На следующий день Сяо проспал до обеда.
Точнее, проснулся-то он рано, часов в девять, но все остальное время, до двенадцати, никак не мог заставить себя встать: сначала ленился, укутываясь сильнее в одеяло, устраиваясь как можно удобнее, забываясь в сладкой полудреме, а потом, когда сонное состояние уже прошло, не видел смысла подниматься с кровати — ну вот что он будет делать, когда встанет? Пересядет за компьютер? Есть все равно не хотелось, заняться тоже нечем, поэтому Сяо так и оставался в кровати, разве что телефон достал и открыл бессмысленный кликер, скаченный как раз для таких моментов, когда совсем нечего делать.
И он бы, наверное, так и не заставил себя сходить элементарно умыться и выпить хотя бы чашку чая, не говоря уже о еде, если бы мать, в это время находившаяся на работе, внезапно не позвонила.
Они перебросились парой слов, стандартными вопросами, а-ля: «Как ты? Еще не ел? Ну, открой холодильник, посмотри, что там есть», — и диалог, банальнейший до безумия, уже наскучил Сяо, а потому он старался как можно быстрее его закончить, но…
— Я позвонила твоей учительнице, сказала, что ты пару дней не будешь в школе, — она сделала секундную паузу и гораздо более радостным голосом произнесла: — И она похвалила тебя, сказала, что ты большой молодец, передал ей сочинение. Ох, и правда молодец! Неужели за ум взялся?
Сяо передернуло.
Он не смог ответить ничего внятного, и мать решила больше не обсуждать это (по крайней мере, по телефону) и быстро отключилась — на фоне кто-то позвал ее по работе.
Сяо все еще лежал на кровати, но уже более нервно.
Что, блять?..
Передал сочинение? Он даже и не думал браться за него. Когда вообще последний раз Сяо делал работы, проводимые во время своего отсутствия? В третьем классе?
Может, его с кем-то спутали? Тем более, как можно передать письменное задание, если его кривой, неправильный почерк узнается из тысячи других, особенно учительницей по языку и литературе?
Если только…
Сяо рывком поднялся. Его руки немного подрагивали — это известие настолько сильно ошарашило его, что он разволновался. Мать сказала, что он молодец, но… Сяо же ничего не сделал. Совершенно ничего. Никакой он не молодец, он нахлебник, и его это выводило из себя. Конечно, Сяо догадывался, чей именно нахлебник, и это злило еще больше. Неужели в чужих глазах он настолько жалок?
Он доверился человеку не для того, чтобы тот и дальше пытался лезть со своим «желанием помочь».
@deadgod
это сделал ты?
@ettt_h
И тебе привет.
Я много чего сделал за последние дни. Что именно ты имеешь в виду?
@deadgod
сочинение
@ettt_h
Да, я.
@deadgod
нахуя? я тебя просил?
Сяо был так зол, что не мог усидеть на месте. Итэр не отвечал — молчал довольно долго, и Сяо мог только догадываться, игнорируют его или тот просто занят, но хотелось прямо сейчас сорваться, заявиться к нему домой и ударить — больно так, чтобы заживало долго.
@ettt_h
Нет.
@deadgod
тогда зачем?
@ettt_h
Ну, извини, что сдал за тебя сочинение, за которое ты мог бы получить две тридцатибалльные двойки, которые не закрыл бы до конца жизни. Мне жаль.
@deadgod
господи, иди нахуй
не делай так больше
@ettt_h
Прости.
Сяо в последний момент понял, что, возможно, погорячился, но эта ситуация его конкретно раздражала — конечно, Итэр такой хороший, Итэр такой молодец, солнышко, самый лучший, сделал за него это сочинение, спас от двоек — но Сяо это все не нужно. Он бы лучше получил плохие оценки, чем так унизительно принял помощь. Почему вообще тот продолжает лезть не в свое дело?
Сяо ненавидел себя чувствовать вот так — будто о нем думают, что он совсем ничтожный и жалкий — Сяо становился омерзительным самому себе.
Но в чем виноват Итэр?..
Эта мысль прошибла его так резко и неожиданно, что Сяо даже не сразу смог придумать себе оправдание. Но, чего таить, и позже тоже не смог. Итэр… Хотел ведь как лучше. Если он до сих пор старается облегчить Сяо жизнь, разве это не настоящее проявление своих искренних намерений подружиться? Разве бы стал человек, считающий Сяо жалким, безвозмездно раз за разом протягивать ему руку?
Ну или это все просто повод посмеяться над ним.
Лучше бы он и дальше не просыпался. И никогда бы не узнавал о случившемся.
Теперь, рассудив получше, Сяо считал себя еще большей тварью, чем до этого.
Зря он так накинулся. Да, ему определенно не стоило так агрессивно писать Итэру — грустно представлять, как, возможно, ужасно тот чувствовал себя после того, как ему даже обычного «спасибо» не сказали.
какой же ты уебок когда ты наконец начнешь нормально общаться с людьми ебаное чмо
@ettt_h
Я больше не буду трогать тебя, если ты сам не проявишь желание.
Не хочу быть надоедливым.
Но, если вдруг соскучишься, только скажи.
Сяо вновь рухнул на кровать — и взвыл, закрыв лицо руками.
Ну что, разве не этого ты так желал больше всего? Вот, смотри, Итэр отвязался, ты счастлив? Больше никто не позовет тебя к себе домой, не заставит есть, заметив, что ты голоден, не поможет с работой по литературе и не назовет тебя другом,
ты счастлив?
***
В шестом классе Итэра заперли в туалете перед уроком математики.
В тот день его же друзья возвышались над ним, громко смеялись и выкидывали обидные слова, которых Итэр уже точно не помнил (это было своеобразной защитной реакцией — он не мог запомнить оскорбления в свой адрес, стирая их из памяти практически моментально, кроме тех, что особенно больно резанули по сердцу), пока тот сидел на грязном полу, прижавшись спиной к дверце одной из кабинок, и откровенно не понимал, чем заслужил это.
Спустя урок каждый из них делал вид, будто ничего не произошло, а Итэр улыбался им в ответ и тоже вел себя так, будто не его на перемене называли уродливым и тупым, потому что… Ну, это же друзья? Наверное, это было своеобразной шуткой? Не могут же друзья на самом деле так поступать?
Это был первый раз, когда судьба хотела намекнуть, что дружба — немного не то слово, которым можно определить его взаимоотношения с людьми.
Второй произошел немногим позже, через полгода, когда его друг прямо сказал: «Ты такой наивный» — и повернулся к нему спиной в самый нужный момент, во время того, как Итэр смотрел на него заплаканными глазами и умолял объяснить, что с ним не так.
Ему никогда не везло с людьми.
Итэр пытался найти себе друга — настоящего, такого, с которым и в огонь, и в воду, но каждый раз его предавали, бросали, оставляли на произвол судьбы в моменты, когда Итэр выезжал только на таблетках и поддержке сестры. Его внутренние раны гноились, а душа медленно черствела с каждым разом, когда не удавалось поладить с человеком, ради которого Итэр был готов горы свернуть.
И он все еще не понимал, что делает не так и почему его попытки каждый раз оказываются неудачными; Итэр со всем своим теплом относился к людям, но они отвергали его раз за разом, и в какой-то момент он решил, что, наверное, с него хватит, и сближаться с людьми — самое последнее, о чем ему стоит думать. Знакомые — это хорошо, но не более. Никто не сможет разбить ему сердце, если Итэр не доверится, если Итэр не будет никому открываться, если Итэр перестанет, как говорили другие, навязываться и чрезмерно давить.
И он действительно отлично справлялся с этим: переведясь в другой класс, чтобы не видеть никого из своих теперь бывших одноклассников, что травили его всякий раз, когда Итэр не присылал им ответы на контрольные, Итэр смог создать себя нового. Личность, которая мало чем отличалась от старой, но была твердой и нерушимой. Он четко для себя решил, что больше не хочет терпеть боль от людей.
Все изменилось в конце восьмого класса, когда появился он. Человек, перевернувший мир Итэра, возвращая его в те времена, когда тот привязывался к людям как собака, и отпускал долго-долго, болезненно-болезненно.
Он всегда широко улыбался, травил неуместные анекдоты и легко вступал в диалог. Все началось с Казухи: Итэр случайно пересекся со своим старым детсадовским другом во время совмещенного урока, и Казуха, сидевший рядом с ним, улыбался так ярко, что Итэру стало даже немного завидно; и Казуха же и познакомил их.
«Знакомься, Итэр, это ░░░░»
Итэр не помнил его имени.
Это было странно, непонятно даже ему самому, но, как Итэр ни пытался, он не мог вспомнить. Нигде не записанное, но такое родное — оно вертелось на языке, но никак не приходило на ум. Наверное, это было слишком болезненно — вспоминать последний раз увиденное на могильной плите имя. После смерти Итэр никогда не называл его по имени. Он говорил «мой друг», «мой бывший друг», «он», но никогда — ░░░░.
«Мы лучшие друзья!» — зато Итэр не мог забыть, как светился Казуха, когда говорил это. Казуха, ныне сломленный, сидевший уже длительное время на антидепрессантах, не выходивший из дома на протяжении нескольких месяцев и только совсем недавно впервые вышедший в школу после почти годового отсутствия, — тогда был так счастлив и рад…
После той встречи они общались втроем.
На переменах Итэр выходил из класса, и они встречались в коридоре, и в их компании Итэр впервые чувствовал себя… По-настоящему нужным. О его самочувствии беспокоились, его не пытались высмеять, с ним общались не только потому, что Итэр мог помочь с нужными уроками или накормить их вкусным приготовленным им же бенто.
Он, на голову выше и Итэра, и Казухи, стоял посередине, обнимая обоих за плечи, и, улыбаясь, гордо заявлял: «Чуваки, вы ахуенные», и Казуха смущенно смеялся рядом, пихая его в бок.
Итэр был самый младший среди них, а потому за ним закрепилось прозвище «малого» — и он называл Итэра только так.
«Эй, малой!», «Ну, малой порешает», «Да ладно тебе, малой, неплохо же вышло»
«Малой… Малой, ты… Ты что тут забыл?»
Однажды Итэр вышел в туалет во время урока и застал его — он стоял над раковиной и тупо пялил на свое отражение в мутном зеркале пустым взглядом, пока его руки мелко дрожали; он даже не обратил внимание на зашедшего Итэра, пока тот не дотронулся до него.
«Я… Все в порядке, прости. Пойдем отсюда»
Через некоторое время Итэр понял, что все не в порядке. Он решил поговорить об этом с Казухой, но тот сказал, что ничего толком не знает. Тогда Итэр больше не давил. Пустил все на самотек, не вмешиваясь, стараясь максимально игнорировать внезапные, резкие, секундные смены настроения: всегда беззаботный, приветливый и добродушный, он стал часто теряться в мыслях и молчать, напрягая и Итэра, и Казуху.
Казуха пытался выяснить, в чем дело, но он лишь менял тему, по-прежнему улыбаясь, и еще несколько недель снова ничего не происходило. Итэр тогда относительно успокоился, думая, что все под контролем.
Все и было под контролем. До момента, пока ему не позвонил Казуха, рыдавший, едва способный произнести хоть одно слово, и Итэру пришлось несколько минут ждать, пока тот не смог более-менее внятно сказать: «Он ушел… Он просто оставил меня и ушел. Он был такой странный… Сам не свой» — и Итэр поехал к Казухе, и они долго сидели вместе в его квартире, пока родители не вернулись с работы, и пытались дозвониться до него, но все без толку. Он просто разбил Казуху и бросил его, оставив того наедине со своими мыслями. «Он говорил, что я жалкий… Что жалеет о знакомстве со мной. Знаешь, он изменился так резко, что я даже не понял, что речь идет обо мне» — Казуха усмехнулся, когда сказал это, и в тот момент больше не плакал, но Итэр чувствовал, как сильно его друга задело каждое сказанное им слово.
На следующий день они втроем встретились в школе, и он вел себя как обычно. Итэр не знал, что думать, а Казуха находился в таком смятении, что не смог и слова против сказать. Словно ему отшибло память, и он не помнил, как вчера говорил Казухе, чтобы тот не трогал его и не старался ничего исправить, потому что уже слишком поздно.
Итэр переживал. Чертовски переживал. Даже не столько за него, сколько за Казуху, уже не выглядевшего таким счастливым, как раньше. Общение с ним вытрясло из Казухи последние силы, и тот с каждым днем все угасал и угасал. Их дружба постепенно рушилась. Итэр не знал, как предотвратить это.
«Да ладно, все мы когда-нибудь умрем», — однажды с веселой улыбкой произнес он, залпом выпивая остатки энергетика, и Итэр скривился.
«Пожалуйста, не надо», — Казуха был в отчаянии.
Итэра пугало то, к чему все медленно шло. И он не знал, стоит ли в это лезть.
В роковой день Итэр уже готовился ко сну, когда ему позвонили. «Эй, малой, можешь приехать? Пожалуйста… Я думаю, мне надо объясниться. Нет, я не звонил Казухе… Я поговорю с ним позже»
И он приехал. Быстро попросил Люмин, чтобы та прикрыла, потому что дело было срочной важности, и заявился к нему в квартиру — пустую, где никого, кроме него самого не было: Итэр понятия не имел, где были родители в тот день, когда обычно они находились дома, но, возможно, он позвал Итэра именно потому, что был один.
Когда Итэр зашел, то заметил его, сидевшего на балконе и курившего — как делал это обычно, когда они собирались втроем у одного из них в квартире. И сидели так несколько часов, разговаривая о разных вещах: он всегда садился чуть поодаль, чтобы не беспокоить Итэра, не переносившего табачный дым, а Казуха устраивался между.
Но в этот раз они были только вдвоем, и он молчал. Молчал долго, пока, наконец, не докурил сигарету; доставая вторую, только тогда спросил:
— Как там Казуха?
— Переживает, — Итэр напрягся.
— Я ему противен? — он зашарил по карманам в поисках зажигалки.
— Нет, совсем нет…
— Жаль.
Итэр не понял. Он ошарашенно уставился на друга: жаль? Почему жаль?
И на не заданный вопрос быстро ответили:
— Я… Я этого добивался. Просто, м-м-м… — он тяжело вздохнул, — послушай меня, ладно? Это важно. Прямо сейчас.
Итэр не помнил точного разговора, но этот монолог забыть не удавалось никак — хотя именно его Итэр предпочел бы никогда не слышать и не вспоминать. Позже ему пришлось пересказывать его почти слово в слово и Казухе, и его родителям, потому как его, Итэра, в ту ночь находившегося рядом с ним, допрашивали с особым пристрастием.
Он говорил спокойно, несколько равнодушно, периодически делая паузы, чтобы скурить сигарету (уже третью).
«Я думаю, в последнее время что-то пошло не так. Ну, знаешь, малой, вот эти не самые лучшие периоды в жизни, когда… Когда ничего не получается. Мир не тот. Люди не те. Я давно себя так чувствую, но, когда я встретил Казуху, это ощущение исчезло. Ненадолго, правда… Но исчезло. Малой, понимаешь же, о чем я? Дыра в сердце. Огромная. Наверное, пафосно звучит… Я долго эту речь готовил, на самом деле, а теперь никак не могу слова подобрать. Вот черт…
Я вел себя грубо. Простите за это. Оба. Передашь потом Казухе… Я не позвал его, потому что решил, что ты поймешь меня лучше. Мы ведь одинаковые, малой. Ты понимаешь. Про дыру в сердце. Я давно понял, что одинаковые. Меня это раздражало немного, но потом я привык. Так даже лучше… Надеюсь, ты сможешь с этой дырой справиться. Нет, подожди, не говори ничего. Собьешь с мысли.
…
Тебе лучше больше быть с Казухой. Он спас нас обоих. Повисли на нем. Вместе. Хах… Бедный Казуха. Позаботься о нем, малой.
…
…
Все-таки сам сбился.
Там в моей комнате… Я написал кое-что. На столе лежит. Ну, то, что я хотел сказать… И не смог. Сходи, возьми. Я один докурю и зайду к тебе»
Он не зашел.
Это были последние минуты его жизни. Пока Итэр, послушно вышедший с балкона в комнату, находившуюся в противоположной от той, где был выход на тот самый балкон, искал записку, оставленную другом, он спрыгнул вниз.
Итэр был первым, кто увидел его тело, размазанное на асфальте.
Итэр подумал, что он чертовски жесток, раз решил так поступить с ним.
Итэр ненавидит себя за то, что в тот раз послушал его и зашел в квартиру.
***
Итэру никогда не везло с людьми.
Один настоящий друг Итэра убил себя почти на его глазах, а другой, узнав об этом, не смог вылезти из глубокой депрессии. Итэр не мог забыть, как он, ужасно напуганный, в состоянии, которое нельзя было назвать даже паникой — это был слишком сильный страх, — вернувшись на балкон, не обнаружил там его, и первое, что сделал — посмотрел вниз. Он посмотрел вниз, а потом рухнул, громко закричав, привлекая внимание соседа сверху: этот же человек вызвал скорую и позвонил родителям, и он же спустился в открытую квартиру, и затащил Итэра, дрожавшего, задыхавшегося и захлебывавшегося в своих слезах, не способного говорить — и тем более, вставать, — внутрь, в гостиную.
Итэр сам звонил Казухе. Казуха, услышав едва различаемое среди постоянных всхлипов и завываний «Он мертв, мертв… Казу… Казуха, он мертв», моментально сбросил.
В первый раз после трагедии они увиделись только на похоронах. И стояли вдвоем, держась вместе, и Итэр, честно, пытался быть сильным, потому что Казуха…
Увидев, в каком состоянии пребывал Казуха, как отрешенно реагировал на все происходящее, как молчал на каждый задаваемый ему вопрос, Итэр понял, почему он старался так отстраниться от Казухи. Наверное, не хотел делать ему еще больнее. Может, надеялся, что, если Казуха возненавидит, то не будет так сильно скучать.
И все-таки он был прав — они с Итэром слишком похожи. Тогда Итэр не понимал, чем именно, но теперь все встало на свои места.
Он сказал Сяо, что тот напоминает человека из прошлого, но Итэр откровенно солгал. Они с Сяо — совершенное разные люди. Итэр знал это. Но поведение Сяо, его холодные ответы, его замкнутость — все это било по Итэру с такой силой, напоминая о том, как он последний месяц жизни вел себя абсолютно так же, находясь в том пограничном состоянии, на которое оба его друга не смогли повлиять, как ни пытались. И Итэр считал, что пытались недостаточно.
Сяо был нужен ему, чтобы Итэр перестал чувствовать себя виноватым, чтобы закрыть ту самую дыру в сердце, о котором говорил когда-то его погибший друг. Потому что Итэр видел насквозь эту хрупкую, уничтожавшую саму себя натуру, истинную личность неприступного Сяо.
Итэр сам был таким. Неприступным.
Множество раз оступившись, он решил, что больше не станет никому открывать свою душу — и не сдержал слово перед самим собой. Но после смерти друга Итэр так и не смог довериться ни одному человеку. Из него как будто вытянули все его желание привязываться. Его прочитали, как открытую книгу, и никто больше не мог понять его так, как понимал он.
А Сяо…
При всем том, что они казались совершенно разными, было между ними что-то общее — то отчаяние, появившееся после общения с людьми; та боль, разъедавшая изнутри, которой они не могли ни с кем поделиться; и то желание стать «особенными».
Итэр никогда не был «особенным». Он всегда — второй, третий, пятый, десятый, несмотря на все приложенные усилия, ему никогда не удавалось стать «тем самым человеком, ради которого хотелось жить». А душа Итэра требовала такого. Это единственное, что держало его на плаву; и также единственное, что убивало его всякий раз, когда вспоминал, что «особенным» ни для кого так и не стал.
И Сяо — раз за разом отвергал его, и Итэр чувствовал, будто возвращается в тот самый возраст, когда, одинокий, но нуждающийся хоть в ком-то, он искал утешение в каждом человеке, стараясь быть для него тем самым «особенным». У Итэра никогда не получалось.
Поэтому Итэр сделал вывод, что и в этот раз ошибся. Вновь.
И у них с Сяо ничего не получится.