Он просыпается резко, будто чувствует за тонкой пеленой дремоты опасность. Вздрагивает так сильно, что обессиленный разум, кажется, не в силах дать правильные импульсы телу, каждая клеточка которого болит. Темнота поначалу пугает, но спустя пару мгновений Кэйа понимает, у кого в объятиях лежит, и чье мерное дыхание прерывает хлипкую тишину. Он не находит в себе сил подняться и зажечь свечу, — вместо этого проводит ладонью по груди Дилюка. Кожа к коже. Видимо, ночью ему стало жарко: рубашка расстегнута. Под пальцами шершавые шрамы. Некоторые протянулись вдоль, некоторые поперек, парочка въелась в плоть неровными пятнами ожогов, другие идут наискосок, — следы когтей какого-то буйного животного.

Задерживается в ямочке между ключиц, едва различая ее полупривыкшим к темноте глазом. Ведет рукой выше, касаясь шеи, но Дилюк резко ладонь перехватывает, действуя скорее на рефлексах, нежели едва проснувшейся головой. Он сжимает кисть до боли, зажигает вместо огонька над головой свечи и успокаивается, отпуская.

— Не делай так, пожалуйста, — просит Рагнвиндр извиняющимся тоном. Потом добавляет: — Больно?

Кэйа отнекивается, слегка раздосадованный тем, что не догадался сам: три года странствий должны были оставить не только физический след. Даже кинжал под подушкой не стал бы чем-то неожиданным.

Он ложится обратно, прикрывая глаз. Ночь была полна беспокойного сна и кошмаров, выспаться так и не удалось, но это все же лучше лихорадочных видений смерти перед судом в сырости и холоде.

— Мне надо собираться, — Дилюк встает с импровизированной кровати, на ходу пытаясь совладать с растрепаными колтунами волос. — Ты можешь остаться здесь и отдохнуть, если хочешь. Думаю, Джинн поймет.

Кэйа выдыхает что-то отдаленно похожее на «нет» и, потирая запястья, вновь садится за бумагу.

«Я и так слишком долго был отстранен от своих обязанностей. Время сейчас не шибко стабильное, Джинн нужна любая помощь.

Не могу находиться один, не занятый чем-то. Тяжело».

Он встает следом, поправляя сюртук (в комнате все еще холодно), подходит к Дилюку, который пытается усмирить свое красное недоразумение на голове.

— Хорошо, тогда заодно проведу тебе экскурсию.

Альберих осторожно берет гребень из чужих рук и управляется с кудряшками. Рагнвиндр улыбается уголками губ в отражении, не возражает. Ему, кажется, даже приятна эта забота. Кэйа краем глаза осматривает свои неровно лежащие волосы, выбивающиеся то тут, то там, и вздыхает, собирая алые всполохи в хвост. Свои же только немного причесывает.

Взгляд цепляется за выглядывающую из-под воротника татуировку.

«У тебя нет бинтов?»

Дилюк понимающе кивает, достает из сундука скрученную марлю. Кэйа закрывает ею черные концы снежинки, и выходит даже что-то приличное. Когда он вновь смотрит на себя в зеркало, — на залегшие тени под глазами, на осунувшееся лицо, на зашитый глаз и свой донельзя отвратный пустой взгляд, — Альберих уже знает, что потерял себя. И эти черные линии на шее жгут так, что вызывают особо рьяное желание выжечь их к чертям в ответ, лишь бы не быть запятнанным прошлым.

Лишь бы вырезать с себя это клеймо.

Свою длинную синюю прядь он привычно перебрасывает через плечо. Рагнвиндр это замечает. Мягко обнимает со спины и целует куда-то в висок.

Кэйа берет бумагу и пишет, оперевшись прямо на зеркало, закрывая свое отражение:

«Можешь трогать меня без перчаток. Мне нравятся твои руки».

Дилюк не находит, что ответить. Только искренне улыбается, а в глазах его столько любви и доброты, что кажется, будто это совсем другой Рагнвиндр, не тот, что был раньше. Не замкнутый, холодный, пересиливающий себя для разговора и временами избегающий, — но и не тот светящийся капитан Ордо Фавониус. Этот Дилюк нежно скользит пальцами по щекам, мягкими прикосновениями, — Кэйа пытается надышаться, глядя в дым и пламя.

Его взгляд полон догорающего пепла прошлых обетов и клятв. Его тело — фарфор, покрытый множеством трещин.

Они успевают наскоро почистить зубы и умыться, — непозволительная роскошь, — прежде чем спуститься ниже в катакомбы. Слышен далекий стук посуды, очень тихий, голоса в полтона и оживленность, по которой Альберих очень скучал. В импровизированной столовой даже как-то маловато людей: никого из гражданских, только рыцари, да и тех не особо много, хотя время уже перевалило за шесть утра.

— Все почти как в Ордене. Завтрак, обед и ужин по часам. Не успел, — не поешь. Это относится и к нам, и к гражданским, но те в другое время едят.

Кэйа пытается отвлечься на объяснения Дилюка, но чувствует на себе взгляды, слышит заговорщицки низкие голоса. Даже повар на него как-то косо смотрит. Непонятно только, успели ли распространиться слухи с заседания или нет, и повышенное внимание все еще может быть связано с тем, что почти месяц его никто не видел или вообще считал мертвым.

«Живая легенда» — горько усмехается Кэйа, вспоминая свои жалкие попытки заморозить волны.

Ложка вязнет в чем-то отдаленно напоминающем кашу. Она очень густая (видно, что экономят даже на воде), наполненная щепками, обрубками и Барбатос знает чем еще. Не отвратительно, просто безвкусно, — ни соли, ни сахара нет. Черствый хлеб вприкуску, разбавленный до невозможного чай. Вот и весь скупой завтрак, почти никак не отличающийся от того, что ему подсовывали, когда Альберих был под арестом. Тогда казалось, — если только он мог об этом думать среди вороха других проблем, — что это одно из издевательств рыцарей, подлянка, форма выражения их ненависти и презрения к перебежчику. Сейчас же осознание, что так живут все без исключения, — впроголодь, не редко на кипятке вместо ужина, как когда-то жил и сам Кэйа, — бьет под дых.

Альберих смотрит на Рагнвиндра новым взглядом. Теперь пытается заметить мелочи: слегка осунувшиеся щеки, сероватый, но недостаточно болезненный, чтобы бросался в глаза, цвет лица, воспаленный от бессонных ночей белок глаз. Нет, Дилюк навсегда останется для него эталоном красоты с алебастровой кожей, выточенной из мрамора и прочее, прочее, прочее, но его вид, откровенно говоря, плохой. Лучше чем у него самого, конечно, — Кэйе становится как-то резко плевать на все, что окружающие подумают, нет больше в нем той природной стати и грации, которыми он восхищал Мондштадт; теперь всем открыты и шрам на щеке под вереницей синих ресниц, и швы, и понимание, что глаз безвозвратно вырезан. Альберих не прячется за повязкой, потому что больше не видит в этом смысла.

Он пододвигает свою почти нетронутую тарелку к Дилюку, на что тот резонно отвечает:

— Тебе надо поесть. Ты и так много сил тратишь на переживания, к тому же еще не окреп после всего, что случилось.

И да, он говорит совершенно толковые вещи. Но Кэйе просто еда не лезет в горло, ему отвратительно даже думать о ней. Он не голоден, — хотя понимает, что чувство голода исчезло после голодовок, плена и болезни.

«Не хочу».

Пишет Альберих, пытаясь пить бурду из черного чая, еловых шишек и каких-то трав, периодически отщипывая маленькие кусочки от хлеба.

Рагнвиндр тяжело вздыхает, все же принимаясь за вторую тарелку, когда на всю столовую раздаются радостные визги и топот маленьких ножек.

— Братик Кэйа!

Чувство радости от знакомого звонкого голоска Кли и укола незащищенности от того, что теперь все смотрят в их сторону, отвратительно смешиваются в пустом желудке. Он быстро встает и идет навстречу малышке Кли, которая с разбегу врезается в него, ненароком задев всевозможные синяки и ушибы, и резво обхватывает его шею своими тоненькими детскими ручками, когда Кэйа наклоняется к ней, подхватывая.

— Кли так рада тебя видеть! Она очень соскучилась! — щебечет девочка, улыбаясь во все тридцать два. Ее улыбка быстро меркнет, лицо становится в высшей степени взволнованным. — Ой, что это у тебя с глазиком?

Альбедо незаметно подкрадывается к их столу, причудливо балансируя с двумя тарелками, чашками, ложками и хлебом.

— Можно к вам присесть?

Кэйа кивает, и Дилюк говорит за него:

— Да, конечно.

Он усаживает малышку Кли рядом с собой. Та дергает ножками и непонимающе на него смотрит.

— Ты не рад видеть Кли? Братик Кэйа, почему ты молчишь? Кли что-то сделала не так? Она честно-причестно не взрывала бомбочки, все отдала братику Альбедо!

— Все хорошо, Кли, — Рагнвиндр неловко почесывает загривок. — Он просто простудился и пока не может разговаривать. Это пройдет.

И выразительно смотрит на него с такой надеждой, что становится тошно от собственного безмолвия.

Альберих едва успевает закрыть уши Кли, — слышит полный насмешки голос за спиной.

— Да не пизди нам тут! Он просто хуев наглотался, вот и молчит!

Смех отражается в каждой кости, рождая за собой не только обиду, боль и ужас, но и оглушительную ярость. Кэйа оборачивается, смотрит в глумливые глаза со всем своим бешенством и гневом. Прижимает ребенка к себе, когда находит, что этим ребенком хочет стать он сам.

Теперь совершенно ясно: все, что было вчера на суде теперь обсуждается в качестве самых горячих сплетен.

Он одновременно был и не был к такому готов. Бессилие охлаждает кровь, напоминая о его Крио стихии, и становится еще хуже.

Кто он теперь?

— Братик Кэйа, ты же поиграешь со мной?

Альберих кивает ей, трепля по белокурой макушке. Альбедо осторожно подает голос:

— Кэйа, мы могли бы поговорить наедине позже?

Он кивает и ему, пытаясь собираться неспешно, несмотря на то, что хочет сверкая пятками покинуть это место. Альбедо понимает его порыв и желает удачи.

— Нам нужно заглянуть к Джинн.

«Разбор полетов с мокрыми глазами и словами сочувствия? Да, это определенно то, чего мне не хватало этим утром» — сердито думает Альберих, неосознанно пиная камешки полуразрушенных стен бесконечных коридоров.

Джинн ютится в небольшом кабинете, где и так потрепанный диванчик завален сверху кипами бумаг. Они везде: на полу, столе, табуретках, — а на стене висит карта с приколотыми к ней флажочками и донесениями. Все в привычном хаосе, который удавалось укротить только Лизе, и Кэйа не понимает, почему ее строгая рука еще не прошлась по всему этому беспорядку. Где она? Изучает древние фолианты в недрах этих развалин (Кэйа почему-то уверен, что писания здесь сохранились)? Ранена?

М е р т в а?

Гуннхильдр отрывает голову от отчета, и ее тусклое лицо, уставшее и болезненное, на миг озаряется теплом. А затем, — болью.

— Доброе утро, — сухо говорит Дилюк.

Альберих машет ладонью, вытягивая из себя полуулыбку. Отстраняется от душащих его мыслей.

— Я бы так не сказала. Грегор после вчерашнего паясничает и строит козни. Я ничего не смогла сделать, и слухи…

Рагнвиндр строго перебивает ее:

— Уже поползли, мы знаем. Ты нас только по этому поводу вызвала?

— Нет, есть еще кое-что.

Ее дрожащие пальцы потирают переносицу. Она ссутулится, тело ее разрывает от нескольких бессонных ночей, и Кэйа хочет сказать, — очень хочет, — чтобы та перестала истязать себя, забылась сном, а уж после вернулась к работе. Ему кажется, что Джинн вот-вот потеряет сознание. Он подходит к ней, берет карандаш из ее рук и пишет на чистом листе, приобнимая за плечи.

Даже если это прикосновение жжется тяжестью прошлого.

«Тебе нужен отдых. И не спорь со мной. Никому не будет пользы, если ты доведешь себя до такого состояния, что не сможешь работать неделями».

Взгляд скользит по впалым скулам и мешкам под глазами с несколькими лопнувшими капиллярами. Цепляется за сережку-бабочку. Альберих понимает.

Трагедия Лизы должна была стать его собственной. Это он должен был умереть, так и не раскрыв своих чувств, а она должна была признаться. Минчи бы смогла.

— Я ничего не успеваю, — говорит Джинн, когда он уже подхватывает тяжелую стопку с ее стола для чтения на досуге. — Спасибо… В общем, там вы как раз найдете детальное разъяснение, я же должна поставить вас в известность: мы больше не можем прятаться. Нужно продвигаться дальше, в Ли Юэ, — она указывает себе за спину на карту, где у южного подножия виднеются десятки красных флажков. — Из-за недавнего похода Предвестника число лагерей Фатуи возросло. Я думаю сделать обманный маневр, который они оценят как контратаку. Будет несколько команд под руководством всех капитанов, включая вас обоих. Вы должны будете напасть на северные лагеря, чтобы сбить их с толку.

Дилюк присвистывает.

— Хочешь, чтобы мы разворошили осиное гнездо?

— Что-то типа того. Пока можете отдыхать и набираться сил. Дальнейшие указания поступят позже, план пока в разработке.

— Хорошо, мы тебя поняли.

Кэйа кивает, размышляя над тем, как ему предстоит повести за собой тех, кто поливает его грязью и косо смотрит. Это лишь вопрос времени: когда весь Новый Мондштадт будет заполнен слухами. Может быть, к концу дня юродивым его будет считать каждый второй.

Может быть, все они не стоили его жизни.

Сейчас уже слишком поздно, — он сделал выбор.

— Кэйа… — шепчет Джинн, улыбаясь. — С днем рождения тебя.

Альберих улыбается ей и закрывает дверь. Задевает в кармане пачку сигарет и вопросительно смотрит на Дилюка, вертя их в руках. Тот отвечает после пары многозначительных взглядов.

— Да, понравились. Гордись собой, подсадил меня на эту дрянь.

Рагнвиндр щелчком поджигает кончик сигареты. Голова едва заметно, но кружится. Он долго не курил, и сейчас это снова становится спасением. Тишина, запах табака и его вкус на губах.

Они целуются в темном коридоре, рискуя быть увиденными. Кэйа затягивается с чужих рук, выдыхает прямо в поцелуй и чувствует чужое сердце под пальцами, — глубоко в переплетениях вен и артерий. И даже в кромешном мраке он видит, как Дилюк на него смотрит. Сжигает. За завесой едкого запаха сигарет от него веет лесной хвоей и свежим ветром, таким сильным, что сбивает с ног.

Альберих прижимается губами к шее, царапает зубами кожу, слышит короткий тихий вдох. Шепот. Собственное имя, произнесенное так тихо и желанно, — его бросает в дрожь.

Сигарета сгорает до фильтра. А он, кажется, сгорел дотла.

* * *

Поначалу ему трудно представить, как Кли может помочь Ордену, но Альберих быстро убеждается в ее неоценимом вкладе, — после красочного рассказа о, по меньшей мере, пятидесяти изготовленных в день бомбочках.

— Братик Кэйа, а что такое день рождения?

Как хорошо, что Кли умеет читать. Вдвойне лучше, что он сам ее учил.

«Это день, когда тебе исполняется еще один год, и ты становишься чуть-чуть старше».

— Кли не знает, когда у нее день рождения, — грустно и измотанно говорит она, прижавшись к его теплому боку. — Но Кли знает, что у братика Кэйи сегодня день рождения! Она приготовила подарок.

Ее ловкие ручки быстро расстегивают ранец и достают немного мятый лист с рисунком. На нем сам Кэйа, еще с повязкой, держит малышку Кли за руку и улыбается. Неровные линии рядом складываются в фигуру Дилюка. Тот, конечно же, угрюм, и стоит, сложив руки на груди. Позади них взрывы и красное небо. Он указывает пальцем на черное вытянутое пятно в уголке и спрашивает:

«Что это?»

— Человек, — говорит Кли. Ее детский голос внезапно вызывает холодок по спине. — Умерший.

Он замечает красные точки. Кровь.

Серое меж рыжего и желтого, — не просто набор цветов. Это разрушенный Мондштадт. Кли видела, она уже знает, что такое ужасы войны.

Святой Барбатос.

«Спасибо, мне очень приятно».

— Кли рада. Почитаешь ей сказку на ночь?

«Прости, но боюсь, я не смогу этого сделать».

— Тебе совсем-совсем нельзя говорить? Даже чуть-чуть?

Он улыбается через силу, качает головой и видит, как малышка Кли расстраивается все больше и больше. Она, насупившись, складывает ручки на груди и долго смотрит на него с суровым выражением лица, будто он наговорил ей всяких гадостей про Додоко.

— Кли, не забывай, что Кэйа болеет, — тихо говорит Альбедо, задумчиво вытягивая слова, пока взгляд его бегает со строчки на строчку.

— Да, Кли помнит. Братик Кэйа, спасибо, что поиграл с ней! Кли пора спать, — она шепчет Альбериху на ухо: — Не нравится ей эта тетя с зелеными волосами. Она так смотрит на братика Альбедо, а на Кли внимания вообще не обращает.

— Кли, я все слышу. Тебе пора спать. Злая зеленая тетя заберет тебя, а мне пока надо поговорить с Кэйей.

Малышка Кли обиженно уходит, прижимая Додоко к груди. Сахароза пытается взять ее за руку и даже выглядеть дружелюбно, но Кли не поддается на ее попытки, лишь хмуро качает головой. Это забавно, но Кэйа подмечает другое: взгляд этой «злой зеленой тети». Она и вправду втрескалась по уши. Краснеет и колеблется между тем, чтобы уйти и тем, чтобы расспросить алхимика о том, что тот так усердно пишет. В конце концов Сахароза все же выбирает первое, тихонько прикрывая дверь. И только слышен щелчок, как Альбедо говорит:

— Мне нужно поговорить с тобой о кое-чем серьезном. Обещай никому не распространяться, даже Дилюку.

Кэйа заинтересованно кивает, подходя к столу. Белому взгляду уцепиться не за что: все записи Альбедо хоть и выведены каллиграфическим почерком, но совершенно непонятны для него.

«О чем речь?»

Он подталкивает бумагу к Альбедо: тот смотрит на нее с десяток секунд, поднимает глаза, — взгляд его странно-изучающий, вдумчивый и какой-то слишком глубокий.

— Ты можешь что-нибудь рассказать мне о Дотторе?

Холод, дрожь и страх. Его красные глаза в глубине прорезей вороньей маски. Спокойная полуулыбка на губах, тихая и блеклая, словно тень, — ни капли бахвальства, насмешки или унижения.

Альберих цепляет ногой рядом стоящую табуретку, подтягивает к себе, — ножки ее тихонько скрипят по каменному полу, вырывая из воспоминаний и странных чувств, окутавших мысли.

«Он опасен. Не столько силой, сколько своим количеством: никогда не знаешь, что в голове у разных его версий. Он называет их срезами. Когда-то давно, года три назад, я видел один из этих срезов, — безумный, несговорчивый плут.

Не могу сказать, видел ли настоящего Дотторе или самую последнюю копию, но он сам себе на уме, может быть, еще более безумен, чем предыдущий».

На стол, прямо к его рукам, летит синий шарф, — Кэйе нужен всего миг, чтобы узнать, кому тот принадлежит, и грудь охватывает смутно различимая тревога, страх неизвестности. Он долго рассматривает зрачки-звездочки, — такие же, как и у него, — прежде чем Альбедо говорит:

— Я встретил его. Недавно.

Странно то, что алхимик до сих пор жив. Да и сам Альберих все еще не может разгадать истинных мотивов того, почему он сам выжил и каким чудом все так сложилось.

— Во время вылазки под командованием твоего брата я отделился от отряда и заплутал. Затем Фатуи напали на меня, и я пришел в себя уже в лагере. Дотторе ничего мне не сделал, только завел разговор. А потом отпустил.

«Ты доложил об этом Джинн?»

— Нет.

Альбедо качает головой. Сильный кашель прерывает его речь, — Кэйа слышит, насколько все серьезно. Да и болезненная бледность, присущая исследовательской душе, слишком разыгралась: Альбедо похож больше на белоснежный пергамент, и лишь огни свеч придают его лицу живую мягкость и человечность.

— Ко мне появились бы вопросы. Поэтому я решил смолчать, а через пару дней отправлю анонимный рапорт о следах его пребывания на Хребте. Меня волнует другое.

Не исключен вариант того, что Дотторе уже может знать об их местоположении благодаря Дилюку и его вылазке в Мондштадт. А медлит он по каким-то своим, непонятным Кэйе, причинам, и теперь все кажется еще более запутанным и странным.

— Дотторе разговаривает со мной. Днем и ночью, когда я сплю и бодрствую, его голос появляется в моей голове.

Альберих, наплевав на все нормы субординации, тянется ко лбу, смахивая светлую челку в сторону. Меряет температуру тыльной стороной ладони. Еще чуть-чуть и Альбедо вспыхнет.

«У тебя горячка, тебе в лазарет надо. Причем срочно».

— Это ничего, — говорит он, стирая капли испарины со лба платком. — Я болен, я знаю. Чахотка, болезнь влюбленных и взволнованных сердцем. Причина не в этом.

Альбедо вздыхает.

— Причина в тебе. Дотторе сказал мне, что ты в опасности и то, что я изучаю, может лишить тебя жизни.

Альберих косится на погребенную под бумагами колбу, в которой черная субстанция вопреки всему растеклась по стенке. Он осторожно берет ее в руки, — нечто, похожее на темную вязкую жидкость, вдруг шевелится и разделяется пополам без видимой на то причины, собираясь у его пальцев.

— Невероятно… — тихо шепчет алхимик. — Она резонирует с тобой…

«Что это?»

— Не знаю. Пока что. Какое-то вещество, которое ни с чем не взаимодействует и, кажется, вообще не из нашего мира, но это уже мои догадки. Либо то, что могло остаться после вмешательства Небесных Принципов на Драконьем Хребте. Кто знает. Важно то, что эта темная материя взаимодействует только с тобой, а значит как-то связана. Тогда слова Дотторе могут оказаться правдивыми.

«Я бы все равно не доверял ему. Он все еще второй Предвестник Фатуи».

Алхимик задумчиво кивает.

— В любом случае, я далек от планирования операций, поэтому ничего лишнего ему не разболтаю. Это все, что я хотел с тобой обсудить.

Кэйа пишет короткое «пока» и полный вопросов выходит из лаборатории. Мотивы Дотторе ни капли не прояснились, а строить теории, — пустое дело. Пока что Альберих уверен, что нужен ему живым и, скорее всего, для какого-то жуткого эксперимента.

Если мыслить так, то все его действия в плену становятся еще более жестокими, чем у Аякса…

Он чувствует их тени у себя за спиной.

Когда Кэйа доходит до комнаты, его сердце бьется на порядок быстрее, чем необходимо. Кончики пальцев холодны, — он сжимает ладони в кулаки, чтобы согреть их.

Дилюк, погрязший в бумажной волоките точно так же, как и Джинн, поднимает голову, стоит Альбериху войти. Его глаза слишком красные, опухшие. Такие могут быть из-за недостатка сна, но Кэйе кажется, что есть здесь что-то еще.

— Стой. Не смотри.

Кэйа послушно отворачивается и ждет, вслушиваясь в копошение Рагнвиндра так, будто сможет угадать тот сюрприз, который ему приготовили.

— Можешь посмотреть.

В руках Дилюка великолепный меч, начищенный так усердно, что Альберих может различить свое отражение вплоть до мелких заживших ранок на щеках. Он берет клинок в руки, проверяет соотношение веса, делает пару пробных взмахов, — тот отлично держится в руке.

Рагнвиндр говорит:

— С днем рождения.

Он говорит это, и Альберих так сильно прижимает его к себе, что грудью чувствует биение чужого сердца. Ему хочется прошептать в пустоту о том, чтобы Дилюк никогда его не отпускал, что бы там ни случилось.

— Я знаю, — отвечает Рагнвиндр, и все становится на свои места.