бардак и беспорядок, кругом книги и тетради, и пустые кружки, и не меньше трёх пепельниц под ногами, и всё это ваню доконало. сил нет терпеть этот прокуренный смрад, и духоту, и двухнедельную пыль, и вечно орущий мобильный, который затыкается только чтобы завопить снова, но мирон игнорирует-игнорирует-игнорирует, и нет ни одного шанса что это изменится в ближайшее время.

так затрахало уже играть роль мебели, но у батеньки на ваню времени нет, он в каком-то своём марафоне, забеге на выживание, где он старается всё кого-то обогнать, только непонятно кого, собственные ли мысли или других невидимых противников, которые острыми зубами кусают за голые пятки, к которым липнет холодный пепел десятка выкуренных сигарет. в пять мирон на студии, в семь у него встреча, в девять ему нужно дописать текст, с часу до обеда он читает-читает-читает и пишет что-то, не говорит что, только пишет, курит и пьёт свой чёртов чёрный кофе без сахара, обжигая нежный розовый язык.

ваня так нуждается в том, чтобы этот язык хоть ненадолго оказался у него во рту, но мирон спешно целует в нахмуренный лоб, даже не поднимая взгляда из-за книги и бормочет какие-то оправдания — прости, вань, некогда, в другой раз, позже, мне немного совсем осталось, потерпи, пожалуйста, ванечка. ваня понимает и терпит, но это так тяжко, что его не хватает к концу третьей недели.

женя улыбается устало, но улыбается, она слушает и не спрашивает. она такой родной лучик в этой пыльной беспробудной хандре, что от одной её улыбки становится спокойнее.

она, как и всегда, говорит уверенно, и правильные вещи. это пройдёт — говорит, — ты же знаешь, как это бывает, у батеньки всегда так.

ваня знает как это бывает, но ваня устал. он чувствует себя за это паршиво, но больше так не может. не может смотреть как красные в уголках глаза мирона становятся всё более стеклянными, как меркнет в них осмысленность, как в бесконечной беготне пропадает этот яркий огонёк нескончаемой внутренней энергии.

на пороге ваня скидывает кроссовки и они пыльные, поношенные, подошва уже начинает разваливаться, и ваня чувствует себя примерно так же, когда мирон проскальзывает мимо него в кухню с пустой кружкой, чёрной от разводов, едва даже взглянув, лишь небрежно скользнув ладонью по растрёпанным волосам.

— нет, — говорит ваня.

становится тихо, даже шаркающие шаги затихают и, кажется, мирон перестаёт дышать, удивлённый хоть каким-то звуком, кроме бесконечного клацанья клавиатуры и яростных криков в дискорде.

— нет? — переспрашивает он, разворачиваясь на пятках.

— нет, мирон, заебал, хватит с меня. оставь в покое свой трижды ёбанный кофе и поздоровайся со мной нормально.

— кем это он, интересно, трижды ёбанный? — иронично уточняет мирон, но делает несколько шагов по направлению к ване.

— не знаю, мне срать, я так затрахался уже, остановись, наконец, хватит загонять себя и меня, может я звучу как ёбанный эгоист, но ты меня довёл. хватит.

— ого.

— да завали.

— ладно.

они стоят в коридоре и пялятся друг на друга как два оленя в свете фар. ситуация дебильнее некуда, но тут мирон целует его, и это уже какой-то абсурд, ваня на это не подписывался.

впрочем, всё не так плохо.