Словно со стороны я наблюдал, как он одевался, неуклюже засовывая руки в рукава куртки, как с трудом совладал с будто нарочно заевшей молнией, как со злостью дергал шнурки на кроссовках… Как медленно обернулся, окатив холодом потемневших глаз, и вышел вслед за своим отцом. И вся его скорбно ссутуленная фигурка была пронизана такой безысходностью, что у меня дыхание перехватило. А резкий грохот захлопнувшейся двери долго еще звучал в ушах. Я замер, как истукан, не в состоянии вымолвить ни слова, и не мог поверить, что это конец.

Все, что мне осталось — это смотреть на закрытую дверь, бездумно разглядывая светлые облицовочные панели и слушая неестественную тишину, от которой уже успел отвыкнуть, и упрямо убеждать себя, что все сделано правильно. Роджер вернется в семью к своим родным, которые любят его и смогут позаботиться о нем. И со временем он забудет меня как короткий эпизод своей юности, возможно, как дурной сон, поскольку я до сих пор убежден, что вряд ли являюсь подходящей компанией для подростка, у которого столько всего впереди.

Почему же тогда я чувствовал себя таким виноватым? И почему так хотелось завыть от досады и бессилия? Ведь не он от меня ушел, я сам его отпустил, понимая, что без меня ему будет лучше. Но в глубине души копошились назойливые подозрения, что причина не в этих смехотворных и от того особенно жалких оправданиях. Я ненавидел ложь в любом ее проявлении, а в последнее время, получается, только и делал, что сам себя обманывал… Очевидно, правда, неудобная и потому еще более невыносимая, заключалась в другом? Может я попросту струсил, испугавшись потерять свою сытую и устроенную жизнь?

Не помню, сколько я тогда стоял в холле, прислушиваясь к шагам, которые давно стихли. Пока не затекли мышцы, и я не перестал ощущать пальцы ног. Взгляд зацепился за пакет со сладостями, никому теперь не нужный, и я еле сдержался, чтобы не разодрать его в клочья. Медленно, словно изнемогая от усталости, я поднялся в спальню Роджера. Привыкший к постоянному бардаку, из-за которого мы частенько спорили, я удивился, что в его комнате было непривычно чисто. Хотя, что в этом удивительного, раз он буквально поселился в моей постели и прошлую ночь тоже спал со мной. Вернее, почти не спал…

Домашняя одежда аккуратно висела на спинке стула, теплые шерстяные носки, связанные моей матушкой и которые я подарил Роджеру, валялись возле кровати на полу — и это, пожалуй, единственное, что выбивалось из общего порядка; все остальное находилось на своих местах, словно он не ушел, а где-то на кухне тайком таскал конфетки. Книга с заломанными уголками страничек и одним загнутым, именно на том месте, где Роджер остановился, лежала на тумбочке, возле светильника. Я знал, что это роман Булгакова, мы вместе его читали, футляр с очками там же. Телефон, оставленный на письменном столе на крышке ноутбука… А ведь это была единственная возможность связаться с ним, услышать его, поговорить… Странно, почему он ничего не взял?

Кинувшись к шкафу, я рывком отодвинул створку: одежда вся на полках, даже новые, еще не распакованные футболки, носки, белье… Какого черта? Мой взгляд наткнулся на его старый свитер с дурацким забавным пингвином во всю грудь, который он почему-то тоже не забрал. Взяв в руки, я поднес его к лицу и вдохнул. За резкой химической вонью почти ничего не чувствовалось, даже шерстью не пахло, все бесследно вытравили стиральным порошком. Словно и этот свитер никогда не принадлежал Роджеру.

Остались лишь безликие предметы, до которых он дотрагивался, но ничего действительно напоминающего его самого. Он все оставил, потому что каждую из этих вещей подарил ему я!

Опустившись рядом с кроватью на пол, я схватил подушку и уткнулся в нее лицом. Я, как голодный наркоман, жадно вынюхивал знакомый до мельчайших оттенков запах. Едва уловимо перемешивались ароматы шампуня и геля для душа, но сильнее всего ощущался тот неповторимый нежный запах молодого мужского тела. Меня окутала неожиданная кусачая боль, горло сдавило спазмом, и предательские слезы полились из глаз. Я с детства никогда не плакал, стойко выдерживая все трудности взросления. И даже десять лет назад, когда казалось, что жизнь из-за несчастной любви и разбитого сердца кончилась, не возникало желания рыдать от потери. Но в тот вечер мне было так больно, что я не смог сдержаться. И все из-за какого-то мальчишки…

Все эти чувственные порывы были мне чужды и пугали своей внезапностью и настойчивостью. Но в моей одинокой душе накопилось столько невысказанных, годами подавляемых эмоций, что они безжалостно рвали меня изнутри. Я понял, что то нежданное счастье, которое в шутку предрекал себе, все это время было рядом, а я, как последний мудак, упустил его. А еще понял, что, несмотря на собственные запреты, на укоры совести, на голос разума, на всю ту чушь, что намертво засела в моей голове, я уже давно был влюблен.

Мне с трудом верилось, что это происходило со мной. Как я допустил такое? Где совершил ошибку? Когда это превратилось для меня в нечто большее, чем в обычную благотворительность? В какой момент он стал настолько важен? Раз за разом анализируя все, что случилось, я никак не мог найти ответов. Произошедшее вышибло меня из колеи.

Еще совсем недавно я вообще не представлял, каково это — жить с неугомонным подростком, у которого к тому же бешеный темперамент. Но он что-то такое незаметное сделал с моим сердцем и полностью покорил своей воле. Мне было так непривычно, что он поминутно трогал меня, без раздумий, нарушая личные границы. Даже будучи в разных местах, я всегда чувствовал его присутствие. Он звонил, когда вздумается, писал сообщения, если внезапно появлялась необходимость рассказать о чем-то «важном». За такой короткий срок он слишком глубоко проник в мою душу. И только потеряв его, я осознал, насколько сильно меня мучил тактильный голод, гнетущая тишина и отсутствие простых человеческих эмоций.

Мне не хватало его рядом. Тех ярких ощущений, того хаоса, того уюта, которые он принес в мою жизнь. Небрежно брошенного пледа, забытой на диване книги, оставленной на столике грязной чашки со следами засохшего чая и намертво прилипшим к фарфоровым стенкам чайным пакетиком, горы фантиков и крошек, раскиданных на ковре, заразительного смеха, сонного утреннего ворчания, бесконечных вопросов, да даже повседневных разговоров или вечно занятой ванной — всего, что бы указывало на то, что я не одинок.

Я провел отвратительную ночь. Спать на холодном полу, привалившись спиной к кровати — не самая удачная идея. Сквозь сон мне постоянно мерещился стук в дверь; я вроде бы просыпался, прислушиваясь к шорохам и звукам, издаваемым в темноте, и улавливая далекий голос Роджера. Хотел впустить его, обнять, но меня все глубже затягивало в вязкую бездну этого странного сна. Наутро я очнулся раньше будильника от жуткой ломоты во всем теле, а еще потому, что замерз. Стоя под душем, я понемногу приходил в себя и безостановочно думал. Не мог же он вернуться ко мне ночью. Его у меня забрали, и сейчас он, скорее всего, уже дома со своей семьей…

Но когда я собирался на работу, попутно допивая кофе, неожиданный визит еще более разъяренного мистера Тейлора поставил меня в тупик. Принесла же его нелегкая! Не хватало только на лекции опоздать. Выдавив скомканное приветствие, он с порога попытался накинуться с упреками, но я не позволил ему снова меня обвинить.

Сбежал! Этот настырный мальчишка снова сбежал! Ну конечно, он же грозился, но я не обратил тогда внимания на его слова, считая их пустыми угрозами. Как же я, оказывается, плохо его знал. Господи, ведь он один, без денег, без одежды, без крыши над головой. И если с ним что-то случится, то виноваты будем мы — взрослые! Волна безудержного гнева поднялась в моей душе. Я никогда не повышал ни на кого голос, считая, что крик — это низшая форма общения, но на стоящем передо мной растерянном отце, который никак не ожидал от меня подобного обращения, я оторвался вволю.

— …Как вы могли его упустить? Вы что, лишились остатков разума? Я же предупреждал, что он на многое способен. Да вы за руку должны были его водить!

— Что за вздор! — вскинулся мистер Тейлор. — Он не маленький ребенок, чтобы я с ним по туалетам шастал. Я даже представить не мог, что он такое выкинет! Может, прикажете возле унитаза его караулить?

— Да, черт возьми! Если потребуется… — О Боже! Я схватился за волосы и готов был рвать на себе кудри от бессилия. Ведь подобные трюки известны каждому подростку, хотя бы раз смотревшему фильмы про шпионов. Неужели этот человек такой идиот? Но, несмотря на весь ужас ситуации, я испытал немалую гордость за своего Роджера. Каков сорванец! — Сколько раз я повторял, что ваш сын изменился? Да какой в этом смысл… Я просил вас быть снисходительным, проявить терпение, понимание. Но нет же… Вы показали свой характер, свой эгоизм! А о нем даже не подумали! И чего в итоге добились? И у вас еще хватает наглости заявляться ко мне и…

Я высказал ему все, что посчитал нужным, при этом понимая, что не пристало так безобразно терять контроль. Но я не выспался, меня все раздражало и потому уже не смог остановиться. Впервые я был взбешён настолько, что забыл о манерах; в тот момент я меньше всего задумывался о производимом впечатлении. Какое мне дело до чьих-то душевных терзаний. Все, что меня беспокоило — это где теперь искать Роджера. После моей пламенной и обвиняющей тирады мистер Тейлор сник, подозрительно качнулся навстречу, и меня обдало отвратительным шлейфом перегара.

— Послушайте, вы принципиально вваливаетесь в мой дом в нетрезвом виде?

— Да как вы… — начал было он, попытавшись выпрямиться, но ничего не вышло. Я же, скрестив руки на груди, ждал ответа. Он, видимо, понял, что я находился на своей территории и с его гонором считаться не собирался, поэтому глянул на меня, как провинившийся студент, заваливший экзамен, и надменно заявил: — Я переживаю за сына…

— Неужели? О, это веская причина, чтобы с утра пораньше… — выдохнув, я прикусил язык. Какой смысл в пустом сотрясании воздуха? Необходимо было успокоиться и подумать. Жизнь на этом не закончилась, а Роджер…его во что бы то ни стало следовало найти. — Вы заявили в полицию?

— Нет, — буркнул мой незваный гость, тряхнув головой.

— От чего же?

— Вы все прекрасно понимаете…

— Странно даже. Вы так лихо запугивали и меня, и собственного сына, а теперь сами же испугались предстать перед всем управлением Скотланд-Ярда и прослыть тираном, от которого уже дважды сбежал ребенок?

— Перестаньте… Неужели в вас нет ни капли сочувствия?

— Я проявлял сочувствие, когда искал вас. Я как раз и думал о том, насколько, должно быть, тяжело живется родителям в неведении… Вам придется смириться с тем, что мое сочувствие исчезло вместе с Роджером, и во мне вы его не увидите…

— Брайан, прошу вас, мне сейчас не до вашего сарказма. Помогите его отыскать. Я даже готов принять, что он будет жить с вами, как…как…ваш… Господи, я не представляю, как это назвать. Но обещаю, что не стану препятствовать. Лишь бы с ним все было в порядке.

Я оглядывал его с какой-то сардонической усмешкой. Меня, правда, рассмешили его слова. Надо же, разрешение дал… Да после всего, что произошло, если я найду… вернее, когда я найду Роджера, мне будет абсолютно наплевать на все запреты.

— Вам не кажется, что об этом нужно было раньше думать? Вы опоздали с раскаяниями…

— Пожалуйста, Брайан…

Он как-то неожиданно разрыдался, умоляя меня помочь ему. Вот только этого мне не хватало. От подступившего раздражения я закатил глаза, но мое сердце дрогнуло, отзываясь щемящей тоской. Безусловно я был готов на все, чтобы отыскать беглеца, хотя и не представлял, что делать.

— Роджер слишком хорошо изучил этот город: каждый укромный уголок, каждый темный переулок. Он умеет прятаться, и если не захочет, чтобы его нашли, а после всего, что произошло, я уверен — именно так и будет, то мы его никогда не найдем. Наши действия будут сродни погоне за призраком. Вы это осознаёте? — Мистер Тейлор потерянно смотрел на меня глазами, полными надежды. Все, что было сказано в запале, на эмоциях, уже не имело значения. Роджер сбежал… — Советую вам вспомнить все известные молитвы и надеяться на чудо. Но предупреждаю сразу, что со мной ваши фокусы не сработают.

— О чем это вы толкуете?

— О том, что вы незамедлительно вернетесь в гостиницу или где вы там остановились, проспитесь, приведете себя в человеческий вид, иначе я даже на порог вас не пущу, и будете выполнять все, что я вам скажу. И больше никакого алкоголя. Жду вас… — На секунду я задумался, прикидывая в уме, сколько потребуется на дорогу от колледжа до дома и легкий ужин. — …Скажем, в восемь часов вечера. Надеюсь, к этому времени я успею приехать с работы.

— Но…

— А сейчас прошу прощения, но я тороплюсь.

Бесцеремонно выпроводив и закрыв перед его носом дверь, я навалился плечом на стену и устало выдохнул. Замечательно начался день. После визита мистера Тейлора, осознание, насколько ничтожной и глупой была моя жертва, неподъемным грузом навалилось на плечи.

***

Лондон, как и любой мегаполис, никогда не засыпал. Даже в самый разгар ночи, людей, прогуливающихся мимо ярко освещенных окон магазинов, меньше не становилось. Пабы и клубы завлекали жаждущих сомнительных приключений бездельников своими яркими неоновыми вывесками и громкой музыкой; расцвеченные огнями рождественских украшений улицы так и манили пройтись и насладиться приятной предпраздничной атмосферой. Но у меня не было времени на праздную суету, каждая впустую потраченная минута отдаляла меня от Роджера, поэтому при ближайшей возможности я полностью окунулся в поиски.

И сразу передо мной встала куда более сложная проблема, чем нехватка времени или банальная усталость: как найти мальчишку, который почти два года ловко прятался в темных закоулках такого огромного города? Честно говоря, я с трудом представлял себя бредущим по свалкам и зовущим Роджера, поскольку научный мир слишком далек от мира бездомных. И понятия не имел, где обитали подобные личности. Не мог же я остановить первого попавшегося бродягу и спросить его: «Уважаемый, не подскажете, где вы предпочитаете устраивать… ночлег?». Как бы смешно и цинично это ни звучало, но мне нужно было хотя бы понимать, с чего начинать. Не сидеть же сложа руки и ждать, пока ситуация сама как-нибудь разрешится.

Каждый вечер после того, как я заканчивал работать, мы с мистером Тейлором метались как сумасшедшие между вокзалами и торговыми центрами, не забывая заглядывать в мелкие супермаркеты и питейные заведения. Прокручивая в уме наши беседы с Роджером и цепляясь за те крохи информации, которые всплывали в памяти, я посетил несколько церквей и приютов. Мы опрашивали всех, кто хоть как-то был связан с миром лондонского дна, но все было безрезультатно. Никто и ничего не знал, не видел, не слышал. Он как в воду канул. Его как будто бы и не было вовсе. И это неудивительно, ведь мы искали иголку в стоге сена.

С каждым днем мое настроение становилось все мрачнее, сказывалось переутомление и жуткая нехватка сна. Мистер Тейлор, видя мое раздражение, перестал доставать своими причитаниями, чаще отмалчивался, напряженно хмурился, краснея лицом, и все свое рвение обратил на поиски, с азартом сумасшедшего кидаясь чуть ли не к каждому прохожему и подсовывая под нос фотографию своего сына. Надо отдать ему должное, все мои требования он исполнял прилежно и даже инициативу проявлял очень кстати: за то время, пока я находился в колледже, он успевал объездить немало мест. Он уставал не меньше меня; в конечном счете и его одержимость постепенно сошла на нет. Но, если честно, мне его было совсем не жаль.

Он выполнил мою просьбу и не прикладывался к бутылке, заливая свое «беспокойство», и это благоприятно сказалось на нашем общении. Иногда, в периоды особенно благодушного расположения, он рассказывал что-нибудь из жизни Роджера. Я с жадностью впитывал смешные и грустные истории, все больше узнавая своего беспризорника. Какие-то эпизоды, обычные бытовые факты с самого рождения: первый зуб, первые шаги, любимые игрушки, как он не выговаривал некоторые слова и до пяти лет путал цвета, тяжелая ангина, школа, первые успехи в учебе — все, из чего состояли детство и подростковый период обыкновенного ребенка. Но для меня эти мелочи складывались в законченный, сформировавшийся образ человека со своим неповторимым характером. Человека, с которым я был так мало, но уже успел привязаться и полюбить.

Тогда-то я и узнал, что Роджер снова обокрал своего отца, но осуждать его поступок не спешил. И хотя это было слабым утешением, по крайней мере, у него были средства на покупку еды. О том, каким Роджер стал за последние два года, мы не говорили. Майкл не спрашивал, а я не хотел откровенничать. Нас связывала общая забота, и на большее ни я, ни он не претендовали.

Ночами, несмотря на дикую усталость, я мучился без сна, теребил в руках несчастный свитер и думал о Роджере, о том, где еще он мог находиться. Перебирал в уме все варианты, даже наиболее абсурдные, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку. И почему-то чувствовал почти интуитивно, что мальчишка прячется где-то неподалеку, словно мы бегали за ним по пятам, но он в который раз ловко от нас ускользал.

Роджер, черт бы тебя побрал, где же ты?

Через неделю мистер Тейлор уехал обратно в Труро. Он не имел права забывать семью даже ради собственного ребенка, ведь дома остались жена и маленькая дочь. Нужно было зарабатывать деньги, а отпуск, взятый лишь для того, чтобы вернуть блудного сына, подошел к концу. Поэтому, вручив мне единственную имеющуюся в наличии фотографию и заручившись моим клятвенным обещанием держать в курсе всех событий и новостей, он, наконец, уехал. С одной стороны, я испытал облегчение, поскольку его общество изрядно меня утомило, с другой же — это затрудняло поиски.

Моя жизнь превратилась в какой-то ежедневный обязательный ритуал. Каждое утро я на одном энтузиазме заставлял себя подниматься с постели, принимать душ, одеваться и съедать безвкусный завтрак. В отличие от мистера Тейлора, я не мог позволить себе отпуск в конце года, в самую жаркую пору зачетов и сессий, и поэтому вынужден был ездить на работу. От всей этой беготни я так выматывался, что иногда позволял себе наглость немного вздремнуть в перерывах между лекциями, скрываясь от нежелательного внимания в своем кабинете. Лабораторные исследования целиком сгрузил на плечи Дэвида; пригрозив увольнением, запретил Кристин даже на милю приближаться ко мне со всякой ерундой; да и вообще старался ни с кем не разговаривать без необходимости, потому что каждое слово давалось с трудом, а я и так столько сил тратил на общение с посторонними людьми.

А по пути домой, не замечая ни нарядных елей на площадях, ни снующей суматошной толпы, увешанной пакетами с подарками, ни звучащих рождественских песен, снова обходил какой-нибудь вокзал или торговый центр, опрашивал охранников и администраторов, оставляя всем подряд свои визитки с номерами телефонов и показывая фотографию, при этом понимая, что попусту трачу время. Я был уверен, что стоило мне только отвернуться, как мои визитки выбрасывались, а образ Роджера тут же стирался из памяти людей. Рождественское настроение вовсю завладело умами изголодавшихся по праздникам людей в чьи планы явно не входили чужие проблемы. Кому какое дело до сбежавшего подростка. Вон их сколько по стране бродит.

Разумеется, мне так никто и не позвонил. И надежда на то, что Роджер остынет, одумается и вернется, тоже не оправдалась. Если бы я знал тогда, что мои благие побуждения обернутся такими проблемами… Да какая разница? Я бы все равно поступил так же и никогда не стал бы скрывать у себя несовершеннолетнего. В конечном счете, я все же решился обратиться в полицию, но и там без законного представителя меня даже выслушать не захотели. Но, несмотря на то, что все это казалось мне бесполезной суетой, я не хотел сдаваться.

Поглядывая на телефон Роджера, я колебался, раздумывая: было ли у меня право так бесцеремонно вторгаться в чужую личную жизнь. Помнится, однажды я поступился собственными принципами и залез без спроса в его рюкзак. И хотя для этого у меня была довольно веская причина, после я долго еще чувствовал себя неуютно от столь постыдного поступка.

Но отчаяние, охватившее меня после нескольких дней безуспешных поисков, заставило вновь пойти на сделку с совестью. От малейшего касания экрана, телефон мгновенно включился и, что странно, даже пароль не запросил. Но что меня больше всего поразило, так это моя фотография на заставке. И удивляло вовсе не то, что он когда-то успел меня незаметно сфотографировать, а его привязанность, настолько сильная и искренняя, что это глубоко тронуло меня.

Просматривая наши немногочисленные фотографии, каждая из которых была буквально выпрошена у меня, я вспомнил один из вечеров, когда были сделаны некоторые снимки.

Мы гуляли по дорожкам Риджентс парка среди опутанных разноцветными гирляндами деревьев, и Роджер носился с телефоном, снимая на камеру все подряд. А я уже в который раз ощущал себя родителем, выгуливающим перед сном неугомонного ребенка. Его глаза светились радостью, щеки раскраснелись, и он уже нацелил на меня камеру, но я, смеясь, выставил перед собой ладони.

— Эй, не закрывайся…

— Роджер, перестань, я не люблю фотографироваться.

— Да ладно… В Инстаграме у тебя полно фотографий! — протестовал он, бегая вокруг и пытаясь уловить момент.

— Это было давно. Молодец, что напомнил, надо бы удалить аккаунт.

— А кто тебя снимал? — Он пятился, не глядя под ноги и не страшась навернуться, и вдруг остановился как вкопанный. — Это он их сделал?

— Он? — До меня не разу дошло, кого он имел в виду. Но его нахмуренные брови, сжатые в тонкую линию губы, навели на определенные мысли. Я постарался придать своему голосу побольше равнодушия, хотя этого и не требовалось — на тот момент мне были безразличны все прошлые отношения, поэтому я спокойно ответил: — Да, одну или две… Я уже не помню, — отмахнулся, с подозрением наблюдая за состоянием Роджера, он что-то заметно приуныл. — В основном отец, и то по просьбе матушки.

— Но у тебя была фотография с этим… А у нас с тобой нет ни одной, — надулся Роджер.

— А ты хочешь?

— Еще спрашиваешь! И чтобы обязательно вместе…

Я притянул Роджера к себе, взъерошил его и без того непослушные волосы и постарался сделать перед объективом непринужденный вид, скрывая свое недовольство за вынужденной улыбкой, только бы порадовать мальчишку. Потом уже, наблюдая, как резко его настроение снова достигло безудержного веселья, я удивлялся, как же ловко он научился мной манипулировать. Я же так и не научился ему отказывать.

И каждый раз я будто бы через силу соглашался, раздражаясь от излишней настырности. И какой же болью, словно ножом по живой плоти, это отдавалось теперь. Я готов был сам его упрашивать, лишь бы видеть рядом его счастливую мордашку.

Открыв мессенджер в надежде найти хоть каких-то его знакомых, я не увидел ни одного сообщения с других номеров, только нашу ежедневную переписку. Во входящих звонках мой номер, в исходящих — тоже. А это значило — за все время, что Роджер жил у меня, я был единственным человеком, с кем он общался. Даже с его другом Джоном Диконом — контакт которого, кроме своего, я обнаружил в телефонной книге, он ни разу не созвонился. И это было странно…

На следующий день в обеденный перерыв я позвонил этому Джону. Немного смущаясь, он убеждал меня, что уже больше месяца не общался с Роджером, но я почему-то не верил ему. Не знаю, с чем это было связано, может, то же интуитивное ощущение не давало мне покоя, заставляя сомневаться во всем. Ведь его отец всегда охотно предлагал подросткам работу и платил за нее неплохо, а Роджер не стал бы отказываться от денег, особенно перед Рождеством. Тем не менее, парень пообещал, что сразу сообщит, если что-то узнает, а еще назвал несколько адресов, где бы мог появиться Роджер. И в ближайшие выходные я отправился на «прогулку» по свалкам.

Мы — люди, паразитируем на нашей планете, как блохи на теле животного, уничтожая все, что попадает в поле зрения, при этом умудряясь загадить каждый свободный клочок пространства. Я собственными глазами увидел, насколько безответственно мы относимся к окружающему нас миру.

О приближении к месту скопления отходов, меня оповестил витающий в воздухе густой запах. Скорее даже невыносимое зловоние от разлагающейся органики, от ржавчины, гари и ещё чего-то очень сильного, тошнотворного. Ступая по разноцветной, как на палитре художника, земле в своих начищенных туфлях, я тысячу раз пожалел, что не оделся попроще. Под ногами постоянно хлюпало, обдавая меня брызгами не то рыжего, не то красного, утягивало в груду мусора, и я опасался, что провалюсь к чертям в какую-нибудь помойную яму. Я подозревал, что жители улиц не отличались изысканными манерами, но количество надписей самого мерзкого содержания на старых полуразрушенных зданиях повергло меня в шок. Такой отборной нецензурщины я не встречал даже в годы своей учебы.

О, лондонская свалка — весьма колоритное место. Огороженная накренившейся сеткой территория служила своего рода гетто для нищих. Кого там только не было.

Выслушав немало душещипательных историй, я успел познакомиться с группой бывших военных, лишенных жилья и пенсии, которые были вынуждены прозябать в импровизированных палатках из хлипких деревянных каркасов и накинутых сверху картонок, и организовать что-то наподобие коммуны. От гостеприимного приглашения разделить скромный обед из консервов и водки я любезно отказался, откупившись расспросами и пригоршней монет.

Беженцы из Индии, проживавшие огромным семейством на полуразвалившемся складе неподалеку и пришедшие на свалку за одеждой и… едой, облепили меня со всех сторон многочисленным потомством и наперебой, смешивая английскую речь с родным диалектом, выклянчивали деньги и жаловались на лишения. Разглядывая фотографию Роджера и всем скопом одинаково хмуря густые черные брови, они быстро и певуче щебетали что-то непонятное друг другу и поминутно кивали, что вселяло в меня немного надежды. Но в итоге отрицательно мотали головами. Пришлось распрощаться еще с некоторым количеством налички.

Двое студентов — математиков, прибывших из Югославии по студенческой визе, которым негде было жить, ютились в небольшом заброшенном доме вместе с несколькими беженцами, и в кучах мусора, как и многие, искали для себя что-то полезное. А все потому, что Имперский колледж (надо же, какое совпадение!) не предоставил им общежитие и отказал выплачивать стипендию. С ними я задержался подольше и не без удовольствия пообщался на самые разные темы. От денег они отказались, когда узнали кто я, но, смущаясь, попросили помочь хоть как-то устроиться получше. Для меня это не было проблемой, поэтому, дав им свою визитку, я попросил перезвонить через пару дней. Взамен они пообещали, что расспросят каждого в окрестностях. Но надежды было не так уж и много.

Еще я встретил коренных британцев с семьями и маленькими детьми, у которых тоже случилась какая-нибудь трагедия, заставившая обосноваться в этой убогой дыре. Надо же, я и не предполагал, что вокруг столько нищеты и горя. Невероятные, а порой и откровенно лживые байки сыпались на меня, как моросящий дождь, а мелкие купюры за считанные минуты исчезали из бумажника со скоростью рождественской распродажи в «Харродс». За информацию приходилось платить деньгами, которые, по сути, были выброшены на ветер — Роджера никто не знал и не встречал.

Какой-то человек, не то женщина, не то мужчина, толкал перед собой нагруженную всяким хламом тележку из супермаркета, останавливался, рылся в мусорных контейнерах и медленно двигал дальше, продолжая осматривать все вокруг. Когда я к нему подошёл, стараясь не кривиться от отвращения, и показал фотографию Роджера, то получил в ответ булькающий звук и нервное подергивание оплывшего лица. Не видел…

Мимо пробежал облезлый кот, сжимая в зубах трепыхавшуюся добычу. Остановился передо мной, затравленно озираясь, видимо, боясь, что я лишу его обеда, и шмыгнул куда-то за коробки.

Сбоку от дороги в куче грязного рваного тряпья, прямо на мерзлой земле лежал мужчина. Меня поразили его оголенные до колен ноги: они были грязными, посиневшими и в чудовищных язвах. Но еще больше меня поразило, с каким равнодушием люди проходили мимо него и никак не реагировали. Присмотревшись, я с ужасом осознал, что он не двигался. Либо безобразно пьяным заснул в беспамятстве, что не похоже, даже мимолётного шевеления не было заметно, либо он умер, замерзнув, что выглядело более вероятным. Его спрашивать не было смысла.

Я никогда не видел мертвых. И это так странно выглядело на фоне стремительно наступающего Рождества. Казалось бы, сезон чудес и волшебства, и вдруг смерть — безжалостная, грубая, неизбежная. Увы, здесь уже ничем нельзя было помочь. Единственное, что я сделал для несчастного, так это вызвал бригаду скорой помощи, дождался их приезда и покинул эту клоаку.

На обратном пути, сидя в метро и переваривая все увиденное, я представлял Роджера, где-то вот так же лежащего, и у меня от страха дыхание перехватило. Ужас липким холодом прополз по спине, и будто бы кровь заледенела в жилах. Мне по-настоящему было страшно. Роджи, где же ты, хороший мой…

Я поклялся себе, что больше никогда не полезу в подобные места, но вечером того же дня, вспомнив еще об одном адресе, я засунул брезгливость куда подальше и отправился в обитель разврата и порока.

Я несколько раз посещал гей-клубы в Сохо, но это были приличные заведения, если их вообще можно так назвать. Однако, по сравнению с тем вертепом, куда я попал по наводке Джона, они казались образцом добродетели.

Притон, в котором временами обитал мой беглец, находился в одном из центральных районов города. Подозреваю, что только за счет щедрых денежных вложений это заведение еще не закрыли. Среди дорогих бутиков, банков и цветочных лавок он смотрелся наглым захватчиком добропорядочной улицы и производил неизгладимое впечатление.

Не успел я переступить порог, как проститутки всех мастей и разной степени нахальности накинулись на меня, наперебой предлагая свои услуги. Двое мальчиков — близнецов за сотню фунтов гарантировали с помощью своих умелых ртов космическое наслаждение, а еще за сотню разрешили бы оттрахать свои маленькие задницы без презерватива. Одна юная особа, ребенок совсем с кукольным личиком, на котором скалящийся, ярко накрашенный рот смотрелся вульгарно и вызывающе, а глаза при этом поражали беспредельной тоской и болью, готова была дать себя избить за сто пятьдесят. Господи, какая гадость! И сколько их, таких молоденьких, на вид лет четырнадцати-пятнадцати, позволяющих вытворять с собой всякие бесчинства. Неужели кто-то велся на это? Но, к моему изумлению, охотников до столь мерзостных развлечений было предостаточно.

Вырвать бы их отсюда, отмыть хорошенько, вылечить и найти семьи… Но, глядя на их лица, я понимал, что по-другому они не смогут. Даже если им показать иную жизнь, они все равно сбегут и вернутся в привычную среду обитания. Они существовали в этом — порок, наркотики, мизерные деньги и страх умереть от голода в одиночестве где-нибудь в переходе метро или замёрзнуть в подворотне. Может быть, здесь они и чувствовали мнимую безопасность, но, как правило, эти дети не доживали и до двадцати пяти. Как игрушки ломались в руках слишком жестоких и слишком извращенных взрослых.

И я боялся, что Роджер мог быть таким же, хоть и отказывался верить в это. Зачем-то он удрал от отца. Неужели страдать от голода и замерзать под открытым небом предпочтительнее, чем жить в уютном доме, даже если придется мириться с несдержанностью родителей? Неужели улица так притягательна? Сотрясая головой, я упрямо отгонял непрошенные мысли. Он не такой! Он находился рядом со мной столько времени и ни разу не пытался сбежать, скорее наоборот, вытащить его на прогулку было не так-то просто. Тем более, что в этом притоне его никто не видел. Впрочем, как и везде.

Я увидел так много мерзости и отчаяния, что мне стало дурно. О, если бы Бог действительно где-то там существовал, что в моем понимании являлось полным абсурдом, то я не уверен, что он узнал бы теперь, каков созданный им мир. Я больше не мог бродить по этим людским помойкам. Мне казалось, я насквозь пропах дерьмом и уже никогда не избавлюсь от этих ароматов. И впервые в жизни, желая хоть ненадолго освободиться от душевной тяжести и забыться, на обратном пути купил бутылку скотча.

Дома, первым делом я залез в душ и с остервенением тер себя мочалкой, пока кожа не покрылась багрянцем, вылил на макушку чуть ли не половину флакона шампуня, но даже сквозь химический аромат цитрусов и ментола мне все еще мерещилась тошнотворная вонь. Грязную одежду собрал в отдельный пакет и выставил в холл, чтобы не забыть отнести в химчистку. Забрал с кухни алкоголь, стакан, пару яблок и поднялся в спальню Роджера, где я последнее время безвылазно обитал.

Пить я не умел, особенно крепкие напитки, и понятия не имел, сколько нужно наливать и чем закусывать. Поэтому, решив, что половины стакана будет достаточно, чтобы разом заглушить все эмоции, я, стараясь не принюхиваться к резкому неприятному запаху, поглубже вдохнул и залпом опрокинул в себя содержимое…

***

Утро было… Если честно, будь у меня силы, то подобрать какие-то цензурные слова я бы вряд ли смог. Я не пью — и этим все сказано. Поэтому то, что я в избытке испытал, проснувшись на следующий день, было предсказуемым итогом. Радует, что для меня хотя бы утро наступило. Полупустая бутылка скотча валялась на полу рядом с нетронутыми яблоками. Телефон Роджера почему-то был зажат в ладони, а свой я не помнил, где бросил. Каждое, даже самое слабое движение отдавалось чудовищной болью.

Как же мне было хреново! Я же никогда не напивался, ни в студенческие годы, хотя этого было сложно избежать, ни после того, как меня безжалостно бросили… Да мне алкоголь был абсолютно противопоказан. А я как идиот нажрался. Комната вращалась почему-то в оба направления одновременно, что нарушало все законы физики. В голове будто поселился рой диких пчел, который беспрестанно гудел и жалил, но в то же время она была пустая, потому что я так и не придумал ни одного вразумительного объяснения, почему мое распластанное на постели тело перемещалось в пространстве, будучи в неподвижном состоянии. Как такое вообще возможно?

Ничего не хотелось, разве что сдохнуть. Хотя нет, все же жутко хотелось пить, и в туалет, и таблетку от… как его… Нет, лучше сразу вниз, с балкона. И я не знал, что предпринять в первую очередь. Хорошо, что была суббота… Или нет? Подорвавшись с постели, я тут же со стоном свалился обратно. Болело все, даже то, что болеть не должно было априори. Ожидая, пока угомонится «разъяренный улей», я вспоминал, как называется мое состояние. Напрягать мозг было ещё больнее, но я силился вспомнить, будто от этого зависела моя жизнь. Точно, похмелье!

Избегая резких движений, чтобы не разбалтывать нестабильную субстанцию в черепной коробке, я тихонько сполз с кровати и поплелся в ванную. Глядя на себя в зеркало, я смутно припоминал, что такое же убожество видел на свалке всего несколько часов назад. Лицо отекло и напоминало бледную драматическую маску, глаза опухли и покраснели, волосы превратились в старую потрепанную мочалку, а на щеке отпечаталась вмятина от свитера, на котором я, видимо, и вырубился. Замечательный видок. Включив кран, я плеснул в лицо пару пригоршней ледяной воды, потом набрал в ладони еще одну и жадно выпил. И еще… и еще… Пока меня не затошнило. Я ринулся к унитазу, выплескивая из себя содержимое желудка до полного опустошения…

Я клятвенно пообещал, что больше никогда не буду пить даже пиво, даже безалкогольное. Пластик от крышки унитаза приятно холодил висок, и я без сил забылся, сидя прямо на полу, пока меня не привел в чувство телефонный звонок.

Почти каждый вечер я созванивался с мистером Тейлором и докладывал ему, в какую очередную дыру засунул нос и сколько дерьма там обнаружил. Он не дергал меня и всегда терпеливо ждал звонка, понимая, наверное, что я, по сути, не обязан этого делать, а может, осознавал мою личную заинтересованность. Но в тот раз, бросив взгляд на определившийся номер, я совсем не ожидал услышать другого человека. Поначалу я не разобрал, что за женщина рыдала в трубку, подумал, что ошиблись номером, и хотел сбросить вызов, но затем, прислушавшись, понял, что это мать Роджера пыталась мне что-то втолковать.

Путаясь в словах и извиняясь, миссис Тейлор подробно расспрашивала меня обо всех новостях и умоляла отыскать ее сына. Как будто бы я только этим и не занимался. Выслушав все наставления и просьбы, благодарности и очередные извинения, я отключи телефон и рухнул на постель. Этот недолгий эмоциональный разговор окончательно добил меня. День едва начался, а я уже так вымотался, что мне требовался двухнедельный отпуск, как минимум. Где-нибудь подальше, на другой планете, а лучше в другой галактике, без связи, без воспоминаний, без забот.

И снова понедельник, и новые поиски…

И каждый раз домой я возвращался почти ночью, измотанный, потому что предпочитал обойти еще один вокзал, еще один торговый центр, а не сидеть в пустой квартире, по десятому кругу гоняя надоевшие мысли. Да и торопиться не было смысла — меня никто не ждал. Почти перестал ужинать, потому что одному сидеть на кухне было невыносимо, да и аппетит от усталости пропадал. Ограничивался стаканом кефира или русской ряженки, и валился в холодную и казавшуюся такой большой для меня одного кровать. Разминая горящие ноющие ступни, ворчал себе под нос, что с меня довольно этой бестолковой беготни. Но, вспоминая прощальный взгляд Роджера и его злобное: «Ненавижу», понимал, что вряд ли он добровольно вернётся. Оставалось надеяться, что я сам когда-нибудь его отыщу.

Однажды по привычке я зашел в магазинчик сладостей, и на приветливый вопрос девушки продавца: «Чем я вам могу помочь?» не нашелся с ответом. Замерев с нелепым выражением лица, я оглядывал витрины, осознавая, какую глупость совершил. Мне стало неловко перед другими покупателями, которые выстроились позади меня в очередь. А еще сделалось душно и немного противно от внезапной беспомощности. Пробормотав невнятные извинения, я спешно покинул магазинчик.

Дни пролетали незаметно, сливаясь в бесконечном потоке лиц, событий, праздничной суеты, и увлекали в безумный круговорот бессмысленных метаний. На улице становилось по-зимнему морозно. Неизбежно приближалось Рождество. Уже несколько вечеров я не звонил Тейлорам, потому что новостей у меня никаких не было. За последние дни я от силы в двух местах побывал — под конец года навалилось слишком много работы. Приходилось и поисками заниматься не так активно, да и людей, скорее для собственного успокоения расспрашивать — ничего нового все равно бы не узнал.

Может, Роджер все-таки вернулся домой? Мне ведь тоже никто не названивал, наверное, потому, что надобность в этом отпала. Во всяком случае, я себя все чаще этим успокаивал. С каждой неудачей шансы найти его становились все призрачнее, оставляя в душе боль и страх от понимания, что Роджер был для меня всего лишь миражом. Но где-то на задворках сознания назойливо зудело крохотное предчувствие, что еще не все потеряно. И это не давало окончательно скатиться в бездну отчаяния. Мне бы увидеть его хоть раз, убедиться, что с ним все в порядке, попытаться объясниться, рассказать о своих чувствах… Но захочет ли он меня выслушать? Он ведь такой упрямый! А еще чересчур впечатлительный…

Неизвестно, насколько сильно вся эта ситуация повлияла на него, как глубоко ранила. Сохранилось ли в его сердце хоть что-то или там одна ненависть, или, что еще страшнее — пустота? Я был готов ко всему, даже к тому, что он навсегда исчезнет из моей жизни. Наши чувства были взаимны, в этом я не сомневался. Но ведь иногда одной любви бывает недостаточно, и при самом отвратительном раскладе мне пришлось бы его отпустить. Но я сделал бы это только тогда, когда бы полностью убедился, что испробовал все, что возможно. А пока надежда еще маячила на горизонте, я хватался за нее обеими руками и не желал сдаваться. В любом случае, что бы ни произошло в дальнейшем, оставалось просто жить. И ждать…

***

Резкий стук вырывает меня из воспоминаний. Поворачиваюсь на голос и замечаю застывшую в дверях домработницу.

— Доктор Мэй, может, приготовить чай? С молоком, как вам нравится…

И опять этот встревоженный, сочувствующий взгляд, будто я серьезно болен. Она жалеет меня, я это чувствую. Вероятно, подозревает, что Роджер значит для меня гораздо больше, чем… Хотя неизвестно, понимает ли она вообще, какие у нас с ним отношения. Но каждый раз, обнаруживая меня замершего у окна в гостиной, она неизменно предлагает чай и утешает одними и теми же словами, что он обязательно вернется. Я в этом уже не так уверен.

— Благодарю вас… — Давлю из себя улыбку и киваю. — Но, если не сложно, сварите лучше кофе. Что-то я с утра не могу проснуться.

Она уходит, а я снова возвращаюсь к созерцанию окутанных ранними сумерками улиц. Редкие снежинки вытанцовывают странные порывистые танцы: то кружатся по спирали, то рассыпаются в разные стороны маленькими фейерверками. Но против ожидания, первый снег не приносит радости. Хотел бы я сейчас стоять рядом с Роджером, прижимая его к себе, вести неспешные беседы или молчать и смотреть, как крыши домов постепенно покрываются белым. Хорошо, что дождь наконец закончился. Зато ветер уж больно свирепствует: со свистом врезается в окна, отдаваясь на стеклах резким дребезжанием. Нужно шарф теплый достать… Еще бы заставить себя собраться в дорогу, а то так все и валяется на кровати.

Я сам напросился в эту поездку. Ещё одна конференция прямо перед Рождеством? Да пожалуйста, без проблем, сколько угодно! Мне необходимо сменить обстановку, хоть немного расслабиться, хоть немного отвлечься. Я смертельно устал от бесконечных поисков, от той мерзости, что ежедневно, сам того не желая, встречаю в разных уголках нашего города. Устал от постоянной боли и тоски. Но сильнее всего меня выматывает непомерное чувство вины, которое сжирает изнутри, мешая дышать полной грудью. Вот же дерьмо! Я бы все отдал, чтобы вернуть тот день, когда единственной проблемой была не вовремя подвернувшаяся командировка.

Поднимаюсь в свою спальню и начинаю собирать вещи. В сумку, не торопясь и без особой аккуратности, складываю привычный комплект одежды и белья. Сверху небрежно запихиваю дорожный несессер, все ту же папку с документами, которые мне точно не понадобятся, но, по крайней мере, будет чем заняться во время выступлений, а также паспорт и билеты. Рывком застегиваю молнию, подхватываю багаж и спускаюсь в холл.

Мне сложно подолгу находиться в своей комнате, она словно чужой для меня стала, поэтому я обосновался в спальне Роджера, среди его вещей, оставленных, брошенных, забытых. Я запретил в ней прибираться, вообще прикасаться к чему-либо. Хочу, чтобы все оставалось как прежде, мне так спокойнее. Словно он вышел куда-то и скоро вернется. И пускай это выглядит как глупая сентиментальная причуда, но по-другому пока не получается.

На кухне витают умопомрачительные ароматы кофейных зерен, выпечки и кислых яблок. Рядом с плитой суетится домработница, из духовки тянет чем-то сладким, аппетитным. Сажусь за стол, и передо мной тут же появляется тарелка с большой порцией пирога, начиненного красной рыбой и картофелем, и чашка кофе с молоком. Рот наполняется вязкой слюной, и я с трудом сглатываю. Фрау частенько балует меня любимыми блюдами, но сегодня вместо радости это вызывает досаду. Не хочется обижать женщину, которая проявляет ко мне искреннюю заботу. Я понимаю ее беспокойство и ценю это, но уверен, что опять кусок в горло не полезет, несмотря на то, что желудок протестующе бурчит, и такое количество еды в меня вряд ли поместится.

— Фрау Брандт, я не голоден… Мне будет достаточно кофе… — пытаюсь предпринять жалкую попытку отказаться, но под пристальным взглядом домработницы она проваливается.

— Хотите сказать, я зря старалась? Я специально проснулась пораньше, чтобы испечь ваш любимый пирог. А с минуты на минуту подоспеет яблочный крамбл. Вы не можете так со мной поступить! — Знает ведь на что давить. Она так решительно смотрит на меня из-под стекол очков, что я не сомневаюсь — есть придется. — И не надейтесь, я вас не отпущу, пока не съедите все до последней крошки. Тоже мне, выдумали, аппетита нет… Вы взрослый, здоровый мужчина и обязательно должны хорошо питаться. Зачем же вы себя голодом морите? — Что-то похожее я каждый раз слышу от своей матушки, когда приезжаю в родительский дом, и она всеми силами старается откормить меня на год вперед.

На удивление, мой организм подчиняется древнейшему инстинкту, стремясь удовлетворить естественную потребность в еде. Я не только съедаю все до последней крошки, но еще и добавку прошу. То ли пироги действительно настолько вкусные, то ли я так сильно проголодался за эти дни. Фрау Брандт с довольной улыбкой поглядывает на меня, всячески соблазняя еще на одну порцию, и даже порывается завернуть кусочек в дорогу, но тут уж я категорически отказываюсь, и она неохотно отступает.

После вынужденного обеда я принимаю горячий душ и несколько минут, глядя на себя в зеркало, раздумываю, стоит бриться или нет. В этот раз мне не придется блистать своим остроумием и светить бледной помятой рожей на публику; участвовать в брифинге я тоже не собираюсь и надеюсь тихонечко отсидеться в уголочке, слушая умные речи других, и даже вздремнуть, если удастся. Да и вряд ли меня станут пристально рассматривать. Поэтому, наплевав на щетину, с чистой совестью выхожу из ванной и иду одеваться.

Без спешки еду на метро, равнодушно пролистывая какую-то газету и слушая музыку, и в этот раз не раздражаюсь, что вынужден тратить больше времени, чтобы попасть на вокзал Кингс-Кросс. В метро, что характерно для этого часа, много народа; стойкий запах пота, усиленный разнообразной парфюмерией, резко бьет в нос. Раньше мое настроение моментально бы испортилось, но сейчас это неважно, мне и не такое приходилось терпеть, поэтому сожаление о том, что следовало поехать на такси, так и не возникает. От постороннего присутствия отлично спасают британские рокеры, отвлекают от дурных мыслей, болезненных тычков и оттоптанных носков ботинок.

***

В воздухе неуловимо витает ощущение дежавю. Немного удивляет, что я снова уезжаю на конференцию именно с этого вокзала, хотя несколько раз просил Крисси отслеживать такие моменты. Не понимаю, что творится в голове этой взбалмошной женщины? Машинально поворачиваюсь, взглядом выискивая ярко освещенные окна знакомой кофейни, где я однажды встретил своего беспризорника. Тут же себя отдергиваю, чтобы не сорваться и не побежать туда. Не стоит так явно предаваться безумию.

Зал ожидания переполнен, что неудивительно, но я нахожу единственное свободное сидение и устраиваюсь на нем. Перед Рождеством всегда так людно и суетно, наверное, поэтому я не люблю праздники. Но в этот раз все должно было быть иначе. Я хотел провести каникулы вместе с Роджером, побыть только вдвоем, насладиться тишиной и друг другом, без торопливых прощаний утром и усталых отговорок вечером, погулять по городу, может, съездить на побережье…

Вздыхаю и достаю из сумки журнал «Нью Сайентист», купленный в магазинчике неподалеку. Честно говоря, я не любитель подобной литературы, но меня привлекла обложка с пингвинами и кричащим заголовком: «Почему у пингвинов не мерзнут ноги». Уверен, это очень занимательное чтиво на ближайший час, пока я жду посадку. Статья меня на самом деле захватывает, и время пролетает незаметно. Остается минут двадцать до прибытия поезда и еще минут десять, если опоздает. А он непременно опоздает.

От долгого нахождения в неудобной позе затекает спина; я поднимаюсь и тянусь, чтобы немного размять плечи. Смотрю на табло: время отправления прежнее. Есть маленькая вероятность, что в этот раз мне повезет уехать вовремя. Без интереса оглядываю снующих в разные стороны людей и будто бы даже замечаю промелькнувшую в толпе белобрысую макушку, но быстро отмахиваюсь. Мне везде мерещится Роджер, даже в колледже, что совсем уж невероятно, и я научился не реагировать на подобные выверты собственного мозга. Но этот подросток странным образом привлекает мое внимание.

Я не вижу его лица, он глядит куда-то в сторону, но зато отмечаю, какая на нем грязная и рваная одежда; волосы спутаны и влажными прядями липнут к тонкой бледной шее. Надо же, он точь-в-точь как Роджер… Вероятно, теперь каждый бродяга, хоть сколько-нибудь похожий, будет напоминать мне его.

Внезапно он поворачивается и скользит по мне взглядом. Нет, этого не может быть, это же чушь какая-то! Я не верю в Божественное проведение! Это сказки, выдуманные людьми — уповая на какого-то небесного создателя, им так живётся легче, понимаешь ли. А я человек рационального склада ума и не собираюсь поддаваться мракобесию. Я верю в цифры, в формулы, для меня точный расчет важнее глупого наставления из Катехизиса. Черт, да я в калькулятор верю больше, чем в Святое писание! Но какие бы таинственные силы не притянули его именно в это место, мне все равно, но я безумно благодарен им. Потому что это, наконец, он! Это мой Роджер!

Он замирает на сидении и пялится на меня своими испуганными голубыми глазами. На бледных впалых щеках яркими пятнами разливается лихорадочный румянец. С трудом удерживаю себя, чтобы не кинуться к нему со всех ног. Боюсь, что моя порывистость спугнет его, как и в прошлый раз. И я не смогу отпустить его, я же снова брошусь вдогонку, наплевав на обязательства, на конференцию. Как же она некстати… Подхватываю сумку и осторожно направляюсь к нему, а про себя, словно молитву, повторяю: «Только бы не сбежал… Только бы не сбежал…».

— Роджи… — облегченно выдыхаю, разглядывая его, — черт побери, я… я не могу поверить, что это ты. Где ты пропадал все это время? Я был уверен, что ты уехал домой, но когда твой отец появился на следующее утро… Мы искали тебя. Почему ты сразу не вернулся, ведь ты обещал…

Он почему-то зажмуривается, вцепляется пальцами себе в колени и мотает головой. С соседнего сидения женщина подозрительно косится на нас, быстро собирает какие-то пакеты и уходит. С противоположной стороны мужчина так увлеченно читает «Дейли Телеграф», что становится очевидным его неподдельный интерес. Роджер медленно открывает глаза, но словно не видит меня. Наклоняюсь, хватаю его за плечи и легонько встряхиваю. Ну давай же, приди в себя, скажи хоть что-нибудь. Вздрагивает и морщится, сжимая кулаки.

Меня бросает в жар и становится нечем дышать. Я спешно расстегиваю пальто, освобождаюсь от сдавливающего шею шарфа, опускаюсь перед ним почти на колени и заглядываю в его лицо. Зову, но он не реагирует, с какой-то беспомощностью разглядывая меня остекленевшими глазами. Я бы, наверное, так же смотрел на представителя инопланетной расы, если бы мне посчастливилось встретить его. Блуждает по мне мутным взглядом и выглядит болезненным. Кажется, еще чуть-чуть и отключится.

— Мальчик мой… На тебе лица нет. Ты болен?

Может, у него температура? Неизвестно, где ему приходилось спать, да еще и одет так легко и запросто мог простудиться. Трогаю ладонью прохладный лоб, и он как будто даже отстраняется, снова зажмуриваясь. Да что ж такое?

— Роджи… — Сажусь рядом, дотрагиваюсь до его щек, горячих и обветренных, до бледных потрескавшихся губ, глажу пальцами подбородок, чуть приподнимая его. — …Посмотри на меня.

Как же сильно я хочу его поцеловать, жадно накинуться, исследуя каждый дюйм его тела, но вместо этого обнимаю и мимолетно касаюсь губами. И наконец-то чувствую его. Да, да, тот самый мерзкий запах нищеты и одиночества, но я готов его вдыхать хоть каждый день, лишь бы Роджер был рядом. Слышу бешеный стук сердца, тяжелое, загнанное дыхание, ощущаю ледяные ладони на запястьях. Он ртом хватает воздух, словно задыхается, шумно сглатывает и тихо произносит:

— Ты правда настоящий?

А я, смеясь, стискиваю его в объятиях. Конечно, настоящий, как он может сомневаться. Мужчина с соседнего сидения неодобрительно хмыкает и тоже уходит. А мне плевать, пусть все катятся к дьяволу, главное, что Роджер сейчас со мной. Пальцами зарываюсь в его влажные растрепанные волосы и слегка поглаживаю затылок. Захлебываясь словами и путаясь, рассказываю, как мы с его отцом оббегали чуть ли не каждый вокзал, каждый торговый центр по нескольку раз, в каких жутких местах мне довелось побывать, каких ужасов пришлось натерпеться, представляя Роджера в какой-нибудь канаве, голодного, больного, покалеченного… Когда заканчивается кислород и я, выдохшись, замолкаю, поймав его настороженный взгляд, все, что получается — это ласково прошептать на ухо:

— Я больше никуда тебя не отпущу. Если потребуется, то свяжу и насильно увезу домой.

— Но почему? — удивляется Роджер.

Почему… Теперь-то я точно знаю ответ на этот вопрос. Я столько раз за эти одинокие дни и бессонные ночи думал об этом, столько раз представлял, как найду его и скажу то, что давно должен был сказать, поэтому, не раздумывая, отвечаю:

— Потому что люблю тебя.

— Любишь? — Ерзает, пытаясь вырваться, но я сжимаю его покрепче.

Прерывистое дыхание выдает его волнение, руки с силой сминают джемпер на моей груди, и он с такой неожиданной злостью сдавленно кричит на меня, выплевывая в лицо одно обвинение за другим, что это начинает возбуждать любопытство прохожих, а меня так попросту ввергает в ступор.

Конечно, прошло не так много времени, но где-то в глубине души я надеялся, что он остудит свою подростковую пылкость, поймет, что за моим желанием найти его родителей скрывалась искренняя забота, даже если итог оказался настолько печальным. Мне так больно и, честно говоря, неприятно от его нападок, от своих безрадостных мыслей, но я заталкиваю эмоции куда подальше, позволяя ему выговориться.

Нельзя с ним спорить — это я хорошо усвоил. Если Роджер в боевом настроении, то воевать будет до конца, и лучше ему не перечить. Слишком уж импульсивный у него характер. Да и вокзал, заполненный любопытной толпой, не то место, где следует выяснять отношения. Для меня важно вернуть его домой во что бы то ни стало, уговорить дождаться меня, потому что эту чертову конференцию я, к сожалению, не могу отложить. И если для этого мне нужно быть виноватым, если ему так будет легче, то я на все согласен. Мы объяснимся дома, я попытаюсь его убедить, а там пусть хоть все стены разнесет. Поэтому я беру себя в руки и как можно спокойнее спрашиваю, ведь от его ответа зависит все:

— Ты правда так сильно ненавидишь меня? — Накрываю его маленькую ледяную ладонь своей, куда более широкой и длинной.

— Да! — не раздумывая, выпаливает. В груди неприятно холодеет, и сердце пропускает удар; вдохнуть не успеваю, как он тут же поправляется: — Точнее нет…

Мне не сложно его понять. Неизвестно, что могло с ним случиться за эти недели, через что ему опять пришлось пройти. В каждой его эмоции сквозит боль, враждебность и даже отчужденность, но все равно он тот же прежний Роджер, которого я знаю. Но я так же знаю, что этот мальчишка порой проявляет потрясающее упрямство даже во вред себе, поэтому заставлять его бесполезно, а вот убедить мягко и по-доброму можно. И я глажу его по щеке, стараясь успокоить.

Мои ласки встречают слабое сопротивление, но я проявляю настойчивость, от всей души желая заткнуть его красивый, искаженный гневом рот, наилучшим в этот момент способом, чтобы забыл все плохое, чтобы осознал, наконец, насколько я к нему привязан, что мне необходимо его прощение, его доверие, а иначе у нас ничего не получится. Но мы в людном месте, и выходить за рамки дозволенного, вызывая к себе еще больший интерес, не стоит. Не отнимая руки от его лица, сохраняя единственную возможность телесного контакта, тороплюсь выложить все, пока он снова не вспылил:

— …Извини меня, Роджи, я совершил глупость. Ты мне доверился, а я… Я повел себя как последний трус и причинил тебе боль. Столько времени я сам себя обманывал, но когда ты ушел… когда за тобой закрылась дверь, я ощутил такую пустоту… Самое сложное в жизни — это выбор, и никто не застрахован от ошибок. Я всегда старался поступать по совести, так, как велит здравый смысл, потому что считал это правильным…

— Да, да, слышал сто раз: ты не мог поступить иначе… — ворчит, но уже не так уверенно, обиженно отворачивается, но все же косится и внимательно следит за мной. — Вдруг я поверю, а ты опять меня обманешь? Потому что по-другому нельзя, мои родители будут против, потому что так для тебя будет правильно, потому что… Да не знаю я, что еще взбредет в твою рациональную башку!

Трясу кудрями и, не удержавшись, касаюсь его губ своими. Они жесткие, обветренные, соленые — от моих ли, от его ли слез, какое это имеет значение? — но робко открываются навстречу. И это — счастье!

— Ты прав, все эти принципы — полнейшая чушь. Мне следовало прислушаться к собственному сердцу, а не решать, что правильно, а что нет. Но я не послушал, потому что не умею иначе, и вот что получилось. Из-за этого я потерял самое дорогое, что было в моей жизни. Потому что, оставшись один, я понял, как сильно, оказывается, люблю тебя. — Светлые брови сходятся на переносице, к моим слова он относится с осторожностью, но его холодные пальцы на моей щеке дарят надежду. — Послушай, ты можешь меня ненавидеть, если хочешь, можешь презирать, все что угодно. Но, пожалуйста, Роджи, вернись домой… Я же хочу лишь одного — залечить твои раны, чтобы ты больше не чувствовал боли. Позволь мне это сделать.

У меня нет альтернативы, я не допущу, чтобы он вот так просто исчез. Я помню: только если ни единого шанса… А Роджер любит, он признался, наверное, сам того не ведая. Да и я это вижу, поэтому, не останавливаясь и не давая ему опомниться, уговариваю, обещая все, что он потребует. И как за спасительную соломинку хватаюсь за его нелепую «угрозу» протащить меня по всем стрит-фудам Лондона. Боже, какой же глупостью забита моя голова! Это какое-то ребячество, но я согласен перепробовать хоть все хот-доги в окрестных забегаловках, лишь бы это помогло. Ради него я готов на все! Как ни странно, но это срабатывает.

Он глядит на меня восторженными глазами, полными слез, размазывает их по щекам, смеется, а потом вдруг приникает носом к шее и шумно вдыхает, всхлипывая. Ну вот и все, наконец-то оттаял, наконец-то поверил. Он обнимает меня так крепко, что это не оставляет сомнений.

Я уезжаю с легким сердцем. И мне не страшно прощаться с Роджером. Конечно, он расстроен моим отъездом, но мы же встретимся снова совсем скоро. Теперь я уверен: он никуда не сбежит и дождется меня.

***

Замок щелкает почти беззвучно; толкнув дверь, я отчётливо слышу мелодичный звон. Это еще что такое? Улавливаю знакомую смесь запахов — так пахнет в отцовской мастерской, когда он работает с деревом: терпкой, немного сладковатой смолой и свежеспиленной сосновой стружкой. Но сильнее всего чувствуется запах хвои. Неужели домработница настолько прониклась праздничным настроением, что даже средство для мытья полов сменила?

Захожу в квартиру и, закрыв дверь, взглядом натыкаюсь на рождественский венок. Хмыкаю и принюхиваюсь. Он искусственный и почти не пахнет, разве что немного пластиком, а выглядит довольно реалистично, особенно издалека. Но откуда он здесь? Ах, ну конечно, сегодня же Сочельник! Наверное, не следует удивляться… Но все же я удивлен. С улыбкой щелкаю пальцем по металлическому язычку колокольчика, нарушая уютную тишину пронзительным перезвоном. Разуваюсь, прохожу на кухню, сгружаю пакеты из супермаркета на стол и направляюсь в гостиную.

Твою ж мать! Сумка соскальзывает с руки и падает на пол. Я стою в ярко освещенном холле и сквозь дверной проем смотрю на… это. «Это» по-хозяйски расположилось у окна, почти полностью загораживая его мохнатыми ветвями, и игриво поблескивает в темноте игрушками. Елка! Черт побери, откуда в моем доме взялась елка? Да еще и такая огромная! Это объясняет ароматы, витающие по квартире — она настоящая! Домработница вряд ли осмелилась бы так меня осчастливить. И я начинаю подозревать, кто виновник этого безобразия. Роджер, как всегда, полон сюрпризов. И ведь скрывал, гаденыш! Сколько мы с ним разговаривали за эти два дня? Хоть бы слово сказал. И фрау Брандт тоже хороша… Ну точно, сговорились.

— Что ж, — немного подумав, философски замечаю я, — зато будет, куда положить подарки.

Из-за них я даже на поезд опоздал! Пришлось почти три часа проторчать на вокзале в ожидании следующего. А во всем виновата моя невнимательность. Никогда за всю свою жизнь я никуда не опаздывал. Но, бегая по магазинам в поисках какой-нибудь мелочи или наоборот, чего-нибудь полезного, что может порадовать мальчишку, я совершенно забыл о времени. Надо же. Я же никогда и ни о чем не забываю! Но оно того стоило. Вне всяких сомнений, ему понравится. Надеюсь, он не сильно беспокоился из-за моего долгого отсутствия. Вытаскиваю из сумки красиво упакованные свертки и коробочки, подхожу к загадочно темнеющему дереву и аккуратно складываю под нижние ветки.

Торопливо раздевшись, я возвращаюсь на кухню и разбираю пакеты с покупками, удивляясь, что от волнения чуть ли не половину супермаркета скупил. Ничего, праздничные каникулы длинные, да и Роджера хочется побаловать.

Поднимаюсь в свою спальню, бросаю вещи на кровать и, захватив домашнюю одежду, отправляюсь в ванную, по пути кидая настороженный взгляд в направлении спальни Роджера. В коридоре темно, только тусклая полоска света пробивается из приоткрытой двери, за которой подозрительно тихо. Если бы он не спал, то наверняка бы услышал и давно уже прибежал. А я почему-то не решаюсь заходить, сознательно оттягивая момент нашей встречи. Боюсь чего-то… сам не понимая чего. Что его не окажется в постели? Что мне все привиделось? Но это же глупо! Иначе кому бы еще взбрело в голову притащить елку? Или она тоже плод моей воспаленной фантазии?

Принимаю контрастный душ, стараясь расслабиться, тщательно вытираюсь, натягиваю пижамные штаны и спешу к нему в комнату.

Душно, будто я в турецкую баню попал: обогреватель шпарит на полную катушку и я выключаю его. Роджер сладко спит при свете включенного светильника, закутавшись по самые уши в два пуховых одеяла и плотный флисовый плед, только всклоченная белобрысая макушка торчит с одной стороны и кончики шерстяных носков — с другой. С ума сойти! Как ему не жарко? Рядом на подушке валяется томик Булгакова с заложенными между страницами очками.

Выпутываю его из многослойного кокона и не могу сдержать улыбки — какой же он невероятно трогательный сейчас. Застиранная до дыр старая футболка задралась до подмышек, оголив худую бледную спину с редкой россыпью родинок и выпирающими позвонками. Роджер, лишившись тепла, беспомощно обхватывает себя руками, сворачивается в клубочек, поджимая к животу острые коленки, и жмурится от падающего на лицо яркого отблеска.

Мне так жалко тревожить его. Безусловно, я мог бы лечь и у себя, но мысль о том, что придется провести ночь в одиночестве, зная, что всего в нескольких шагах от меня находится тот, кого я столько времени искал, кажется мне невыносимой. И чтобы поверить, чтобы окончательно успокоиться, мне просто необходимо почувствовать его живым. И я не в силах сдерживаться. Убираю книгу на тумбочку, ложусь рядом и накрываю нас одеялом. Роджер тут же прижимается, закидывая на меня ногу, мычит что-то спросонья, сопит недовольно и ёрзает не переставая.

— Тише… Тише… Спи… — Успокаивающе поглаживаю его по волосам, целую в нос, и Роджер затихает.

Замечаю тугую повязку на плече, едва касаясь, провожу пальцами по чистому сухому бинту — значит, вот куда пришелся удар. За это я еще потребую объяснений, хотелось бы узнать, в какую историю этот мальчишка успел вляпаться и насколько опасна его рана. Если бы не фрау Брандт, то для меня и это стало бы сюрпризом, но уже неприятным. Хорошо, что она с пониманием отнеслась к моей просьбе и присмотрела за ним. Но об этом мы завтра поговорим.

В голове на удивление пусто, на сердце спокойно, а в душе намешано такое количество эмоций, что наверняка не смогу уснуть, пока все не обдумаю и не разложу по полочкам. Но напряжение всех этих дней, наконец, отпускает меня. И все равно с трудом верится, что все позади, что вот он, настоящий, целый и почти невредимый, безмятежно спит рядом. Как же я соскучился по нему!

Любуюсь выражением полного спокойствия на его лице, осторожно убираю непослушные пряди, оглаживаю пальцами губы, линию скул, и он морщится, улыбаясь. Длинные ресницы подрагивают, отбрасывая тени на раскрасневшиеся щеки. Чуть приоткрыв рот, едва слышно дышит. Дотягиваюсь до светильника и выключаю его. Комната погружается в приятный сумрак. Зарываюсь носом в теплую макушку и шепчу, зная, что он не услышит:

— Спокойной ночи, мое рождественское чудо…