли. Приходится баррикадироваться у себя в комнате и ждать, затаив дыхание, пока уйдет. Но она и здесь до меня добирается. Бесцеремонно вламывается, ворчит себе под нос на ломаном английском, обзывает неряхой, мол, даже постель заправить не могу, а на оставленную на столе грязную кружку смотрит, как на незаконно вторгшегося инопланетянина. Сама же, не переставая, остервенело орудует пульверизатором с вонючей жидкостью и тряпкой. Виноват я, что ли, что мне так больше нравится? И вот хоть на улицу сваливай. А после ее приборки даже воздухом дышать боязно, еще пыли надышу ненароком.

Однажды я наябедничал на вредную немку Брайану, пожаловался, что один ее вид вызывает у меня священный ужас, но он только руками развел и заговорщицким шепотом сообщил, что тоже ее боится. Одно радует — приходит она всего два раза в неделю.

Посередине гостиной громоздкий полукруглый диван, на котором очень неудобно лежать. И какой умник придумывает такую дурацкую мебель? Позади него по обе стороны пара нелепых кривоногих светильников с круглыми верхушками, я такие видел возле одного торгового центра — он их оттуда, что ли, стащил? Стеклянный столик, на вид такой хрупкий, даже ставить на него что-то боязно; бежевый ковер с длинным ворсом, а вот он, напротив, удобный и настолько мягкий, что я периодически валяюсь на нем, глядя в потолок или в телевизор, и который в первый же день изгваздал своим грязным рюкзаком. Но особенно мое внимание привлекают стеллажи с книгами, которые занимают целую нишу под лестницей.

Как же много у него всяких книг, прямо глаза разбегаются! Даже я со своим фиговым зрением в состоянии оценить масштабность библиотеки. Один стеллаж отведен под всяческие научные издания по физике и математике, экономике и психологии, что-то связанное с управлением… чего-то — щурюсь и не могу разобрать, слишком мелко написано. Но больше всего про его любимые звезды — от красочного раскладного атласа звездного неба, до различных научных трактатов каких-то ученых, о которых я даже не слышал, и имена их звучат так заковыристо, что язык сломаешь. Остальные полки забиты историческими книгами и художественными произведениями. Даже Библия вон есть. На фига она ему? Вряд ли он верит, учёный же. Библиотека что надо! Жаль прочитать не получится — зрение совсем ни к черту. Мне бы очки хоть какие-нибудь, уж я бы пошарился и нашел себе занятие.

Да, Брайан создал для себя подходящее жилище, — этакую непробиваемую крепость, недосягаемую, как и он сам. И очень ловко прячется в нем от всего мира.

Иногда бессовестно вторгаюсь в спальню Брайана, ложусь на его идеально заправленную постель, и каждый раз нахожу под подушкой то томик стихов Китса, то Шелли, кручу в руках, листаю странички и сую обратно, опять с сожалением вздыхая об оставленных дома очках. Зато теперь я знаю, что читает на ночь мой неприступный покровитель.

Однажды, не сдержав любопытства, я залез в его шкаф с одеждой и поразился безупречному порядку внутри. Все вещи разложены ровными стопочками: тонкие джемпера, футболки, джинсы… Рубашки аккуратно развешаны в один ряд. Белые — целых пять штук, несколько от бледно-голубых до темно синих, две серые и столько же черных. И все похожи одна на другую. Обалдеть! Следом висят костюмы, словно сшитые на заказ, а скорее клонированные, и отличаются лишь цветом и материалом. Но количество просто изумляет. Галстуки — штук двадцать, не меньше, свернуты затейливыми клубочками и до безобразия однообразные. Вот зачем человеку столько одинаковых галстуков? Трогаю приятную ткань рубашек, оглаживаю плечи пиджаков, представляя, насколько привлекательно Брайан выглядит в этих костюмах, вдыхаю знакомый запах, который будоражит что-то внутри и заставляет тело покрываться мурашками. Что я могу поделать, если он так вкусно пахнет.

Даже в нижнее белье сунулся и чуть со стыда не сгорел от своей наглости. Обследовав верхний ящик комода, я узнал о нем еще кое-что любопытное. Кроме пары довольно дорогих часов в кожаных футлярах, я обнаружил упаковку презервативов, анальную смазку и визитку одного из гей-клубов в Сохо. Интересно, часто он там бывает? Находка вызвала во мне какие-то непонятные и смешанные чувства. Я понимаю, что Брайан — молодой и красивый мужчина, и ему тоже нужно развлекаться, но тогда мне стало очень неприятно. После этого случая я обхожу этот чертов комод стороной и каждый раз кошусь на него с неприязнью, как будто он виноват в том, что хранит секреты Брайана.

А вот кухня — единственное место, где я чувствую себя как рыба в воде и чаще провожу время именно здесь. Постоянно что-нибудь жую, пью много кофе и пялюсь безо всякого интереса в телевизор, переключив на первое попавшееся телешоу или сериал. От нечего делать, запоминаю наизусть расположение всех баночек и их содержимое в кухонных шкафчиках, расставляю по цвету и размеру. От души чихаю, нанюхавшись разных специй. Изучаю все чайные коробочки, и даже с закрытыми глазами и по запаху могу определить, какие фруктовые или цветочные добавки туда намешаны. Случайно отыскиваю старую потрепанную книгу рецептов и за одинаковыми и, похоже, очень дорогими кастрюлями и сковородками нахожу настоящую медную турку. Вот это становится для меня приятным сюрпризом, потому что с адской кофемашиной я так и не нашел общий язык.

Но как ни пытаюсь придумать себе занятие, вернее, как ни стараюсь отойти от своих злоключений и хорошенько отдохнуть, в итоге все свожу к жратве и сну. Это быстро надоедает и уже не так радует — не буду же я постоянно есть и спать, хотя, по сути, я только тем и занимаюсь, что бездельничаю. В конечном счете меня заедает тоска.

***

С каждым днем я все сильнее желаю вырваться на свободу. До одури хочется выйти из дома, пройтись по мокрым тротуарам, дойти до какого-нибудь торгового центра и просто поглазеть, как раньше, на витрины, на людей, на жизнь вокруг. Я привык к улице за столько времени, а сейчас словно заперт в клетке — удобной, теплой, сытой, но все-таки клетке. Выбираюсь иногда на балкон, чтобы вдохнуть холодного воздуха, но это не то, что мне нужно. Я даже из квартиры не могу высунуться, потому что большая часть моих вещей, включая куртку, драные джинсы и раздолбанные в хлам кроссовки, перекочевали на свалку, откуда я сам и выполз. А мне необходимо иметь хоть что-то свое — ту же одежду, так я буду чувствовать себя уверенней.

Все, что у меня осталось — это затасканная футболка, в которой я сплю, да свитер с пингвином. Он, видите ли, понравился Брайану. Мне и самому нравится, так что он занял почетное место на полке в шкафу моей спальни. Моей… Надо же, у меня даже спальня своя есть, хотя, конечно, это всего лишь слово. Все равно я здесь чужой, и как бы ни мечтал об обратном, ничего не изменится. Но я и этому рад — кому бы еще могло так повезти? — и очень благодарен Брайану. Он не должен обо мне заботиться, тратить на меня деньги, кормить, одевать — я ему никто, оборванец с улицы, и только. И прекрасно понимаю, что когда-нибудь ему надоест нянчиться, и он выставит меня за дверь или еще хуже — отправит во временный приют, пока не найдут моих родителей. Но все-таки хочется верить во все эти женские книжонки, которыми взахлеб зачитывается моя мама, и в то, что у сказок, даже самых страшных, бывает счастливый конец. Только вот я не бедная, несчастная сиротка, а он хоть и похож на героя романа, но вряд ли посмотрит на меня иначе, чем с отвращением. А мне очень хорошо рядом с ним.

Как-то утром, провожая Брайана на работу, я набираюсь смелости и, смущаясь и краснея, бормочу о том, что мог бы немного помогать ему в каких-то бытовых мелочах. Не все же мне быть бесполезным бездельником. Например, ходить в супермаркет за продуктами, в химчистку или аптеку, сортировать и выносить мусор. Да и просто выбраться из дома хоть ненадолго тоже не помешает. А для этого нужны вещи, что-нибудь совсем простое и недорогое. Он внимательно выслушивает меня, треплет по макушке и обещает подумать. А на следующий день, приехав чуть позже обычного с работы, вручает мне два больших пакета с одеждой и обувью — только самое необходимое, но все красивое и наверняка недешевое. И даже с размером почти угадывает, а то я все время таскаю что-то из его гардероба. И снова, как в самой прекрасной фантазии, вот так просто и только потому, что я захотел погулять. Все-таки он очень, очень странный, но копаться в его странностях я давно перестал.

В этот же вечер, когда я уже лег в постель, он, как и всегда перед сном, заходит, садится рядом и протягивает тяжелую черную коробочку. Недоверчиво, но с неимоверным изумлением достаю из нее серебристый, блестящий и, наверное, дорогущий телефон. Разглядываю его и поверить не могу. У меня слов нет от такой неожиданной щедрости, вернее, одно все же нашлось, но настолько похабное, что я прикусываю язык быстрее, чем оно срывается. Вместо этого выдавливаю невнятное:

— Брайан…

— Чтобы всегда быть на связи, — сообщает будничным тоном. — Свой номер я уже сохранил в телефонную книгу и записал твой. Теперь тебе будет не так скучно…

Я его слушаю в пол-уха и, не отрываясь, разглядываю подарок. Знаю, что это не романтичный обмен номерами при случайном знакомстве, а потому, что так надо. Чтобы контролировать меня. Ну и ладно. Я все равно так рад, словно мне не телефон, а ключи от крутой тачки вручили.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — восторженно шепчу и, не сдержав порыва, кидаюсь ему на шею, крепко обнимая.

Он, чуть помедлив, тихонько сжимает меня за плечи и тут же отпускает, желает спокойной ночи и незаметно выходит. Незаметно, потому что все мое мальчишеское внимание переключается на новую игрушку. А ведь это музыка и фильмы, да даже в интернете можно полазить. Во мне столько восторга, что я не решаюсь включать его, только кончиками пальцев бережно глажу черный безжизненный экран и улыбаюсь, как дурак.

Брайан сдерживает свое обещание и звонит с работы каждый день. Вряд ли из-за беспокойства и желания услышать мой голос, и уж точно не потому, что соскучился, а затем, чтобы проверить, не сбежал ли я уже, прихватив с собой что-нибудь ценное. Что поделать, если я, несмотря на всю его заботу и доброту, остаюсь для него чужим человеком. Но каждый раз, когда раздается мелодия вызова, тут же отмахиваюсь от неприятно колющих мыслей и с улыбкой отвечаю. Вот и сегодня — нет чтобы нормально пообедать в свой перерыв, он звонит мне, для проведения очередной инспекции.

— Чем занимаешься? — строго интересуется, даже не поздоровавшись, и я в ответ подначиваю его:

— Ищу столовое серебро и хрусталь, собираюсь сгонять до ближайшей скупки и задвинуть подороже. Как считаешь, сколько денег дадут?

— У меня нет ни того, ни другого, не теряй времени впустую. Предлагаю продать компьютер, за него тебе отвалят несколько сотен фунтов, — поддерживает мою игру деловым тоном, но я прямо чувствую, как улыбается. — А если серьезно?

— Мне нечем заняться, я не знаю, что могу делать в твоём доме, — уже уныло отзываюсь.

— Все что угодно. Почитай или…

— Очков нет, знаешь же какое херовое у меня зрение.

Слышу, как неодобрительно хмыкает, но никак не комментирует мои подзаборные грубости.

— Посмотри какой-нибудь фильм, полазь в интернете, поешь, сходи погулять, я же говорю: все что угодно. Кстати, я оставил тебе немного денег, чтобы ты пользовался транспортом, если захочешь куда-нибудь выйти или чего-нибудь купить. А с очками вопрос решим.

— Разрешаешь залезть в свой компьютер? — Пропускаю мимо ушей новость насчет налички.

— Конечно, он в твоем полном распоряжении. Только рабочую папку не трогай, там важные материалы для статьи.

— А вдруг я откопаю что-нибудь личное? Не боишься? — ехидно спрашиваю, а он, чуть помедлив, усмехается:

— Буду тебе благодарен, если хоть что-то найдешь. Интересно было бы поглядеть на кусочек своей личной жизни. — Надо же, какая уверенность! Либо у него и вправду никого нет, либо все тщательно спрятано. Лучше бы первое… — Ну так как, у тебя все в порядке?

— Да что со мной случится? Разве что инопланетяне похитят, и то вряд ли… Умылся, зубы почистил, собираюсь завтракать или скорее обедать, посуду за собой помою, — нудно перечисляю, а он смеется на том конце воображаемого провода. — А тебе смотрю заняться больше нечем, как меня проверять, да? — пытаюсь вяло огрызаться, но он, как всегда, спокоен и ироничен.

— У меня были две выматывающие лекции, так что… имею право отдохнуть, — вздыхает и насмешливо проясняет: — Да, я тебя проверяю, привыкай. Про инопланетян я, конечно, не думал, но… Вдруг ты соседскую кошку в мусоропровод спустишь или пальцы в розетку засунешь?

Закатываю глаза и хихикаю беззвучно. И он еще меня ребенком называет.

— У соседей нет кошки. Я не уверен, что у нас вообще соседи есть… — чуть слышно бурчу себе под нос и уже громче добавляю: — Ты сегодня задержишься?

— Не планировал. А ты уже соскучился? — усмехается, зараза, а я стараюсь игнорировать его вопрос, потому что да, соскучился, но это не имеет значения.

— Тогда купи мне что-нибудь вкусненькое, — вырывается так внезапно, что я закусываю губу и жмурюсь, пугаясь собственной наглости.

И он молчит какое-то время, а потом неуверенно произносит:

— И чего же ты хочешь?

И голос такой холодный, даже кажется, безжизненный, и мне действительно становится не по себе. Потому что он и так столько всего делает для меня, а я еще чего-то прошу… Резко выдыхаю и торопливо бормочу:

— Ничего, не обращай внимания, я ляпнул, не подумав. Со мной все хорошо, посуда на месте, кошки целы, пальцы тоже, не отвлекайся на меня.

Несу какую-то чушь, а сам лихорадочно соображаю, что вот уже точно перегнул палку. Он вернется и выскажет все, что думает, поставив меня — наглого беспризорника, на место. И когда срывается беспокойное: «Родж…», сбрасываю звонок, оставляя телефон на постели. На его постели, на которой я лежал в обнимку с его подушкой, вдыхая его запах, и стремительно спускаюсь на кухню. Слышу, как пиликает наверху, раз за разом оповещая меня об очередном сообщении, затем еще пара звонков, долгих и мучительных и, наконец, становится тихо. Сижу за столом, грею о кружку с горячим чаем вмиг заледеневшие руки, вяло жую сэндвич и надеюсь, что Брайан не сильно на меня разозлился.

Время тянется тоскливо и долго. На улицу я так и не вышел — дождь опять зарядил с самого утра, вместо этого валяюсь на кровати Брайана, пересматривая свои любимые «Звездные войны». Периодически проваливаюсь в сон и вновь просыпаюсь где-то посередине следующего фильма. Брайан приходит домой, как ни в чем не бывало, собранный, раскрасневшийся на холоде, с подозрительным блеском в глазах. Отдает мне бумажный, сладко пахнущий пакет из кондитерской на углу, вытаскивает свой телефон и, размахивая перед моим носом, сердито отчитывает:

— Я тебе зачем купил такую же штуку? Пожалуйста, не игнорируй меня и отвечай на звонки. Я беспокоюсь. И не будь ребенком, не нужно стесняться просить у меня что-то, тем более, если ты этого хочешь и, если я в состоянии это купить. — И после того, как я виновато киваю, меняет строгий тон на вполне будничный и даже игривый, спрашивает: — Покормишь меня?

То говорит сухо, жестко даже, будто бы каждым словом одаривает, то вдруг улыбается мягко и открыто. Меня не покидает ощущение, что передо мной два разных человека. Вот как у него это получается? А я боюсь его до жути и хочу быть ближе. И как у меня получается чувствовать все это одновременно — тоже не знаю. Ласково заглядывает мне в глаза, и я, сияя в ответ, облегченно выдыхаю и несусь на кухню разогревать еду.

После ужина мы снова разговариваем, как и каждый вечер с того момента, как я поселился в этом доме. По очереди рассказываем что-то о своей жизни — так мы лучше узнаем друг друга, хотя самых личных тем и он, и я, до сих пор избегаем. Сегодня моя очередь изливать душу, и Брайан с интересом слушает мой рассказ о том, как я провел еще один скучный день без него. Даже если провел его на диване, в обществе разбросанных фантиков от конфеток и пульта от телевизора. А вот рассказ о моем детстве воспринимается настолько серьезно, что Брайан вовсе выключает телефон, чтобы беспрестанные звонки нам не мешали. Тяну информацию понемногу, опасаясь, что если все расскажу сейчас, то назавтра и тем никаких не останется, и он перестанет меня расспрашивать и смотреть вот так заинтересованно, и вот так ласково улыбаться.

Мы учимся жить вместе, привыкая находиться рядом, хотя я вижу, как ему непривычно и даже... тяжело. Но с каждым разом я все больше доверяю ему и сильнее привязываюсь. Убеждаю себя, что это ни разу не признательность, вот ни чуточки… Конечно, я благодарен всем сердцем за все, что он для меня сделал и уверен еще сделает. И дело даже не в дружбе — ну какая там дружба между преподом колледжа и уличным беспризорником? Самому не верится… Только вот те искренние и глубокие чувства, что я испытываю — не менее удивительны, и совсем не пугают, а скорее радуют.

Ведь может он мне нравиться как мужчина? Конечно, может, еще как! Красивый, добрый, заботливый. Кому бы такой не понравился? Один взгляд чего стоит! Как рентгеном шарахает до самого сердца и всего наизнанку выворачивает. А губы… они как магнитом притягивают, когда он облизывает их или кусает, а если еще улыбается, то все: и ноги отказывают, и мозг за ними следом, а в животе сворачивается тугой и болезненный узел. Похоже, вляпываюсь я основательно.

***

Я никогда ни в кого не влюблялся, если не считать того мучительного и светлого чувства, которое я испытывал к своей воспитательнице в детском саду. Она рассказывала интересные истории и постоянно смеялась, от чего на ее щеках появлялись милые ямочки. И я преданно таскался за ней хвостиком и почти каждое утро дарил цветы, ободранные на соседской клумбе. Пока не заболел ангиной. Моя трепетная привязанность тут же завяла, как сорванные цветы, исчезла вместе с болезнью, вытравленной антибиотиками. С больным горлом и температурой сложно предаваться возвышенным эмоциям. После этого я с гордостью считал себя повзрослевшим и уже испытавшем на себе всю силу любовных мук. Но это было давно и так по-глупому наивно, что сейчас казалось младенческим лепетом.

И вот теперь влюбился по-настоящему, вот так с первого взгляда или тринадцатого… уж не знаю. Да и какая разница? Но только при виде него у меня, как по команде руки трясутся, мысли путаются, и сердце колотится, словно отбойный молоток. Все как положено в дурацких девчачьих романах или слезливых мелодрамах. Но разве у парней должно быть по-другому? И я не верю, что все это подростковая придурь, бушующие гормоны или что там еще бывает в семнадцать лет. Это такое странное и крышесносное чувство, словно мчишь по прямой дороге в крутой тачке на полной скорости, и в голове так легко, и кровь бурлит от накатившего адреналина, и ощущение полета сводит с ума. Конечно, я никогда не катался на крутых тачках, и отцовский старенький фордик не мог без надрыва выжать из себя больше сорока миль, но представить-то я могу. Потому что то, что я чувствую к Брайану, сравнимо с этим.

И какое мне дело до того, что все это выглядит смешно и глупо? Плевал я можно так или нельзя. Конечно, он взрослый, добившийся успеха человек, ученый, и к тому же красивый до чертиков, как картинка из модного журнала, а я всего-то малолетний беспризорник, даже школу не закончил. И мы совсем друг другу не подходим. Между нами огромная пропасть, через которую я к нему, даже если очень постараюсь, не смогу переползти. Но мое сердце назло всему искренне желает любить. И каждый вечер я засыпаю с мыслями о нем, а на следующее утро…

…Не успев проснуться, первым делом хватаюсь за телефон, в надежде увидеть от него голосовое сообщение, хоть самое обычное, и огорчаюсь, если ничего нет. Иногда он отправляет только коротенькие пожелания доброго утра, а иногда рассказывает что-нибудь забавное из студенческой жизни. А мне все интересно, и простое «привет», и ироничные послания о том, сколько любовных записок он получил за одну лишь обеденную перемену. Иногда я сам посылаю ему какую-нибудь фигню и с замиранием сердца жду ответа. Расстраиваюсь, если игнорирует и долго не отвечает, и радуюсь, когда звонит, и мы немного болтаем.

Частенько сижу подолгу в интернете и до рези в глазах рассматриваю немногочисленные фотографии Брайана в «Инстаграме». Уже со счету сбился, сколько раз я это делал. Семейных фотографий немного, в основном с каких-то приемов, где он в смокинге до умопомрачения элегантный, с бокалом шампанского рядом с такими же привлекательными и успешными людьми. Или в каком-нибудь хосписе, в окружении радостных детишек, умиротворенный и спокойный, каким я вижу его дома. А тех, где он один, совсем мало и сделаны они довольно давно.

На одном снимке он в забавном свитере со снеговиком сидит в старинном кресле, а на коленях держит серого мохнатого кота. И выглядит умиротворенным. На другом — задумчивый и отрешенный, на фоне синеющего неба и облаков, и смотрит куда-то вдаль. Такой недоступный… На третьем, он слизывает с пальца мороженое, при этом игриво улыбается кому-то. Очень откровенно. А на последнем и вовсе спит, разметав по подушке свои кудри. Кто снимал его, кто ловил эти мгновения, кому он улыбался, кто любовался на него спящего, остается для меня загадкой. И ведь не спросишь… Я продолжаю вглядываться, и не могу оторваться, и будто острая иголочка больно колет где-то под ребрами.

Однажды в компьютере в одной из личных папок нахожу снимок, из-за которого лишаюсь покоя на несколько дней. И всего-то Брайан там смеется, глядя на какого-то парня, и подумаешь, тот его обнимает. И что страшного в том, что они такие молодые и довольные? И кого волнует, что сделана эта фотография много лет назад? Но этот человек мне сразу не понравился. Странный, с невероятно широкой улыбкой и хищным взглядом карих глаз, в которых, словно все черти ада обитают и взирают на меня с плотоядным оскалом. Возможно, этот парень ему больше подходит… Брайан кажется счастливым, безмятежным, словно весь мир открыт только для них двоих. И нет вот этого холода, который окружает его сейчас. В тот же миг я чувствую, как ревность своими липкими когтистыми лапами безжалостно скручивает все внутренности. Хожу потом, как в воду опущенный, с трудом натягивая улыбку только для Брайана. Еще не хватало, чтобы он об этом узнал.

Но мне вдруг становится страшно: если он встретит кого-нибудь и полюбит… Что тогда будет со мной? А если он уже с кем-то встречается? Вон как часто задерживается, а однажды вообще ночью пришел, и я так и уснул на кухне, прямо за столом, дожидаясь его. Вдруг он скоро мне скажет, чтобы я уходил обратно на улицу? Мое бурное подростковое воображение рисует красочные картинки, одна печальнее другой, и я, то прихожу в отчаяние, то решительно отказываюсь верить в то, что Брайан на такое способен. Но все равно ревную, как ненормальный, испытывая при этом самые разные чувства — дикий восторг от того, что живу с ним в одной квартире и вижу каждый день, и горькую обиду, будто он замечает, что со мной происходит, и сознательно держит дистанцию.

Знаю, что веду себя как дурак, но мое настроение стремительно меняется, за один день швыряя из одного состояния в другое, что к вечеру я чувствую усталость, словно разгружал со своим другом Джоном очередной огромный грузовик. То теряю аппетит, задумчиво ковыряясь в тарелке, и даже любимые мармеладки не радуют, то изголодавшись, набрасываюсь на еду, сметая все до последней крошки и заливая в себя одну чашку кофе за другой. То мечусь, как загнанный зверь, не находя покоя, то забравшись с ногами на диван, замираю и отрешенно пялюсь в окно, передумывая в голове столько мыслей, что она начинает трещать. Ведь когда-нибудь он все же ответит на одну из тех записок, которые ему подсовывают его студенты, или встретит кого в очередном гей-клубе. И это сводит с ума.

Иногда вдруг накатывает, что руки сами собой опускаются от отчаяния. Ну чего я мучаюсь? Он смотрит на меня, как на беднягу, которого нужно опекать, как на маленького потерявшегося ребенка, окупая одежду, игрушки, и сладости. И ведь еще на что-то надеюсь, упрямо желая хоть чуть-чуть почувствовать себя нужным иначе, а не как объект благотворительности. Но я уже давно не ребенок, а взрослый мужчина, и он… просто злит меня вот таким отношением. Про себя-то я, конечно, возмущаюсь, подбирая самые заковыристые матерные словечки для всего, что попадает под руку, на деле же хожу подавленный и только красноречиво вздыхаю. Терпения бы мне.

Вечерами жду его, как преданная собака ждет своего хозяина, вздрагиваю от каждого шороха и бегу к двери. Когда задерживается, то начинаю нервничать и в нетерпении грызть ногти. Встречаю с работы, даже не скрывая радостной улыбки, и он, как только видит меня, тут же улыбается в ответ. Понимаю, что за какие-то несколько часов уже успел соскучиться, словно много дней провел без него. Проверяю все его карманы и даже заглядываю в сумку — вдруг он принес что-нибудь вкусненькое? — и почему-то всегда нахожу. И на его шутливое: «Роджер, ты ешь слишком много сладкого, у тебя скоро выпадут все твои прекрасные зубы», только отмахиваюсь и смеюсь.

Смотрю, как он поднимается в спальню в своем офигенском костюме, в котором скорее смахивает на богатого бизнесмена, чем на какого-то препода. Представляю, как он входит в комнату, небрежно бросает сумку на кровать, как скидывает пиджак, ослабляет своими длинными пальцами узел галстука, медленно расстегивает пуговицы рубашки одну за другой, задумавшись о чем-то незначительном, снимает брюки, оставаясь в нижнем белье… Когда он избавляется от всей этой великосветской брони и спускается в обычной одежде, такой же красивый, но уже не такой неприступный, то становится теплым и домашним, и только моим. Но моим ли? Но это имеет значения, если мне так спокойно и хорошо с ним. Я бы и сам не прочь раздеть его хоть раз, но лишь млею от своих смелых фантазий, краснея щеками и едва сдерживая дрожь в коленках. Это все мечты… несбыточные, но от того еще более сладкие.

Готовит, уставший после работы, а я, положив голову на руки, наблюдаю за ним. Мне достаточно одной его просьбы: «Помогай», и я тут же бросаюсь мыть овощи для салата, а потом хватаюсь за нож, рискуя покалечить себя. Конечно, у меня выходит коряво, не так ровно и быстро, как у него, но уж как умею. Он не ругает, хвалит даже, и всегда мягко улыбается. Помогать ему, делать что-то вместе, быть рядом — это самое важное.

После ужина опять скрывается в своей спальне, словно отгораживается от меня закрытой дверью. Опять будет работать как ненормальный до поздней ночи — ну точно новую вселенную откопал, не иначе. Но я плетусь за ним следом, — так просто он от меня не отделается, да и скучно же, — сажусь тихонько рядом и пялюсь то в телефон, то в какие-то его расчеты. Ни черта не понимаю, но все равно не отхожу от него. Физика для меня так же непостижима, как далёкие звёзды, спрятанные за мрачными тучами лондонского неба. То ли дело любимая биология… но про школу сейчас вспоминать не хочу, не суждено мне, наверное, ее закончить.

— Брайан, — тихонько зову его, и он поднимает на меня свое озабоченное лицо. Черт! Отвлек ведь его от чего-то важного. — Почему ты выбрал именно эту профессию?

Вздыхает и трет переносицу. Как бы не послал меня с моими глупыми расспросами.

— Возможно, потому, что физика — это вся наша жизнь, все, что нас окружает, любое наше движение, любое взаимодействие…

Он прерывается, искоса с улыбкой смотрит на меня, внимательно, изучающе и почему-то молчит.

— Но ты же этот, как его, астроном…

— Астрофизик, — смеётся он.

— Ну да, я это и хотел сказать…

Он поворачивается ко мне всем корпусом, откладывает карандаш, тянется и заправляет прядь волос мне за ухо, из-за чего приятные теплые мурашки галопом несутся от уха куда-то вниз живота, и, как ни в чем не бывало, объясняет:

— В нашем мире, я имею в виду в мире людей, все более или менее понятно. Чтобы объяснить природу вещей, философы и ученые во все времена изучали различные явления и делали множество открытий. Этими открытиями мы пользуемся в повседневной жизни и можем понимать окружающую среду. Уверен, в школе тебе это объясняли на уроках естествознания. Но там, наверху… — Его полный страсти взгляд вдруг устремляется в окно, и я оборачиваюсь следом. Ничего необычного, только запотевшее местами стекло; едва различаю мутные огни города, размытые дождем. Но я знаю, что он видит совсем иное — он видит далекие миры, недоступные моим глазам. — Там много удивительного и ещё неизведанного. Это очень увлекательный мир, если подумать. Не просто какой-то школьный предмет, а… Прости, я увлекся. — Он трясет кудрями и усмехается. — Ты не подумай, что я обесцениваю другие науки… той же химии или математики вокруг не меньше… Но физика все же преобладает. Мне всегда было любопытно все, что происходит вокруг. Когда я был ребенком, то задавал родителям тысячи вопросов и, если и получал ответы, то со временем они переставали меня устраивать. Я люблю докапываться до сути, поэтому...

— Это какие вопросы? — встрепенулся я.

Смеётся и оглядывает меня устало, но продолжает, с не меньшим воодушевлением:

— Такие же, какие задают, наверное, все дети нашей планеты. Почему встаёт солнце? Что такое Луна и как она висит над нами? Почему мы ходим по земле и не улетаем в космос? Почему облака не падают? Откуда берется радуга? Что заставляет автомобиль совершать движение? И много других, но таких же важных…

Да, я тоже мучал родителей подобной ерундой… На последних словах я улыбаюсь, вспоминая, как отец рассказывал мне, когда чинил в гараже наш старенький фордик, как устроен двигатель, что такое трансмиссия, и всегда твердил, что если буду внимательно изучать физику, то смогу сам ремонтировать свои машины в будущем… Но это не пробудило во мне интереса к науке.

— Вот это детское любопытство в конечном итоге дало мне некий толчок. И, как я уже сказал, все, что происходит на поверхности планеты, меня не так сильно интересовало. Но если для того, чтобы покинуть Землю и начать исследовать космос, пусть даже в теории, мне пришлось бы выучить все с самого начала, с самых основ… Для меня это не было проблемой, скорее вызовом и увлекательным приключением. Я выучился, защитил диссертацию и… осуществил свою мечту.

Он объясняет все это как маленькому, подбирая простые, понятные слова. Слушаю, затаив дыхание, и думаю, что к такому учителю я бы с большим удовольствием ходил на уроки и не скрывался бы за тетрадкой на задней парте, пытаясь не уснуть от скуки. Он замолкает и снова погружается в работу. Я сижу рядом, наблюдая, как его карандаш шустро скользит по бумаге, нарушая тишину лёгким скрипом. Жадно рассматриваю его благородный профиль, каждую морщинку в уголках глаз, останавливаюсь на чувственном изгибе рта, вижу, как он проводит языком по нижней губе и тут же ее прихватывает зубами, а это значит — он уже весь там, в своих исследованиях, и ничто другое его не волнует. Я больше не рискую ему мешать, оставляя нас в уютном молчании. Едва слышный скрип карандаша и шелест страниц умиротворяют. Мне с ним тишина не давит, мне с ним всегда интересно.

***

В один из выходных, на удивление теплых и безветренных, когда хмурые небеса решили устроить себе отдых, прекратив поливать несчастных горожан ледяной водой, Брайан будит меня с утра пораньше и сообщает, что мы идем покупать очки. Поначалу я долго упираюсь, хоть и без особого усердия, все-таки возможность читать очень соблазнительна, да и Брайан, если уж вобьёт себе что-то в голову, то его сложно переубедить. Я чувствую себя неуютно, когда он покупает мне дорогие вещи, но по-другому он, похоже, не умеет. И даже боюсь представить, сколько я ему задолжал за его щедрость и доброту, но все же нехотя соглашаюсь. После завтрака переодеваюсь и спускаюсь в холл, где меня уже ждет Брайан, держа перекинутое через локоть пальто.

Сегодня он надел один из своих джемперов — серый, из тонкого кашемира. И как назло, на голое тело, отчего через плотную ткань видны маленькие бугорки сосков, и это так сексуально, что я сглатываю, краснея, и опускаю взгляд на его бедра. Там все ещё хуже… вернее лучше, соблазнительнее, потому что его темно-синие джинсы плотно обтягивают аппетитную задницу, и я буквально облизываю глазами каждую ягодицу. А потом совсем теряюсь, не зная куда смотреть. Вот же черт! Рядом с ним я выгляжу драным котом. Все ещё тощим настолько, что толстовка на мне висит мешком и джинсы немного велики, волосы растрепаны после душа и никак не хотят укладываться в одном направлении. Да… видок у меня тот ещё.

До магазина оптики мы идем пешком, я едва поспеваю за длинноногим Брайаном и выдыхаюсь уже на полпути, жалобно хныкая от усталости. Хорошо хоть идти недалеко — всего-то два квартала, да и погода как раз для прогулки. Но мы почему-то несемся как сумасшедшие, будто все очки распродадут, и мы опоздаем.

В магазине меня подробно расспрашивают о здоровье, и я в растерянности что-то мямлю в ответ. Проверяют зрение в боковой комнатке, а затем заставляют перемерить кучу оправ, да еще таких дорогущих, что, глядя на ценник, я почти полностью прозреваю. Но Брайан и тут непреклонен: нам же нужно самое лучшее!

Он сидит на мягком диванчике и пристально наблюдает за мной. Меня это смущает, и я начинаю нервничать. Чего он пялится? Примеряя одну оправу за другой, я больше поглядываю на него, чем в зеркало, но он только морщится и мотает своими кудрями. Но когда нацепляю на нос очередную, он вдруг замирает, глаза его расширяются, и я замечаю в них то, что давно отчаялся увидеть. Подходит ко мне, заправляет челку за ухо, вглядываясь с интересом в мое напряженное лицо. Его губы растягиваются в кривоватой улыбке, он нежно касается моей щеки, оглаживая скулу большим пальцем; краем глаза улавливаю, как девушка-консультант в смущении опускает взгляд и отворачивается. А потом слышу его шепот:

— Мне нравится… Тебе идет. Ты в них такой… непривычный. — И уже чуть громче, чтобы услышала продавец, добавляет: — Эту мы возьмем…

Мое сердце пускается в дикий пляс, и мне хочется пуститься за ним следом. Дыхание перехватывает, ладони почему-то потеют, а я не могу перестать пялиться на Брайана. Хочу бесстыдно ответить на ласку, потянуться к нему, прижаться поближе, но он слишком быстро отстраняется, треплет по макушке и, обращаясь к консультанту, договаривается о покупке. Девушка заверяет, что очки будут готовы через три дня, их можно будет забрать в любое удобное время. Она еще что-то объясняет, но я не слушаю… Даже страшно представить, во сколько обошлись ему эти очки, к ценнику стараюсь не приглядываться, да и в мыслях у меня совсем другое. Он так смотрел только что, словно хотел… словно желал меня. И если бы мы были одни, то он бы поцеловал меня, без сомнений. Вот это да…

Домой мы возвращаемся под вечер, уставшие от походов по магазинам, от прогулки по городу и жутко голодные. Брайан сразу занялся ужином, а я, как обычно, помогаю раскладывать продукты и резать овощи для салата — у меня получается все лучше и лучше. Ужинаем в молчании, то ли действительно так устали, то ли сказать нечего. Гнетущая тишина липнет к коже, обволакивая; между нами точно стена вырастает, и хоть лоб расшиби, но никак мне к нему не пробиться. Он почти не обращает на меня внимания, вяло отвечает и ест совсем без аппетита. Неужели ему так неприятно находиться рядом? Но что же мне сделать, чтобы вернуть его прежнего? Где я ошибся? Может, обидел его чем?

— Брайан… Что-то случилось? — мой озабоченный голос наконец заставляет его посмотреть на меня.

— Ну что ты… — вымученно натягивает улыбку. — Устал немного… Ты не против, я пойду поработаю…

И встает, даже не дождавшись моего ответа. Мотаю головой, но он уже не видит, и сглатываю болезненный ком в горле. Так устал, что пойдет работать? Серьезно? Слезы жгучие режут глаза, но я сдерживаюсь и бегу за ним. Ловлю за руку у лестницы, не представляя, что говорить-то… Нелепо как-то получилось. Но раз остановил, то, наверное, придется.

— Брайан, я давно хотел тебе сказать… спасибо за все. Правда. Ты такой добрый ко мне почему-то. Нет, я в том смысле, что ты очень добрый и заботливый. И я не могу понять, почему именно мне все это досталось. Я же никчемный и вообще просто идиот, который сбежал и сам себе устроил эту жопу... ну то есть всю эту дерьмовую жизнь. А я никогда не встречал таких людей. Ты особенный, и я… я… Не знаю, что бы со мной было, если бы не твоя помощь… Подох где-нибудь.

Удивляется, будто не понимает, о чем говорю, будто несу какую-то чушь. Хмурится и даже намека на улыбку нет. Мягко высвобождается и сжимает мое плечо.

— Роджи, я ни о чем не жалею. Нет необходимости меня благодарить…

— Но ты так много сделал для меня, и мне никогда не расплатиться за это.

— О какой расплате идет речь? Не нужно, Роджи… Не забивай голову этой чепухой. Я пойду, все же…

Наклоняется ко мне, едва касаясь моей кожи. Тянусь к нему в ответ, но будто натыкаюсь на холодную непроницаемую стену. Он уходит, а я с открытым ртом провожаю его удаляющуюся спину. Ну как же так? Я ему почти в любви признался, а он… Поцеловал меня в лоб, как младенца, и все? Инстинкты срабатывают молниеносно, догоняю его, разворачиваю и хочу поцеловать, но он резко дергается, и мои губы едва мажут по его щеке.

— Перестань, Роджер…

Потупившись, ощущаю где-то в груди противное покалывание, и когда вновь смотрю на него, то вижу лишь его сгорбленную фигуру, поднимающуюся по лестнице. Опять сбежал работать! «Бесчувственный сухарь! — сокрушаюсь я в порыве злости, заламывая руки и измеряя шагами огромную гостиную. — Айсберг чертов, никаких «Титаников» на тебя не хватит!». Да как же растопить этот кусок льда, ну хоть чуточку… Он всегда убегает, стоит мне приблизиться, и я делаю единственно верный вывод: я ему неприятен.

Ночью лежу без сна. Да и как тут уснешь, когда то и дело строю догадки, прокручивая в подробностях прошедший день. Ну что я мог сделать неправильно? Почему он так резко изменился, причём дома, на улице было все в порядке? Где я опять облажался? А потом вспоминаю тот горящий взгляд, которым он наградил меня в магазине, его дрогнувшие губы, его пальцы на моей щеке. Он точно что-то увидел во мне, не мог я ошибиться. И он был таким невозможно желанным, что мне остро захотелось оказаться с ним в одной постели и зацеловать до одури. Но остается мучиться в ней в одиночестве. От того, что между нами длинный коридор (хотя не такой уж он и длинный), две запертые двери (которые с легкостью можно открыть при желании) и вдобавок оглушительное непонимание. Он там, в компании любимых поэтов, с планами на завтрашний день, с мечтами о новых открытиях, а я здесь, наедине со своим страхом, никчемностью и желанием его прикосновений.

Когда скитаешься где-то на улицах, мерзнешь или голодаешь, о таких вещах, как секс, не задумываешься. В том же в притоне, казалось бы, атмосфера располагает, мальчики, девочки — без разницы, все в доступе, и дадут за просто так, как своему… но брезгливость останавливала. И с каждым днем мысли о сексе возникали все реже и реже, даже дрочить не хотелось. А спустя два года успокоился, привык к отсутствию какого-либо желания, кроме самого необходимого — поесть. Но стоило мне попасть в тепло и сытость, в заботливые руки красивого и ласкового мужчины, как эта проблема острым лезвием резанула по живому, по самому больному месту.

Хочу его, сил нет никаких. До чертиков, до головокружения, до темных кругов перед глазами. Тянусь к возбужденному члену, и он, изголодавшийся по ласке, дергается навстречу. Трусы мешают, одеяло мешает, но больше всего мешает отсутствие рядом самого Брайана. Становится так жарко, что запинываю одеяло куда-то в ноги и стаскиваю белье. Нашариваю тюбик с лубрикантом, который стащил из комода Брайана, а он, похоже, и не заметил этого, выдавливаю на пальцы и обхватываю ладонью горячую, налитую кровью плоть. В кромешной темноте ничего не видно, но чувствую, как капли смазки стекают по коже.

Одной рукой ласкаю себя, другой зажимаю рот, чтобы ненароком не разбудить… Со стыда тогда сгорю, не сходя с места. Стоны так и рвутся, пальцы ритмично скользят по члену, и теперь я уже не в своей спальне, а в своей фантазии, рядом с человеком, который нужен мне больше всех на свете. Это он меня ласкает, шепчет на ухо что-то нежное и возбуждающее, его губы касаются чувствительной головки, и в животе закручивается такой вихрь, что не остановиться. Да и надо ли?

— Брайан… — внезапно вырывается у меня глухой стон.

Закусываю ладонь, чтобы не завыть в голос и выплескиваюсь себе в кулак. Член пульсирует долго, и все, что накопилось за это время, растекается теплой лужицей по коже. Как же много, как же ярко, до звездочек и огненных вспышек. Дышу, как загнанная лошадь и, почти теряя сознание, не замечаю, как проваливаюсь в черную дыру.