Бывают такие периоды, когда все валится из рук, когда на душе до тошноты паршиво, а от вереницы одинаковых унылых дней, в которых я брожу словно по замкнутому кругу, устаю настолько, что возникает желание свернуться в клубочек и заснуть надолго. Навсегда. Будто сами небеса противятся моему существованию, подкидывая одну проблему за другой. И это утро, — вполне обычное, ничем не выделяющееся в череде таких же недобрых и привычных, — не предвещает ничего хорошего. И если бы кто-нибудь сказал, что именно сегодня моя жизнь снова изменится, я бы ни за что не поверил.
Уже которую ночь мне снится один и тот же сон, изматывающий своей реалистичностью и яркостью образов. Даже глаза открывать не хочется, лишь бы это наваждение продолжилось, лишь бы это счастье не закончилось. И снова его рука с длинными изящными пальцами скользит по моему плечу вниз, спускаясь на бедро и на мгновение задерживаясь там, а потом настойчиво пробирается под толстовку, по-хозяйски прижимая меня покрепче и согревая приятным теплом. Легкий выдох щекочет кожу за ухом, губы, едва касаясь, нашептывают что-то ласковое между поцелуями. А я, как постоянно бывает в таких снах, поворачиваюсь на другой бок и утыкаюсь носом в тонкую шею, нахожу маленькую пульсирующую жилку и, радостно затаив дыхание, замираю. И даже не так — скорее чуть не задыхаюсь от эйфории, от близости родного тела, от биения еще одного сердца рядом.
— Роджи… — улавливаю прерывистый шепот, — люблю тебя…
И каждый раз, на этом моменте я просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, потихоньку прихожу в себя и жду… Первой предсказуемо появляется боль, начиная едва заметно покалывать где-то за ребрами и с каждым вдохом разрастаясь все сильнее. Будто воздух пропитан этой болью, и чем глубже я вдыхаю, тем быстрее она растекается внутри, заполняя меня под завязку. За ней, как по команде, подступает голод, жгучий и жадный, требующий немедленного насыщения. Иногда в эту мешанину эмоций впутывается страх, особенно когда я позволяю себе задуматься о будущем, отлично понимая, что, шляясь по улицам, его для меня нет. И я уже привык жить с этим почти в согласии.
И все же каждый вечер, засыпая на своем стареньком вонючем матрасе, я с упорством барана храню в душе слабую надежду на то, что завтра уж точно проснусь рядом с Брайаном в его постели, и все вот это окажется дурацким кошмаром, одним из тех, что мучили меня. Но утро вновь безжалостно выдергивает в реальность, принося очередное, уже привычное разочарование и, словно издеваясь еще больше, оставляет на коже призрачные ощущения прикосновений, тепло ускользающего дыхания и сладость тающих поцелуев. Невыносимо! Хожу потом полдня, как пришибленный, и ничего не соображаю.
А однажды мой сон достигает небывалой реалистичности, и я будто бы наяву чувствую чье-то присутствие рядом, до такой степени отчетливо оно чувствуется под рукой. Очнувшись, я с изумлением обнаруживаю себя в обнимку с бездомным котом. Видимо, ночью этот лохматый беспризорник приполз ко мне под бок, чтобы погреться, да так и уснул, вытянувшись вдоль моего тела и прижимаясь теплой спиной. Жутко грязный, в свалявшихся комьях шерсти, с разорванным ухом, но при этом такой трогательный и беззащитный, что от нахлынувшей жалости у меня духу не хватает прогнать его. Поэтому я тихонечко дожидаюсь, пока он сам соизволит проснуться. Позже он с удовольствием делит со мной скудный завтрак; от нетерпения переступая лапами, бессовестно выклянчивает последнюю сосиску, расправляется с ней за считанные секунды и, даже не оглянувшись, уходит, гордо вздернув изломанный куцый хвост. С тех пор я его не видел.
С трудом разлепляю веки и вместо светлых стен своей спальни вижу обшарпанные и потрескавшиеся, освещенные тусклым светом своды коллектора. Душный спертый воздух наполнен тошнотворными запахами гнили и ржавого железа; со дна тянет сыростью, и я невольно ежусь. Прислушиваюсь, пытаясь уловить хоть какие-то звуки, но вокруг только гулкая тишина, даже уличного шума не слышно. С хрустом потягиваюсь, разминая затекшие от неудобной позы мышцы, сажусь и подавленно вздыхаю — ничего не изменилось, чудо вновь обошло меня стороной, и я все еще в этом мерзком месте. Тянусь к рюкзаку, достаю почти пустую пластиковую бутылку с минералкой, делаю пару жадных глотков, а остатками кое-как умываюсь.
На матрасе рядом с коленкой замечаю сложенный лист бумаги. Наверное, выпал, когда я вытаскивал воду. Тупо смотрю на него несколько минут, желая как можно дольше оттянуть момент, но не выдерживаю и беру в руки. Медленно разворачиваю единственную ощутимую память о самом дорогом для меня человеке, и это каждый раз вызывает странные, противоречивые чувства, сродни какому-то мазохизму: и сладостное волнение, и мучительную горечь. С грустью вглядываюсь в измятый, истрепавшийся на сгибах набросок, глажу пальцами нарисованные губы, глаза, провожу по тонкой линии носа, судорожно выдыхаю, аккуратно складывая листочек, и убираю в рюкзак. Хватит на сегодня, я и так любовался на него чуть больше, чем обычно, не стоит перебарщивать. Так я никогда не успокоюсь, хотя… Меня время вряд ли излечит, я почему-то уверен, что не смогу забыть.
В последнее время все воспринимается как-то острее. Может, сказывается близость праздников — в такие дни одиночество ощущается особенно сильно, а может, я просто задолбался от этого бесполезного существования. Каждый день на грани отчаяния, будто хожу по краю и вот-вот сорвусь. И как же я боюсь этого! Боюсь, что однажды что-нибудь случится, и мне станет все равно… А ведь если бы я не сбежал тогда от отца, то мог бы уже быть дома и, по крайней мере, нормально питаться и спать в своей постели. Но в тот момент я всем сердцем ненавидел его за упрямство, за нежелание понять меня, за то, что он такой нетерпимый, и потому не захотел возвращаться с ним. Была еще одна причина, по которой я отказался уезжать из Лондона, романтически-глупая, но для меня очень важная — Брайан…
***
Я был таким счастливым в то утро. После ухода Брайана на работу я нежился в постели и с безмятежной улыбкой вспоминал самые классные мгновения прошедшей ночи. Непривычные, но такие желанные касания, сладкие стоны наслаждения, нетерпеливые движения навстречу. Сумасшедшие поцелуи, ласки и первый секс. Как молил о большем, жадно впитывая такую долгожданную близость, от чего мне чуть-чуть стало стыдно. Я все-таки добился своего! Брайан был таким нежным и осторожным поначалу и совершенно ненасытным в конце. Помню, как на следующий день у меня все тянуло с непривычки. Стоя под душем, я ощущал буквально каждую клеточку своего тела, чувствовал, как ноет каждая мышца и ломит кости. Я и не предполагал, что в этих местах может так болеть. Ага, как же! Словно на мне не Брайан лежал, а бетонная плита, которая к тому же тискала меня, целовала, да еще и трахала. Но, черт возьми, как же это было классно!
Я ждал его с нетерпением и пребывал в таком возбуждении, что готов был накинуться на него сразу, как он переступил порог квартиры… Но все, что произошло после, было похоже на дурацкую мелодраму, в которой мне была отведена самая отстойная роль. Отец был страшен в своей ярости. Впервые я по-настоящему испугался его, и умолял Брайана защитить меня. Но его словно подменили. Мелькнувшее в его глазах отчаяние сменилось холодной решимостью, и я увидел совсем другого человека, чужого, равнодушного…
— Твой отец прав, тебе нужно собираться. Я не должен тебя удерживать, — его слова отрезвили меня, будто на макушку внезапно вылили ведро ледяной воды.
Он так легко от меня отказался, даже не попытался удержать, так просто отпустил, что это оказалось полной неожиданностью. Почему? Неужели он ничего ко мне не испытывал? Неужели я был для него всего лишь потерянным щенком, которого он пожалел, приютил, а когда наигрался и устал возиться, то отыскал старого хозяина и без сожаления вернул меня ему? А я-то дурак, от радости голову потерял. По-глупому доверился, влюбился, надеясь, что это взаимно, и вот теперь расплачивался за свою наивность. Он меня предал, и я так злился на него, почти ненавидел, но по-прежнему продолжал любить.
Всю дорогу до вокзала отец отчитывал меня, как малолетнего преступника, не стесняясь в выражениях, припомнив все, что им с матерью пришлось пережить по моей милости. От этого я чувствовал себя еще более униженным. А потом, как представил, какая жизнь ждет меня дома, а судя по словам отца: сидеть мне под домашним арестом до совершеннолетия, да еще и к психологу придется ходить, как будто это что-то изменит; представил, что если сяду в этот чертов поезд и вернусь, то уже никогда не увижу Брайана. И в тот момент, наплевав на злость и обиду, я готов был сделать все, что угодно, хоть истерику закатить прямо посередине зала ожидания, только бы не позволить увезти меня. И безумная идея, отчаянная по своей сути, пришла мне на ум.
Я тогда плохо соображал, что делал, скорее поддался мимолетному импульсу и жутко боялся провала. Но то ли мой родитель был достаточно пьян и совсем не ждал от собственного сына такой подлянки, на что я, в общем-то, и надеялся, то ли удача все же решила снизойти до меня и осчастливить своей царственной улыбкой. Но у меня все получилось!
Банковскую карточку он, конечно, не рискнул отдавать, и даже когда вытащил несколько купюр, то еще колебался какое-то время, а я, напустив на себя виноватый и покорный вид, добавив в голос побольше скорби, заверил его:
— Не переживай, я не сбегу. Да и некуда мне бежать… — И честно-честно посмотрел. — Все равно мне в туалет нужно, а билеты продают в той же стороне, вот и куплю заодно. Хотя, если не веришь… — И плечами небрежно так пожал, для убедительности.
Но он, наградив коротким: «не задерживайся», все же вложил деньги мне в руку. Внешне я старался быть спокойным и даже подавленным, изображая вселенскую скорбь, но внутри все ходуном ходило. Казалось, что стук моего сердца был слышен на весь вокзал; от волнения меня колотило мелкой дрожью, спина взмокла и покрылась колкими мурашками, а пальцы заледенели, как на морозе. По правде говоря, я был удивлен, что так легко смог обмануть, ничем себя не выдав. Но это было уже неважно, главное — мне поверили. А все, что произошло дальше, было предсказуемо и давно продумано. Побегай-ка с моё от констеблей!
До туалета я шел, едва сдерживаясь, чтобы не рвануть со всех ног, но, ощущая направленный на свой затылок тяжёлый пристальный взгляд, вынужден был действовать осторожнее. Юркнув внутрь, я резво стянул с себя куртку и шапку и как попало запихал их в рюкзак. Хорошо, что он такой вместительный, и при желании туда можно было всю мою одежду засунуть вместе с обувью. Спрятал наличку в карман джинсов, натянул капюшон от толстовки на голову, чтобы скрыть свою приметную блондинистую шевелюру, подождал несколько минут и, приоткрыв дверь, отыскал глазами отца. Как назло, он сидел слишком близко, лицом к кассам, — а значит, и ко мне, — и непрерывно наблюдал. Вот же блядство! Но это тоже не было особой проблемой. Дождавшись, когда меня хоть немного скроют спешащие на посадку пассажиры, я тихонько выскользнул в зал ожидания и тут же смешался с толпой.
Многие вокзалы я знал, как свои пять пальцев, а затеряться среди людей мне — уличной крысе, не составило труда, поэтому шансов засечь меня практически не было. Тем более я превосходно ориентировался в городе. И все же убегал я с такой скоростью, что едва ли успел почувствовать холод через плотную ткань толстовки, пока не наткнулся на указатель станции метро Паддингтон и не очутился внутри. И только сев в поезд и одевшись как следует, наконец, перевел дух. Мне было насрать, что я обманул отца, и даже на то, что в очередной раз обокрал его, — теперь я свободен, и только это имело значение. Снова, как и в прошлый раз, вот только… Я не представлял, куда идти.
Подвальчик, в котором последнее время обитал Тим, оказался безлюдным и, похоже, давно заброшенным, и я понятия не имел, где искать своего товарища. Недолго думая, я решил наведаться в притон. Помнится, там ко мне неплохо относились, с пониманием, частенько подкидывали кое-что из еды, пускали переночевать, и если не попадаться на глаза хозяину, там можно было переждать самые паршивые дни. Но меня постигла очередная неудача.
Прежнего владельца — того мудака, который не оставлял меня в покое, арестовали за торговлю малолетками, накаченными под завязку наркотой. Кто-то из шлюх снова умер, и за него взялись всерьез. А новый владелец — зверюга редкостная, с работниками не церемонился, порядки установил жесткие и вообще никому спуску не давал. Многие тогда очутились на улице: кого-то выгнал, кто-то сам сбежал, не выдержав. На фейс-контроль поставил двух амбалов в строгих костюмах, от устрашающего вида которых хотелось тут же развернуться и убраться прочь.
Все это я узнал у курившего возле служебного входа незнакомого парня, судя по настороженным и высокомерным взглядам, которые он бросал, очень недовольного моими расспросами. Я же с жадностью вдыхал табачный дым; он щекотал горло, вызывая невыносимое желание покурить. Не стерпев, я рискнул и просил сигарету, но парень сплюнул себе под ноги, неожиданно грубо послал меня и скрылся за металлической дверью. Странный он какой-то… Зато я выяснил, что отныне эта «кормушка» была закрыта для меня.
О том, чтобы вернуться к Брайану, теперь и речи быть не могло. Именно там меня и будут поджидать, в этом я даже не сомневался. Да и к чему доставлять ему еще больше неприятностей. Жизнь дала мне удивительную возможность побыть рядом с прекрасным человеком, в которого я умудрился влюбиться до беспамятства. Погреться в его тепле и заботе, увидеть, насколько сердечными и бескорыстными могут быть люди. Разве этого мало?
Возможно, он был прав, утверждая, что по-другому никак нельзя: родители, законы дурацкие… А все потому, что он взрослый мужик, и мне не место рядом с ним. Он всегда такой серьезный и рассудительный, иногда до занудства, что я невольно задумался: не даром же он ученый — профессор, черт побери! — у него, как любит говорить о таких людях моя мама: «опыт за плечами», и я куда-то лезу со своей просранной старшей школой и двумя годами скитаний — тупой, никчемный малолетка. Вот и хватит мечтать о несбыточном.
О Джоне я подумал в последнюю очередь и почему-то не захотел его навестить. Удерживало меня что-то и все тут. Ведь я пропал так неожиданно и был до такой степени поглощен переменами, что даже ни разу не позвонил единственному другу. Я просто забыл о нем! А сейчас, когда снова по уши вляпался в дерьмо, вдруг вспомнил? И как я ему объясню свое долгое отсутствие? Как расскажу о стольких днях счастья и нынешнем сокрушительном провале? Ведь он обязательно обо всем станет расспрашивать, а я не смогу ему врать. И стыдно будет, и горько.
Остался один путь: снова залечь на самое дно, поэтому я вернулся в коллектор, в котором когда-то нашел приют, и коротал дни до встречи с Брайаном. Старенький матрас так и лежал на прежнем месте, будто дожидаясь меня, пустая пивная бутылка, пакет из-под чипсов и какие-то журналы валялись тут же. Я словно и не уходил никуда. Но радости не испытал, только смертельную усталость и, может быть, облегчение, что не придется еще куда-то идти, что-то искать. Наверное, вся эта беготня отняла у меня остатки сил. И не успел я прилечь на подстилку, желая отдохнуть немного и переварить все, что случилось, как тут же провалился в глубокий сон.
Наутро проснулся с тяжелой головой, точно огромный молот долбил о черепную коробку. В груди все раздирало от переполнявших меня эмоций, и было настолько больно, что дышать становилось трудно, и сердце колотилось где-то в глотке. Слезы хлынули неожиданно, и я, не пытаясь сдерживаться, позволил себе вдоволь нареветься, выплескивая и страхи, и злость — все то, что накопилось в душе. Хорошо, что таким меня никто не видел, а перед самим собой за эту слабость мне совестно не было. А потом не осталось и слёз, только пустая, какая-то никчемная обида, ни на кого конкретно, просто как плотная ледяная масса, застывшая болезненным комом внутри.
Первые дни прошли как в тумане, сливаясь воедино в какой-то мутный липкий поток колючего холода и безнадежной тоски. Видимо, перенервничав, я словно в спячку впал, не понимая, когда наступало утро или опускалась ночь, и выползал из своего убежища лишь потому, что организм категорически отказывался терпеть голодовку и требовал свое. Привык, зараза, к трехразовому питанию. Так бы я черта с два высунул нос наружу.
Со временем я успокоился, стараясь поменьше вспоминать о прошлом, и больше не позволял себе так распускаться. К чему предаваться ненужным страданиям и горевать об утерянном счастье — не девчонка же я, ей-богу. Пора было задуматься о будущем, которое совсем не хотелось вот так бездарно похерить. Да, не повезло, но это же не конец света! Нужно было отбросить сомнения, наконец-то взять себя в руки и что-нибудь придумать. А что именно, я пока не знал. Выживать-то я быстро научился, улица не оставляет выбора, а вот строить собственную жизнь не умел. Никто не подготовил меня к этому. И, тем не менее, решимости немного прибавилось. Тем более, Брайан как-то сказал, что я достоин лучшего и смогу стать, кем захочу. Жаль только, что на этот раз он вряд ли мне поможет.
Я успокаивал себя тем, что все было не так уж плохо — привычно даже, не зря же я столько времени скитался. Деньги у меня теперь имелись, еще и от карманных расходов кое-что сохранилось, но их было до того мало, что едва бы хватило на еду. Повезло, что на шмотки не пришлось тратиться, одежда на мне была новая и теплая. Хотя почти все мое барахло осталось в той квартире вместе с любимым свитером с пингвином — единственной вещью, которая действительно принадлежала мне. Даже забытые телефон и ноутбук не вызывали такой досады, несмотря на то, что были подарками Брайана. И пустой рюкзак, на дне которого лежали документы, перочинный ножик, да потрепанный томик Керуака, болтался за спиной бесполезным кулем, словно нагоняя на меня чувство неуверенности и беспомощности. И как бы я ни храбрился, от всего этого мне все равно становилось не по себе.
А впереди угрюмо замаячили бесконечные дни бродяжничества и одиночества. Но жизнь в любом случае продолжалась, как бы ни хотелось хоть на несколько минут остановить время, чтобы перевести дух. Все старые маршруты и места, где можно было раздобыть что-то съестное, еще хранились в памяти. И опыт прошлых скитаний научил меня четко планировать траты, чтобы не просаживать бездумно и без того скудные накопления на всякую ерунду, а покупать только самое необходимое. И желательно подешевле.
Решив, что питаться два раза в сутки вполне достаточно — в конце концов можно перетерпеть голод, терпел же как-то раньше — я пересчитал всю имеющуюся наличку и прикинул на сколько удастся ее растянуть. Днем наведывался к волонтерам, получая бесплатную порцию еды, а вечером покупал что-нибудь в супермаркетах, а иногда и в стрит-фудах если попадались на пути. И раз мне все равно не нужно было рано вставать и куда-то спешить, да и заняться особо не чем, кроме как бродить по городу, я много спал и благодаря этому хоть как-то экономил.
Однажды, бесцельно шляясь по «Бродвей Шоппинг Центр» и пережидая сильный ливень, на одной из скамеек я заметил чей-то забытый кошелек. Настороженно озираясь по сторонам, я схватил его, сунул в карман и, наплевав на дождь, бросился бежать. Ледяная вода заливалась за шиворот, от чего я промок за считанные секунды, липкий холодный пот, сопровождаемый колючими мурашками, стекал вдоль позвоночника, но ужас, что за мной уже гонятся и вот-вот схватят, подгонял похлеще кнута, заставляя удирать как можно дальше.
Практически новый, терпко пахнущий кожей кошелек оказался женским, с впечатляющим количеством банковских карт, визиток и, слава Богу, наличкой. К карточкам я даже не притронулся, слишком уж рискованно было их использовать, и при первом удобном случае, тщательно обтерев свою находку, выбросил ее вместе с содержимым с моста в Темзу, чтобы никто не нашел. А вот деньги выгреб все до последнего пенни, насчитав почти четыреста фунтов. И когда сложил всю имеющуюся наличку в одну кучу — сумма получилась впечатляющей.
Вот свезло, так свезло! Этого хватило бы надолго — спасибо рассеянной леди, кто бы она ни была. Однако чуть больше сотни фунтов я сразу же отложил на крайний случай, на тот, о котором даже думать не хотелось. Но если я все же решусь или мне станет совсем уж хреново, то я куплю билет на поезд и вернусь домой. Начать жизнь с чистого листа вряд ли получится дважды, а я свой шанс, похоже, упустил. Так пусть отец хоть убьет меня за все сразу, плевал я на это, мне уже, по сути, нечего терять.
***
Конец декабря, а осень даже не думает убираться. Почти весь месяц мучает пронизывающим ветром, да набившим оскомину колким моросящим дождем, который так и норовит заползти за шиворот и хорошенько намочить. И даже сегодня, несмотря на то, что сухо, небо, затянутое свинцовыми тучами и низко нависающее над крышами домов, — кажется, встанешь на носочки и сразу же дотянешься кончиками пальцев, — не предвещает ничего доброго и будто бы грозится вытряхнуть на голову ещё какую-нибудь гадость.
Лучше бы снег выпал, с ним как-то веселее, а то от этой хмурости на душе слишком уж паршиво. Конечно, он, как всегда, быстро растает, и придется хлюпать в месиве продрогшими ногами, но почему-то вдруг отчаянно захотелось снега, хрусткого и чистого. Наверное, потому, что, покрываясь белым, Лондон будто прячет грязь и становится не таким мрачным, а больше похожим на город, в котором найдется место и чьим-то надеждам, и маленьким чудесам. Но, если честно, лучше бы я радовался снегу, глядя из окна квартиры, и чтобы меня при этом обнимали те самые руки, которые снятся каждую ночь.
Осталось каких-то четыре дня, и наступит главный праздник во всем Соединенном Королевстве. Мохнатые ели, наряженные блестящими игрушками и разноцветными, мигающими до рези в глазах огнями, стоят на каждом свободном пространстве. На Трафальгарской площади не протолкнуться — вот что значит день без сырости. Компания подвыпивших и чересчур активных Санта-Клаусов в красных, подбитых мехом шубейках, с развевающимися бородами и с пухлыми мешками за спинами, шустро снует в толпе, громко зазывая детишек и раздавая направо и налево никому не нужные сувениры. Один из ряженных, полноватый и с выпученными глазами, неожиданно налетает на меня, обдавая терпким запахом перегара, сует в руку карамельную трость и, прохрипев: «С Рождеством!», скрывается за яркими куртками гуляющих.
Улицы пестрят фигурками ангелов, оленей и эльфов; широкие окна магазинчиков и пабов украшены сверкающими снежинками и звездами, почти на каждой двери висят рождественские венки. А в «Ковент-Гарден», забыв обо всем на свете и не обращая внимания на поминутно толкающихся людей, нагруженных подарочными пакетами, я замираю посреди торгового ряда и, как восторженный ребенок, пялюсь по сторонам, разинув рот от изумления. Праздничная лихорадка немного заряжает оптимизмом. Так и хочется задержаться подольше и поглазеть вокруг. Но мне приходится торопиться, иначе рискую загнуться с голоду, и так уже в двух местах опоздал.
Возле торгового центра «Брансуик» представитель какой-то аптечной сети под звуки «Rockin’ Around the Christmas Tree» зазывает покупателей на финальную распродажу года. Среди мерцающих огнями елок и наряженных в костюмы мультяшных героев аниматоров носятся дети и собаки. Родители, не желая выпускать из поля зрения своих неугомонных чад, следуют попятам. Радостная возня, визг и смех резко бьют по ушам, оглушая и вызывая нестерпимое желание бежать прочь, но где-то в груди отдаются теплом приятные воспоминания детства. От аппетитных ароматов, витающих над многочисленными лотками с выпечкой и горячими напитками, у меня скручивает желудок и начинает мутить.
Две молоденькие девушки из Армии спасения уже собирают вещи, и мне каким-то чудом достается последний контейнер. Фух, отлично! Еды немного, но я и этому рад, тем более весь оставшийся хлеб мягкий, хрустящий, от одного вида которого рот наполняется слюной, тоже перепадает мне. Но только я отхожу на пару шагов, как меня со всей дури толкают, вырывая контейнер, а плечо обжигает острой болью. Под тяжестью чьего-то тела я падаю на землю, едва успев подставить ладонь, чтобы не проехаться щекой по грязной, вымощенной шероховатой плиткой дорожке. Резко дергают рюкзак, но я вцепляюсь в лямки мертвой хваткой; слышу истошный женский крик и злобное ругательство рядом с ухом. Меня тут же отпускают, и только гулкий топот убегающих ног указывает на то, что опасность миновала.
С трудом сажусь и зажимаю порез. Твою ж мать! Ну что за день такой. Штанины джинсов потемнели от грязи, рукав тоже испачкан, да еще и порван, а вокруг раскиданы смятые подошвами ботинок куски багета. Жалко-то как! Ладно хоть рюкзак смог удержать. Что ж, придется тратить деньги, которых и так почти не осталось. Жрать-то охота, а я уже сутки толком не ел. Еще один такой «пустой» день, и я буду вынужден лезть в заначку.
Рядом на коленях сидит бледная девушка-волонтер и испуганными глазами осматривает меня. Что-то невнятно бормочет, чуть не плача, нелепо извиняется непонятно почему и протягивает мне какую-то мелочь. Горько усмехаюсь, поднимаюсь, опираясь на заботливо протянутую руку, забираю монетки — я не гордый, для меня каждый пенни важен, и поспешно сваливаю. Не дай Бог прибегут стражи порядка — не отвертишься.
Рана пульсирует, не переставая, и каждое движение отдается новыми вспышками боли. Когда тот мужик накинулся на меня, я даже пискнуть не успел, так внезапно и быстро все произошло. Тело будто парализовало, и в животе похолодело от страха. Таким отморозкам прикончить человека ничего не стоит, и если бы девчонка не спугнула его своим криком, мои мучения на этом могли закончиться. Тошнота комом подкатывает к горлу, и я делаю несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Холодный воздух немного приводит в чувство.
Чертово Рождество! Из-за этих праздников люди словно разума лишаются, вон даже с ножами кидаются ради куска хлеба. О том, что где-то на дне моего рюкзака валяется перочинный ножик, я даже и не вспомнил. Да и что бы я сделал против этого сумасшедшего? Надеюсь, рана окажется несерьезной, куртка и толстовка должны были немного смягчить удар. Теперь вот плечо жутко саднит, как бы заразу какую не подхватить. Надо бы дойти до какой-нибудь церкви, там сестры милосердия без лишних вопросов помогут. Должны помочь. Рождество же… черт! Время волшебства, как же… Для полного счастья не хватает только подохнуть от заражения крови.
Я давно перестал верить во всякую рождественскую чушь и не собирался, как дебил, скакать вокруг елки в поисках дурацкого подарка… Нет, я люблю подарки и даже очень, но как-то глупо рассчитывать, что это будет не просто дата в календаре, а настоящее волшебство, как в детстве, когда с замиранием сердца ожидаешь какого-нибудь чуда. Сейчас мне уже ничего не нужно, да и мечтать о чудесах, когда нестерпимо хочется жрать, когда только благодаря немыслимому везению остаешься жив, когда примерзаешь, пусть и новыми кроссовками к асфальту, практически невозможно.
Как-то не задалась у меня жизнь. Родился не таким, как все: не с той внешностью, не с тем характером, а главное с неправильной ориентацией, и уже на собственной шкуре испытал, каково это отличаться от толпы. И как бы я ни старался, ничего не получается, всегда находится тот, кто ради потехи поиздевается надо мной и ткнет мордой в дерьмо. Я же нормальный человек и тоже имею право быть счастливым, но пока получаю одни лишь страдания. А люди, как оказалось, очень жестоки, особенно самые близкие.
Ветер усиливается, резкими порывами принося к моим ногам мелкий мусор и щедро кидая в лицо снежным крошевом. Закопавшись в свои тяжелые мысли, я даже не замечаю, как меняется погода. Снег идет. Останавливаюсь, задрав голову к небу, и невольно улыбаюсь; на меня из мрачной высоты падают крупные пушистые снежинки, тают на теплых щеках, стекая каплями к подбородку, оседают на ресницах и путаются в волосах. Накидываю на макушку капюшон от толстовки и бреду сам не знаю куда. Вокруг все суетятся, куда-то спешат, к кому-то возвращаются, всех где-то ждут, встречая теплыми объятиями и радостным смехом. А мне больше некуда спешить. Улица, словно давненько поджидая, вновь с жадностью поглощает мою одинокую душу. Мне некуда возвращаться, меня никто не ждёт.
***
Стою, уткнувшись лбом в огромное, ярко освещённое окно кофейни. Из приоткрытой двери тянет кислым запахом кофе и чем-то остро-мясным, будто перед носом пронесли пиццу с пряной пепперони. От горячего дыхания стекло запотевает, скрывая от меня чужую счастливую жизнь. Провожу ладонью по поверхности, стирая мутный след, и вглядываюсь внутрь. Там красиво и даже слишком. Словно я разглядываю ожившую картинку из глянцевого журнала для домохозяек с наглядным примером, как следует украшать дом в Рождество.
Прямо под потолком по всему периметру тянутся еловые гирлянды с красными бантами и блестящими, свисающими на лентах золотистыми шарами. На стенах развешаны картины с зимними сюжетами и рождественские венки. В дальнем углу, подмигивая огоньками, стоит пушистая ель, настолько большая, что звезда на макушке немного криво упирается в потолок. Повсюду натыканы веточки омелы (куда же без нее!), и двое влюбленных, намертво приклеившись друг к другу, самозабвенно отдают дань древней традиции, позируя на камеру. Официанты в дурацких колпаках и чистеньких передниках суетливо носятся между посетителями, разнося разные вкусные блюда и горячие напитки. На каждом столике горят маленькие свечи в резных подсвечниках, освещая сытые лица гостей. И выглядит это неестественно сказочно, ведь здесь, по эту сторону окна, все мрачно-серое, пустое и безнадежное.
Замечаю, как на меня испуганно поглядывает какая-то девушка, довольно симпатичная, но из-за чересчур темного загара похожая на пережаренную индюшку, забытую в духовке. Наверное, отдыхала за границей, где тепло и солнечно, ведь в Англии в это время года вряд ли так подрумянишься. Рядом на диванчике, рассевшись в вальяжной позе, ее небрежно обнимает за плечико какой-то мужик — холеный, успешный и уж точно знающий, что миром правят отнюдь не любовь и милосердие. Такой при слове: «деньги» тут же сделает стойку, как притравленный охотничий пес. У него это на лоснящейся роже написано, а вот во взгляде сквозит возмущение моим бесцеремонным любопытством. И правда, чего это я на них так пялюсь?
Внезапно меня захлестывает ощущение дежавю: когда-то я вот так же торчал перед окном этой же кофейни, голодными глазами шарил по прилавкам с едой, а потом увидел Брайана… И почему это место как магнитом притягивает меня? Вот зачем я опять сюда приперся? Непрошенные воспоминания накатывают одно за другим, вызывая яркие картинки из прошлого. Как мы сидели вон за тем столиком, и он накормил меня ужином, из жалости, конечно. Как я дрожал от страха, представляя его чуть ли не маньяком, но все же поехал к нему домой. Как жил с ним день за днем, привыкая и влюбляясь. Перебираю в памяти все короткие, но такие счастливые мгновения, и в особенности те, в которых мы единственный раз занимались сексом.
Цинично мелькнувшая было мысль, что той ночью я рассчитался за все, что он для меня сделал, и мы, по сути, теперь квиты, тут же исчезает. У меня нет сомнений в своих чувствах и, как ни странно, в его тоже. И он не тупо трахнул меня, потому что я сам напрашивался. Я видел, с какой нежностью он на меня смотрел, и готов поклясться, что если это и не любовь была, то наверняка очень сильная привязанность. Не мог я ошибиться, и до сих пор упорно не желаю верить, что Брайан оказался настолько бессердечным. Только вот теперь-то я снова на улице…
В груди что-то тоскливо щемит, а в горле застревает ком, который я с трудом проглатываю. Дышу, открыв рот, как загнанная лошадь, пытаясь успокоить свое расходившееся сердце. Вот зачем я опять его вспомнил? Будто у меня и без того забот мало.
Иногда я спрашиваю себя: если бы мы никогда не встретились, было бы мне сейчас легче? И если бы я, несмотря на собственные запреты, поминутно не думал о нем, стала бы моя жизнь настолько дерьмовой? Но ответов так и не нахожу. Сложно представить, что могло случиться, если бы не Брайан. Возможно, я бы оказался в еще большем дерьме, и никогда не узнал, что родители все это время разыскивали меня. Но я все еще жив — а это немало! И со всем остальным я как-нибудь справлюсь, раньше ведь получалось, значит, и в этот раз получится.
В последние дни в моей голове идет бесконечная борьба обиды и мучительной неуверенности с желанием назло всему вернуться к Брайану, и будь что будет. Почему-то именно перед Рождеством, это ощущается острее, да еще и нервы выматывает, из-за чего ночами я плохо сплю. Который раз порываюсь плюнуть на свою гордость и встретиться с ним, поговорить, увидеть, наконец, что в его глазах все еще есть тепло и радость, что рядом с ним все еще есть место и для меня. Но каждый раз беспомощно сдаюсь. Внутри все кипит, требуя каких-то решений и действий, но страх парализует меня. И чем больше я раздумываю, чем отчаяннее мечусь, тем меньше с каждым днем остается решимости.
Скорее всего, он давно забыл обо мне. Живёт своей привычной жизнью, той, которая была до меня, и радуется… Как обычно, просыпается по утрам, завтракает ненавистной овсянкой вместо моих тостов, пьет чай с молоком, потому что некому сварить нормальный кофе… Надевает один из своих умопомрачительных костюмов, идеально сидящих на его худом теле, и идёт на любимую работу. Уж она-то определенно любимее меня. А возвращаясь домой, наверное, с облегчением проходит мимо магазина сладостей, потому что их некому покупать. После ужина спокойно смотрит телевизор или закапывается в расчеты (все инопланетян своих выискивает), никто ведь не мешает, не лезет с глупыми вопросами. А перед сном читает в постели до полуночи. Я знаю. Я теперь много про него знаю. И очень скучаю по нему.
Как же мне не хватает его добродушного ворчания, что я не ужинаю вовремя, а вместе этого дожидаюсь, когда он придет из колледжа. Не хватает язвительных подколок, что я лопаю много сладкого, от чего есть риск еще до окончания школы потерять все зубы. Взглядов укоризненных, добрых улыбок и утомительной порой, но такой необходимой заботы. Не хватает тепла его тела, поцелуев, нежных рук… Гоняю в голове навязчивые мысли, пока не получаю болезненный толчок в спину. Испуганно оборачиваюсь и натыкаюсь на официанта, недовольно разглядывающего меня.
— Эй, парень, ты чего здесь отираешься? Выслеживаешь кого-то? — слышу злобные нотки в голосе и торопливо отнекиваюсь. Он буквально впихивает бумажный сверток в мои закоченевшие ладони и уже спокойнее произносит: — Вот, возьми и проваливай поживее. — Затем, подумав немного, смущенно добавляет: — Иначе мне придется вызвать полицию, сам понимаешь…
Киваю, бурчу невнятное: «Спасибо», и парень скрывается за дверью кофейни. Я с минуту ошарашено пялюсь на пакет, от которого аппетитно пахнет едой, и, не оборачиваясь, ухожу.
Добираюсь до вокзала «Кингс-Кросс», здраво рассудив, что среди снующей толпы на меня никто не станет обращать внимания. Да и кому какая разница, что я здесь делаю, всем плевать на какого-то беспризорника. А мне надо немножко отдохнуть и согреться, а еще поесть, а то от умопомрачительного запаха слюной можно захлебнуться. Сажусь на одно из сидений в зале ожидания и разворачиваю пакет. О, да, у меня будет целый пир: большой сэндвич с ветчиной и сыром и шоколадная французская булочка с какой-то посыпкой. Я и не мечтал о таких изысках. Вгрызаюсь в холодный хлеб и с наслаждением закрываю глаза. Плевать, пусть хоть замерзший, но все равно необыкновенно вкусный.
Медленно пережевывая, оглядываюсь вокруг, равнодушно взирая на снующих по залу людей. Они суетливо спешат в свои уютные дома к любимым и близким, чтобы вручить долгожданные подарки и забрать свои. Кто-то задумчиво улыбается, ожидая посадки, кто-то хмурится, поглядывая на табло, кто-то даже ругается, разговаривая по телефону и активно жестикулируя. Но все норовят успеть к семьям, чтобы провести с ними праздники. А я свое очередное Рождество, похоже, встречу в коллекторе рядом с крысами. Но мне не привыкать. Пройдусь до церкви, получу положенную миску супа, вдруг из шмоток чего перепадет, а потом свалю обратно в свое убежище и лягу спать. Подумаешь событие. Для меня это обычный день.
Мои кошмары сбылись: я снова один-одинешенек, никому не нужный бродяга. Может, лучше было бы еще тогда вернуться с отцом домой. Готовился бы к Сочельнику, как все нормальные люди, а не шастал снова по улицам. Возможно, это была и не такая плохая идея. Дождался бы совершеннолетия, чтобы больше никто не посмел распоряжаться моей жизнью как вздумается, обосновался в Лондоне, работу какую-нибудь нашел… Интересно, с этого вокзала ходят поезда до Труро? Или хотя бы до Плимута? Вздыхаю и комкаю пальцами пакет.
Я не смог уехать тогда и почти уверен, что и в этот раз не захочу так далеко уезжать от Брайана. И пускай мы не вместе, зато в одном городе, будто бы эта глупая иллюзия делает нас ближе друг к другу. Это все дурацкое рождественское настроение. Превращаюсь в какого-то сентиментального дурачка. Приятно, конечно, помечтать иногда, что однажды он отыщет меня в этом холодном, равнодушном городе, возьмет за руку, снова заберет к себе и никому никогда не отдаст. Но этого все равно не случится. Встряхиваю головой, отгоняя тяжелые мысли, и оглядываюсь по сторонам.
Замечаю, как мужчина с соседнего ряда поднимается, разминая сутулые плечи, поворачивается и, прищурившись, всматривается в информационное табло. И кудри у него такие знакомые, и нос, а проницательный взгляд, скользящий вокруг, вдруг останавливается на мне. Мы замираем, глядя один на другого. Меня бросает в жар, щеки начинают полыхать, и я, наверное, выгляжу как перезрелый помидор, а он, напротив, стремительно бледнеет. Подхватывает сумку и, словно осторожничая, подходит ко мне. Красивый, родной, любимый.
Во мне словно атомная бомба разрывается, разметав меня на куски. Но он как магнит притягивает обратно, и я медленно собираюсь рядом с ним, склеиваясь заново. Это галлюцинации от голода, не иначе. Но я поел только что… Или это мне тоже кажется? Пытаюсь проверить свои ощущения и ничего не чувствую, кроме усталости и боли в плече. Сосредотачиваюсь на этом и потихоньку возвращаюсь в реальность. Зажмуриваюсь до белых всполохов под веками, чтобы пропало наваждение. Нужно чуть-чуть подождать, чтобы наверняка, открыть глаза, и… он все ещё рядом. Странно, раньше помогало. Смотрит на меня с тревогой, его губы шевелятся, говорит, видимо, что-то и вдруг сжимает за больное плечо. Вздрагиваю и морщусь.
— Роджи…
Судорожно выдыхает, расстегивает пуговицы пальто, выдергивает шарф и опускается передо мной, чуть ли не касаясь коленями пола в своих дорогущих брюках. Осунувшийся, уставший, словно не спит уже несколько ночей подряд, заросший щетиной, казавшейся неряшливыми росчерками черного маркера на бледной коже, с потухшим и безжизненным взглядом. Он не похож на того Брайана, которого я знал. Где та уверенность? Где та сдержанность? Я вижу совсем другого человека — порывистого, потерянного, встревоженного…
— Мальчик мой… На тебе лица нет. Ты болен? — На себя бы лучше посмотрел, а он, слету включая заботливую мамочку, трогает мой лоб, и на лице отражается столько искреннего беспокойства, что хочется завыть.
Не верю своим глазам. Это какой-то дурной сон. Вот сейчас проснусь, и окажется, что я все еще в коллекторе или до сих пор стою перед окном кофейни. Снова зажмуриваюсь и мотаю головой, может, так получится избавиться от этого наваждения. Ну сколько можно?
— Роджи… — Касается моей щеки, гладит, ласкает своими невозможно длинными пальцами. — Это удивительно! Я так долго тебя искал, где я только ни был, а нашел здесь, на том же вокзале… Роджер, посмотри на меня.
Осторожно разлепляю веки, а он не исчезает, только влажный взгляд, пронизанный горечью, подозрительно блестит. Брайан тянется ко мне и целует, покрывая все лицо чуть ощутимыми касаниями, не заботясь, что вокруг люди. Сердце мое колотится как сумасшедшее, спина покрывается испариной, и мозг отказывается включаться. Это какой-то фантастический сон. Тот Брайан так никогда бы не поступил, а этот… Этот слишком реалистичный, чувствую после пробуждения мне будет хреново.
Или во всем этом кроется коварный подвох от Вселенной? Снова поверю, а потом и вправду только в петлю… Нужно прекращать эту пытку, постараться убежать, но все мои попытки подняться бесполезны, я словно прилип к сидению. Во сне так тоже бывает: когда каждое движение дается с трудом, мышцы сковывает, и даже шевельнуться не удается, пытаешься закричать, а в ответ тишина. И дышать так трудно, и голова еще сильнее кружится, и боюсь упасть прямо тут.
— Роджер, скажи что-нибудь. Не молчи, — настойчиво твердит мое видение.
Несколько раз открываю рот, желая накричать на него за то, что так легко отпустил, за то, что предал, сорвать злость за все, что мне пришлось испытать, но не могу. Хочу спросить его, как он нашел меня, и снова не выходит. Рассматриваю его с недоверием, стараясь уцепиться хоть за что-то неправдоподобное, и едва выдавливаю из себя до жути тупой вопрос:
— Ты правда настоящий?
Смеется и обнимает меня так крепко, что чуть не вскрикиваю от боли.
— Настоящий. Можешь ущипнуть меня, если сомневаешься. Господи, Роджер, я чуть с ума не сошел, когда узнал от твоего отца, что ты убежал. Мы объездили все, что можно, я залез в такие дыры, о существовании которых даже не подозревал, я увидел столько мерзости… Лондон слишком большой и я не представлял, где ты мог находиться… А еще я надеялся, что ты все-таки вернешься. Слава Богу, ты нашелся! — Последние слова он почти шепчет мне на ухо: — Я больше никуда тебя не отпущу. Если потребуется, то свяжу и насильно увезу домой.
— Но… почему?
Я и сам не знаю, о чем именно спрашиваю. Получается, что отец первым дело ринулся к Брайану? Значит, они вместе разыскивали меня? Интересно, он рассказал про деньги? Они же точно говорили обо мне… И где он сейчас? Сразу столько вопросов возникает совершенно не нужных, а самый важный задать не решаюсь. Но Брайан, будто прочитав мои мысли, произносит то, что я давно хочу от него услышать:
— Потому что люблю тебя.
— Любишь? — переспрашиваю я, подозревая, что мне это послышалось. Я так давно ждал от него этих слов, но когда он их произносит, кроме злости во мне ничего не просыпается. Как же так? Почему тогда все это произошло со мной… с нами… И, не сдержав разрывавших меня эмоций, громко возмущаюсь: — Тогда почему ты так легко отпустил меня? Ты же буквально отдал меня, как ненужную вещь!
— Родж…
Отшатывается и, сдвинув к переносице брови, вскидывает на меня потемневшие глаза. Злится? Ну и пусть… Не ожидал такой реакции? Думал, я на шею ему кинусь? Да вот хрен!
— Ну нет, я тебе все выскажу, Брайан Мэй. — И, набрав в легкие побольше воздуха, срываюсь: — Говоришь, искал меня? Мерзости насмотрелся… Надо же! А я, представь себе, каждый день находился в этой жопе! А все из-за твоей правильности… И принципов этих… глупых. Ты отказался от меня! Я не знал, что делать… что думать… Неужели ты надеялся, что я покорно уеду с отцом и буду терпеть его нравоучения? Ты же такой умный, черт возьми… Надеялся, что я все забуду и стану жить, как прежде? Ты решил, что мои чувства ничего не стоят? Ну так вот, ты ошибся. Ничего не изменилось… И только по твоей милости я снова оказался на улице, и я…
Я вижу, как мои слова ранят его, но не могу остановиться. Во мне еще слишком много обиды, слишком много разочарования, и в этом виноват он. Но под его пристальным взглядом я выдыхаюсь и немного успокаиваюсь. Вот я дурак! Ведь он сидит передо мной на коленях, как рыцарь перед прекрасной дамой, а я истерики устраиваю.
— Ты правда так сильно ненавидишь меня? — спрашивает почти равнодушно, но я-то чувствую, что для него мой ответ важен.
— Да! — не успев подумать, выпаливаю я. И, видя его опустившиеся уголки губ, поправляюсь: — Точнее, нет… Я… Я же говорю: ничего не изменилось… — бубню себе под нос едва слышно, а потом вскидываюсь: — Мне было очень больно! До сих пор больно…
— Понимаю. — Треплет меня по щеке. — Извини меня, Роджи, я…
Фыркаю и отворачиваюсь от его ласки. Ну какого черта я вытворяю? И даже пытаюсь распалить в себе эту ненависть, но ничего не получается, я уже простил его. Почти… Ведь как бы я ни злился, любовь-то никуда не делась!
— Да, да, слышал сто раз: ты не мог поступить иначе… Только вот… Вдруг я поверю, а ты опять меня обманешь? Потому что по-другому нельзя, мои родители будут против, потому что так для тебя будет правильно, потому что… Да не знаю я, что еще взбредет в твою рациональную башку!
Он мотает своими растрёпанными кудрями и жадно целует. Все смешивается в голове, меня переполняет столько эмоций, что совладать с ними становится трудно. Я в немом изумлении пялюсь на него во все глаза, осторожно касаюсь лица, пальцами ощущая теплую кожу, вдыхаю знакомый и такой родной запах — как же я соскучился по нему, вижу мокрые дорожки, исчезающие в заросшем подбородке, и начинаю верить. В то, что Рождество не зря называют временем волшебства, в то, что и для меня припасено маленькое праздничное чудо в подарок. И я вцепляюсь в этот подарок, потому что он мой и только мой. А он все говорит что-то, улыбаясь, и я, очнувшись, выхватываю только конец фразы:
— …И ты хотел показать, где продаются самые улетные хот-доги. Помнишь?
— Ты же их не ешь, — смеюсь сквозь слезы, размазывая их по щекам. И когда я только успел так расклеиться?
— Ради тебя я готов попробовать.
Я наконец, позволяю себе расслабиться и обнять его крепко-крепко, наплевав на раненное плечо, уткнуться носом в шею, вдохнуть еще раз любимый запах его кожи. Мы потом обо всем расскажем друг другу, все выясним, наверное, еще не раз поругаемся. А сейчас я хочу просто побыть с ним рядом совсем чуть-чуть. Но он отстраняется и снова рушит мои надежды. Нервно смотрит на часы и торопливо сообщает:
— Роджи, послушай меня, пожалуйста. Мне нужно уехать на пару дней…
— Уехать? — раздосадовано повторяю.
Ну вот, а я только обрадовался. Хотя, чему я удивляюсь, мы же на вокзале. Понятно, что он сюда не погулять приехал. Однако не успеваю я расстроиться и начать терзать себя новыми сомнениями, как он тут же успокаивает меня:
— Не пугайся, это всего лишь два дня, а к Сочельнику я уже вернусь. — Копается в сумке, достает ключи от квартиры и портмоне, вытаскивает из него несколько купюр и сует мне все в руки. — Садись в такси и поезжай домой. Сегодня работает Тони, он тебя впустит… Денег, думаю, хватит… А я приеду скоро. Ты даже соскучиться не успеешь. Обязательно дождись меня. Слышишь? Пообещай мне, Роджер…
Киваю, почти оправившись от потрясения, и тихо шепчу: «Обещаю». Мы скомкано прощаемся, потому что посадка на поезд уже началась. Он неохотно отпускает меня, опасаясь, наверное, что это все не по-настоящему, настолько невероятной выглядит наша встреча. Я тоже этого боюсь и долго провожаю взглядом его убегающую фигуру, пока она не скрывается из виду в толпе спешащих на платформу людей. Выхожу на улицу, крепко сжимая связку ключей, как единственное реальное доказательство. Вдыхаю полной грудью морозный воздух, ловлю языком падающие снежинки, от всей души радуясь первому снегу и вновь обретенному счастью, и чуть ли не вприпрыжку направляюсь к стоянке такси.
***
Открываю входную дверь и захожу в квартиру. Тихо так и немного жутковато. По красному огоньку индикатора нашариваю рукой выключатель, давлю на кнопку, и холл тут же освещается ярким светом. Щурюсь и выкручиваю термостат; видимо, Брайан не так давно уехал и в помещении все еще тепло, но ночью без отопления можно замерзнуть. Осматриваюсь по сторонам, отмечая, что с прошлого раза ничего не изменилось. Все вещи на своих местах, вокруг чисто, и даже запах тот же — особенный, легкий, будто бы фруктовый, с примесью его любимого парфюма и свежесваренного кофе. На комоде рядом с зонтом все так же лежит забытый пакет с моими мармеладками. Странно, что его не выбросили. И словно не было этих проклятых нескольких недель, словно я домой вернулся с очередной прогулки.
Раздеваюсь и, несмотря на усталость, первым делом иду в ванную. До жути хочется отмыться от грязи и вони, да и плечо необходимо проверить и намазать чем-нибудь заживляющим. Бросаю взгляд в зеркало, оттуда на меня пялится чучело с чумазыми щеками и огромными испуганными глазами. Ну и видок! С трудом стягиваю с себя толстовку, матерясь от неприятных ощущений. Пропитавшуюся кровью и присохшую ткань приходится отдирать от кожи, от чего рана снова начинает кровоточить. Грязную одежду скидываю в корзину для белья. Долго стою под горячей водой, пока окончательно не согреваюсь. Тщательно моюсь, чищу зубы и насухо вытираюсь.
В шкафчике над раковиной нахожу бутылочку антисептика и упаковку хирургических пластырей. То, что нужно на первое время, а утром поищу аптечку. Осматриваю руку и осторожно ощупываю пальцами порез: он вроде неглубокий, но сильно покраснел и воспалился. Поминутно подсматривая в зеркало, обрабатываю рану и кое-как заклеиваю пластырем. Щиплет-то как, зараза! Но ничего, заживет, а вот толстовку и куртку, похоже, остается только выкинуть. Ладно, черт с ним, потом со всем разберусь.
Заматываюсь в испачканное кровью полотенце и шлепаю в спальню Брайана — необходимо найти какие-нибудь шмотки, не ходить же мне голым. Его комната идеально прибрана и кажется какой-то стерильной, словно там и не живёт никто, даже на столе, всегда заваленном бумагами и расчетами, непривычно пусто. Немного помявшись на пороге, направляюсь к себе и, открыв дверь, с удивлением замираю. Да это же мой бардак! Такое впечатление, что здесь обитает не совсем чистоплотный подросток или после моего ухода никто ни разу не прибирался. Постель расправлена и смята — все, как мне нравится, одеяло скомкано, а на подушку небрежно брошены томик стихов и мой свитер с пингвином. Ничего не понимаю… Неужели Брайан спит на моей кровати? И что здесь делает мой свитер? Растерянно опираюсь на стол и осматриваюсь.
Надо же… И тут все по-прежнему. Моя старая футболка и домашние штаны Брайана так и висят на спинке стула, только уже выстиранные и отглаженные, шерстяные носки так и валяются на полу, на сброшенном покрывале, и даже футляр с очками и телефон находятся там же, где я их и оставил — на крышке ноутбука. Телефон полностью заряжен и на удивление сразу включается от одного касания. С экрана на меня смотрит улыбающийся Брайан. Интересно, он копался в нем? И я от чего-то даже не сомневаюсь в этом. В общем-то там нет ничего постыдного, всего несколько фотографий, сделанных за то время, пока мы жили вместе, да вся наша переписка, но я почему-то все равно смущаюсь.
Открываю мессенджер и торопливо пишу сообщение о том, что доехал без приключений и уже дома, и даже успел принять душ. Брайан отвечает спустя пару мгновений, как обычно, рассыпаясь в наставлениях и тревогах, что вызывает у меня радостную улыбку. Еще пара сопливых, до жути сентиментальных посланий друг другу, и я, переодевшись в свою домашнюю одежду, спускаюсь на кухню. В холодильнике почти пусто, кроме яиц и молока, в морозильной камере нахожу упаковку с сэндвичами — этого хватит, чтобы не умереть за ночь от голода. А завтра схожу в супермаркет.
Разогрев нехитрый ужин и налив стакан молока, я шлепаю в гостиную и устраиваюсь с тарелкой на своем излюбленном месте — на полу перед большим окном. На улице уже давно синеют сумерки, и я сижу, не включая свет, в приятной темноте. Снег крупными хлопьями неторопливо падает на землю; сквозь снежную завесу видны праздничные огни вечернего города. Красиво так и тихо. Разве я не об этом мечтал? Больше мне не придется спать на улице, и я счастлив! Теперь-то я не останусь один в Рождество, рядом со мной будет Брайан.
Мне до сих пор с трудом верится, что все это происходит со мной. Но не мог же я загнуться в какой-нибудь подворотне, у меня еще столько всего впереди и так много нужно успеть. А я всегда отличался повышенным жизнелюбием. И жизнь, как оказалось, бывает не только мрачной, черной или серой, но еще и с разноцветными яркими пятнами радостных мгновений. Конечно, непривычно опять находиться в этой квартире, слишком уж все резко меняется. Еще вчера я был несчастным бродягой, лишенным всякой надежды на чудо, и вот сегодня снова засну в своей кровати, не переживая о завтрашнем дне, сытый, спокойный и счастливый. Я дома! Брайан любит меня, теперь я в этом полностью уверен, и никому не отдаст. Он обещал. Всего-то два дня, и мы снова будем вместе.
***
Резко просыпаюсь от звука работающего пылесоса. Это сволочное чудо техники опять где-то застряло и немилосердно пищит. Различаю еле слышное бормотание внизу. Разве Брайан уже приехал? Что-то падает на пол с противным лязгом, и я морщусь от досады, уловив немецкие ругательства. Это домработница с утра пораньше наводит порядок, а голоса, наверное, раздаются из включенного телевизора. Странно, насколько я помню, сегодня не ее день. Уж не знаю почему, но с этой женщиной у нас с самого начала не заладились отношения. Вот какого хрена она здесь делает? Вылезать из кровати не хочется, но с пустым желудком не договоришься. Пришлось собрать волю в кулак и топать в ванную.
Испачканное полотенце и моя грязная одежда, которые я скинул в корзину для белья, исчезли. Ага, выходит, сюда она уже нос сунула. Умывшись, почистив зубы и тщательно расчесав свои спутанные лохмы, спускаюсь по лестнице и осторожно прокрадываюсь на кухню. Чем быстрее встречусь лицом к лицу с «врагом», тем лучше. Не сидеть же мне безвылазно в своей комнате, в самом-то деле. Воровато заглядываю внутрь, тут же натыкаясь на испуганный взгляд домработницы. Вздрагиваем оба и замираем.
— Du kleiner Teufel!Ах ты маленький чертенок! — Хватается рукой за свою тощую грудь и торопливо шепчет что-то непонятное: — Du hast mich so erschreckt!Как же ты напугал меня! — Оглядывает с головы до ног, а потом укоризненно заявляет уже на английском: — Нашелся, значит… Вернулся, беглец.
Неуверенно киваю, и она снова переходит на немецкий. Из всей гневной тирады я различаю несколько слов: «эгоистичный» и «подростки», а еще вроде бы «стыдно». На большее моих познаний языка не хватает, но я изо всех сил стараюсь уловить смысл. Ни черта не понимаю. Но вот это «стыдно» она повторяет с таким напором, что сомнений в его значении не остается. И я, готовый провалиться на месте от смущения, съеживаюсь на пороге.
— Доктор Мэй от беспокойства был сам не свой. Поначалу все с твоим ненормальным отцом куда-то уходил. А потом уже один… Искал все… похудел вон как… А уж ему-то куда… Разве так можно? — неизвестно, то ли она Брайана ругает за худобу, то ли меня за долгое отсутствие. — Скучал он без тебя. Даже в комнате твоей запретил что-то трогать, так и спит в этом бардаке. Ты уж не сбегай больше… — Вздыхает, оглядывая меня с тоской. — Ох, и дурной же ты мальчишка! Будь я на месте доктора Мэя, выдрала бы тебя хорошенько. — Можно подумать, я специально это сделал. Порываюсь ей ответить, но она, не дав мне вставить и слова протеста или хотя бы оправдания, бесцеремонно подталкивает к стулу. — Голодный, поди? Садись, я кофе сварила, сейчас тосты сделаю. Он уже с утра позвонил, побеспокоился. Я в супермаркет успела забежать, чтобы накормить тебя завтраком.
Она проворно передвигается по кухне, наполняя пространство обычной бытовой суетой, забавно ворчит что-то беззлобное на немецком и с какой-то уже материнской снисходительностью поглядывает на меня. И сердится скорее для виду, потому что сама — вот чудеса! — старается скрыть улыбку. А я и не знал, что она умеет улыбаться.
Мне вдруг становится так спокойно, я расслабляюсь и, блаженно прикрыв глаза, растекаюсь по стулу от такой заботы. Надо же, Брайан позвонил… беспокоится… Я уж и забыл, каким он может быть дотошным параноиком. Я что, не смог бы сходить за продуктами? Нет ведь, заставил бедную женщину вставать в такую рань и бежать спасать меня от голодной смерти. Но Брайан не был бы собой, а мне все равно очень приятно. Да и домработница оказалась не такой уж и страшной, строгой, конечно, но в душе безобидной.
Быстро сооружает два больших, аппетитно подрумянившихся тоста с ветчиной, сыром и ярко-красными кружочками томатов, сверху посыпает зеленью и ставит передо мной тарелку. Наливает кофе, пододвигает коробку сливок и сахарницу. Сама же убегает в гостиную заниматься уборкой. С наслаждением уплетаю бутерброды и думаю о Брайане. О том, что люди, даже умные и умудренные жизнью, порой совершают полнейшие глупости, а уж такие дураки, как я, и подавно. Я ведь тоже мог поступить по-другому и не закатывать истерики, не сбегать или же вернуться, как обещал. Хоть раз подумать головой, в конце концов! Теперь-то мне, конечно, все видится по-другому, не так мрачно, но, видимо, для того, чтобы повзрослеть, необходимо набить не одну шишку.
Сочельник совсем скоро, а это значит — нужно перестать копаться в прошлом, а лучше придумать что-нибудь праздничное к приезду Брайана. Но, если честно, я понятия не имел, как он относится к подобным событиям. Мы никогда не обсуждали, как проведем наше первое совместное Рождество. Даже когда в начале ноября город преобразился, нарядившись в красочные декорации с символикой Рождества и Нового года, а люди, как полоумные, стали носиться по распродажам, обманувшись очередными скидками и сметая все, что залежалось на прилавках. Только однажды, когда мы гуляли по Риджент-стрит и рассматривали огромных сверкающих ангелов, подвешенных между зданиями, Брайан в разговоре обмолвился, что каждый год, как только позволяет работа, в это суетное время он уезжает к родителям и возвращается уже после новогодних праздников. Поэтому надеяться на то, что у него имеются хоть какие-то украшения, не стоило. Зато сейчас у меня есть преимущество. Поскольку мы живем с ним в одной квартире, в этот раз он никуда от меня не сбежит.
После завтрака убираю грязную посуду в раковину, старательно протираю стол и принимаюсь за мытье. Но не успеваю сполоснуть кружку, как в меня тут же вцепляются и настойчиво отодвигают. Вскрикиваю от неожиданной боли и хватаюсь за плечо. Домработница испуганно отшатывается от меня, хмурит брови и, недобро прищурившись, приказывает:
— А ну-ка показывай, что у тебя там… — И, видя мою нерешительность, припечатывает: — Давай, давай, не стесняйся!
— Да все в порядке, просто царапина, — мямлю едва слышно, но футболку все-таки стягиваю, морщась от неприятных ощущений.
Она аккуратно отклеивает пластырь и изумленно охает. На меня тут же вываливается куча вопросов, на которые я благоразумно отвечаю красноречивым молчанием.
— Да где ж ты так умудрился. А я-то гадаю, ну откуда могла взяться кровь на полотенце. — Черт! Надо было запрятать куда-нибудь. — Кто тебя так порезал? Только не придумывай, что упал или еще что-то в этом духе. Знаю я вас, подростков. Подрался с кем-то? Вот что значит шляться неизвестно где! Посиди спокойно, а я аптечку принесу… — И торопливо выскальзывает из кухни.
Выдыхаю, что так легко отделался, и ерзаю на стуле. Спустя несколько минут она возвращается, неся в руках большую белую пластиковую коробку с крестом на боковой стенке. Ловкими пальцами промывает рану, обрабатывает ее какой-то едкой красноватой жидкостью, от которой жутко щиплет, и тщательно перебинтовывает, при этом не забывая допрашивать меня с пристрастием агента Интерпола, — похоже, действительно переживает. И ведь приходится сознаться, где меня так разукрасили. От моей душещипательной истории с нападением она только сильнее хмурится, ругая отборной немецкой бранью того мерзавца. Вот это да!
Мне всегда казалось, что у этой женщины эмоций чуть больше, чем у Терминатора, такой она всегда выглядит холодной и суровой. Но в отличие от киношного киборга, у нее есть сердце, и оно определенно точно доброе. И все-таки иногда своим видом она невольно внушает какую-то необъяснимую робость.
Пока она моет за мной посуду, неторопливо рассказывая вполголоса про своих четырех бестолковых внуков, любящих скрывать синяки да царапины, и к каким печальным последствиям это приводит иногда, я от нечего делать лежу щекой на сложенных на столе локтях и пытаюсь разжевать засохшую мармеладку. Затем забирает у меня пакет с конфетками, а вместо этого заставляет принять таблетку Панадола и отправляет спать. На все мои протесты она отвечает хмурым взглядом и сжатыми в тонкую линию губами, и у меня пропадает всякое желание с ней перепираться. Я все еще немножко побаиваюсь эту женщину.
— Немедленно ложись в постель. Как только будет готов обед, я тебя разбужу. — Я же хочу попросить ее не рассказывать Брайану про мое «боевое ранение», но она, обернувшись на меня, все ещё застывшего на стуле, прикрикивает: — А ну спать! Что за упрямый мальчишка! Иначе я позвоню доктору Мэю и все расскажу.
Подрываюсь и, недолго думая, мчусь наверх, закрываясь у себя в комнате. Нет, с ней лучше не спорить. Тем более что глаза сами сонно закрываются. Забираюсь в кровать и пишу Брайану длинное послание о том, как провел утро. Честно жду какое-то время, но, так и не получив ответа, незаметно проваливаюсь в сон.
***
Осуществить свои грандиозные планы по захвату гостиной я смог только на следующий день. Во-первых, проснулся уже ближе к вечеру абсолютно один в пустой квартире и обнаружил в телефоне кучу взволнованных и требующих немедленного ответа сообщений от Брайана. А во-вторых, спустившись на кухню, увидел на столе записку от домработницы, в которой она сообщала, что отнесла мою грязную одежду в химчистку и доставят ее на следующий день. Поэтому мне ничего не оставалось, как плотно поужинать, обработать порез мазью, оставленной рядом с запиской, и завалиться обратно в постель с недочитанной еще с прошлого раза книжкой. Почитав до глубокой ночи и одновременно переписываясь с Брайаном, я незаметно засыпаю, уткнувшись носом в страницы.
А наутро, появившейся в моей спальне домработнице я решительно заявляю, что хочу купить елку. Еще не знаю, как я это все проверну, но мне очень хочется. Она странно глядит на меня, сонного и взъерошенного, вздыхает (в этом доме, видимо, все так заразительно вздыхают) и, позвав меня завтракать, скрывается за дверью. Уверен, она совсем не против! Когда мы пьем кофе, я все же интересуюсь у нее на всякий случай, есть ли у Брайана хоть что-то из рождественских украшений. Она задумчиво пожимает плечами, заметив, что никогда раньше за столько лет работы не видела, чтобы он хотя бы свечи зажигал. Что ж, как я и предполагал, все приготовления придется брать на себя. Осталось дождаться посыльного из химчистки.
Чтобы унять творческий зуд и занять руки, я меняю постельное белье на свежее и тщательно заправляю кровать. В ванной нахожу тряпку, ведро и с остервенением вычищаю все поверхности от мифической пыли. Заново раскладываю немногочисленные вещи у себя в шкафу, как будто до этого они не лежали идеальными стопочками. Даже пылесос притаскиваю, чтобы он своим «всевидящим оком» выследил невидимые человеческому глазу пылинки и уничтожил их. Но и эта суета меня не успокаивает, скорее наоборот. И когда, наконец, приносят мою чистую, аккуратно зашитую одежду, я торопливо одеваюсь, как будто от этого зависит моя жизнь, и несусь вниз, перебирая в уме все, что необходимо купить. Рассеянно выслушиваю несущееся вдогонку ворчание, что доктор Мэй вряд ли одобрит разбросанные по всему дому иголки, с улыбкой отмахиваюсь и вылетаю за дверь, пока меня не переубедили. Сомнения тихонечко, но настойчиво скоблятся где-то внутри.
Я никогда и ничего не покупал к Рождеству, обычно этим занимались родители, а мне и Клэр разрешалось только наряжать елку. И я не представляю, с чего нужно начинать. Писать Брайану рискованно, а вот курящего на своем посту Тони можно расспросить. Он тепло меня приветствует и, пока мы курим, называет пару мест, куда мне непременно стоит заглянуть. Ближе всего находится универмаг «Джон Льюис энд Партнерс», вот туда я и направляюсь, поблагодарив Тони за совет.
Присмотрев небольшую (всего-то пять с половиной футов), но со всех сторон пушистую елочку в удобном горшке, я договариваюсь о доставке. Тут же набираю несколько разноцветных шаров на свой вкус: синих, зеленых, но в основном серебристых, поскольку это мой любимый цвет. От яркого набора игрушек, символизирующих Лондон, прихожу в восторг — Брайан тоже оценит! Выбираю тонкую, почти прозрачную, длиннющую до безобразия нить гирлянды, с десяток клетчатых снежинок, а на макушку вместо традиционной звезды нахожу маленького ангелочка. И, конечно же, не забываю про свечи.
Довольный собой, словно ребенок, получивший долгожданный подарок, я оплачиваю покупки и возвращаюсь домой. Черт! Я себя чувствую так необычно, меня прямо распирает от гордости, будто я совершил что-то важное и ответственное. И это — офигенное ощущение!
По пути забегаю в соседний супермаркет, чтобы набрать продуктов для рождественского ужина и непременно сладостей. Это же праздник! Все должно быть красивым, вкусным, сладким. Блуждая с тележкой между рядами, я раздумываю: будет ли Брайан против, если на рождественский ужин мы запечем индейку. Может, его неприязнь к убийствам и поеданию живности не распространяется на такую мелкую птицу? Или размер не имеет значения и лучше не рисковать? Тогда остается только рыба и всякие каракатицы.
В прошлый раз мне так понравились креветки, что я их все вытаскал с тарелки Брайана. Но черт знает, как их готовить. Тут уж без помощи не обойтись. В конце концов, всегда можно посмотреть рецепт в интернете. А вдруг Брайан не захочет справлять Рождество со мной? Вдруг он снова уедет к родителям? В сомнении замираю между стойками с детскими подгузниками и молочными смесями, но потом, отогнав от себя ненужные мысли, решительно двигаюсь к прилавкам с морепродуктами. Укладываю в тележку стейки из лосося, приличную горсть крупных и аппетитных даже в сыром виде полосатых креветок и баночку икры — всегда хотел попробовать, что это за гадость, и с чувством удачно пройденной миссии топаю за овощами и фруктами. Надеюсь, у Брайана нет аллергии на апельсины. Еще надо купить бутылку вина, какого-нибудь вкусного сыра, оливок и… и не забыть заглянуть в соседний магазинчик за конфетками.
Домой я притаскиваю два тяжелющих пакета с продуктами, алкоголем и сладостями. В квартире тихо, чисто и пахнет химическими яблоками. Видимо, домработница от души надраила полы и, закончив уборку, уже ушла. И это — хорошо! А то скоро ель привезут, а я, чего доброго, еще получу по загривку за новый мусор. Наверху в комнате пищит разрядившийся пылесос, и телефон разрывается — это Брайан звонит, больше некому. Быстро сгрузив пакеты на кухонный стол и скинув куртку на комод, я несусь в спальню. Поговорив с обеспокоенным Брайаном и заверив его, что я только и делаю, что сплю да ем, то есть ничего подозрительного не совершаю (про свои приобретения я благоразумно умалчиваю), отношу разрядившийся девайс на «базу», сам же возвращаюсь на кухню и принимаюсь раскладывать покупки.
К обеду неожиданно появляется домработница и приносит пирог с яблоками и медом. Она что, так и будет меня опекать до приезда Брайана? В это же время приезжают курьеры. Они устанавливают елку возле окна в гостиной, вручают подарок от универмага, визитку питомника на случай, если мы захотим вернуть дерево обратно, и, пожелав счастливого Рождества, оставляют нас наедине с зеленым монстром.
Бля… Какая громадина! Я что-то не припоминаю, чтобы она в магазине выглядела так устрашающе. Наверное, они что-то перепутали и привезли мне не то дерево? Потому что ель, а точнее пихта (еще бы я в этом разбирался), офигеть какая высокая, пушистая, с растопыренными в разные стороны колючими ветками и с резким, но приятным запахом хвои и смолы.
С азартом первооткрывателя я принимаюсь распаковывать коробки с украшениями и даже обедать отказываюсь, чем вызываю очередное недовольство моей опекунши. Она садится на диван и, поджав губы, с подозрением наблюдает за моей возней. А еще ворчит, что доктор Мэй вряд ли будет в восторге от такого соседства, но я снова отмахиваюсь, продолжая развешивать шары. Мое приподнятое настроение ничем не испортить. Но постепенно и она заражается моим энтузиазмом и уже сама подсказывает, какая игрушка и где именно будет лучше смотреться.
И вот мы уже вместе нанизываем на ветки купленные в кондитерской карамельные трости. Такой же леденец, полученный от Санта-Клауса на Трафальгарской площади, я достаю со дна рюкзака и пристраиваю на одну из веток — тут ему самое место. Совместными усилиями мы разбираемся с гирляндой: она такая длинная, что вместо пихты я умудрился себя обмотать, да еще и запутался. Один бы я не справился. Домработница заканчивает украшать веточки снежинками и подаренными бусами, а я тем временем, встав на стул, пристраиваю на верхушку ангела с посеребренными крылышками. Затем на всех возможных горизонтальных поверхностях расставляем свечи в ажурных подсвечниках, и как финальный штрих — на входную дверь вешаю венок, жаль, что искусственный, но все равно красивый, с красными ленточками, блестящими звездочками и маленьким колокольчиком внутри.
Здорово получилось! Уверен, Брайану тоже понравится. Домработница, сложив руки на груди, осматривает комнату, одобрительно кивает и уходит на кухню накрывать стол. Вот теперь можно и пообедать. Глядя на проделанную работу, я понимаю, что немного устал и жутко проголодался. Робот-пылесос шустро выползает из своего убежища и с жадностью начинает собирать упавшие блестки и мелкие иголочки. Я оставляю его разбираться с мусором, а сам подхватываю пустые коробки, прячу их под лестницей и довольный иду пить чай с пирогом.
За разговорами я наконец-то узнаю, что нашу домработницу зовут Анна, и она, как оказалось, вдова какого-то немецкого дипломата. Несколько лет назад в автомобильной аварии у нее погибли единственная дочь и муж. Все это время она помогает своему зятю воспитывать четырех детей, оставшихся без матери. Острая нехватка денег заставила ее пойти работать, поэтому она обслуживает дома состоятельных людей. И ей повезло попасть к такому замечательному человеку, как доктор Мэй. Да, Брайан и вправду замечательный! Он помог ей пристроить внуков в школу по какой-то социальной программе, да еще и платит щедро. Она очень уважает доктора Мэя и готова выполнить любую его просьбу. Подозреваю, что благодаря этому она тут и носится вокруг меня, как наседка.
Перед уходом фрау Анна осматривает мое плечо, с удовлетворением замечая, что рана хорошо заживает, обрабатывает его и, неожиданно потрепав меня по макушке, уходит домой. Остаток вечера я провожу перед телевизором, любуясь на сверкающие огни и переписываясь с Брайаном. За окном медленно падает снег, бурлит городская жизнь, куда-то торопятся люди. А мне больше не нужно никуда спешить, я там, где и должен быть, сейчас я точно на своем месте.