Форма шла Гане просто дьявольски. Тяжелые черные сапоги доходили до колена и сливались с такими же черными брюками-галифе. Черным был почти любой элемент одежды, но тем лучше смотрелись красные воротники на куртке и рубашке. Но больше всего Ипполиту нравились кожаные перчатки, завершающие образ. И когда пальцы в этих перчатках зарывались в его волосы, как сейчас. Ручка дверцы шифоньера в незнакомой гостиной больно впивалась в спину, но он этого не замечал. Недавно возникшая внезапная фантазия о том, как его зажмет какой-нибудь ГБшник, сбывалась поразительно точно. Ганя был очень тороплив, так что Ипполит по-своему одергивал его: нещадно сжимая ему руку или кусая за шею. Слушать, как тот коротко шипит от боли доставляло необъяснимое удовольствие, к тому же Ганя никоим образом не показывал, что ему это не нравится.
Ипполит схватил его фуражку и нацепил на себя:
— Попался, статья сто пятьдесят четыре, пункт «а»!* —Угрожающе сказал он, но не выдержал и рассмеялся. Смех у него был неровный и диковатый.
— Состава преступления пока нет. — Напомнил Ганя. — Но сейчас будет.
Он увлек его в нетерпеливый поцелуй, за талию притягивая его к себе. Ипполит охотно подался вперед, головокоужительно прижимаясь к нему всем телом. Вредный до очарования, он доводил Ганю до резкого, агрессивного вожделения. Он часто отстранялся, чтобы отдышаться, хотя с исчезновением необходимости мерзнуть в отделе, ему стало немного лучше. Во время очередной такой передышки, Ганя захватил зубами перчатку, намереваясь ее снять.
— Погоди, — остановил его Ипполит и, отводя глаза, негромко спросил, — можешь оставить?
Ганя удивленно на него посмотрел, но перчатку оставил. С третьей попытки он смог расстегнуть брюки Ипполита, пока тот, вжавшись в шкаф, сосредоточенно и взволнованно наблюдал за его действиями. Но стоило Гане, наконец, засунуть руку ему в белье, он запрокинул голову и сдавленно выругался. «Лишь бы не закашляться сейчас, — думал он, — только не сейчас… "
Закашляться он не успел. Ипполит даже не успел почувствовать удовольствия, только шквалом свалилось непривычное ощущение чужого прикосновения. А затем раздался оглушительный звон. Оба застыли, как будто их застукали. Так прошло несколько секунд, полных первобытного ужаса, когда между «бей» и «беги» человек невольно останавливается на «замри». Ипполит, понявший, что это всего лишь телефон, гневно спросил:
— Может, ответишь?
— Нет. Это не моя квартира. — Ответил побледневший Ганя, который так и остался стоять с рукой у него в штанах.
— Конечно, откуда в твоей квартире взяться телефону! — Ипполит оттолкнул его. Навязчивый звонок не заканчивался и ужасно его раздражал. — Ну и где мы?
— Это служебная квартира полковника, он уехал в Москву в командировку и дал мне ключи, присмотреть. Только ему сейчас сюда не должны звонить… — С тревогой объяснил Ганя.
Ипполит недовольно застегнул брюки, пересек гостиную и уселся на жесткий диван. Никакого настроения для продолжения их досуга уже не было, осталось только чувство неудовлетворенности, и физической, и моральной. Оранжеватый свет лампы в красном абажуре неприятно бил в глаза, напоминая, о допросах.
— И часто ты на казенных квартирах мальчиков трахаешь? — Неохотно спросил Ипполит.
— Не часто. Ты первый. — Растерянно ответил Ганя, еще раз опасливо оглянувшись на телефон.
— Какая честь! Да чего ты так перепугался? Ошиблись, может?
— Если в НКВД и ошибаются, то с тонким рассчетом. — Хмуро бросил он. — И вообще, вопросы я буду задавать, я тебя сюда изначально на допрос вызвал.
— Странные у тебя допросы. — С усмешкой заметил Ипполит.
— Объясни вот что: для чего ты на самом деле заложил своих? То, что ты в отделе говорил про совесть никуда не годится, думаю, ты это сам понимаешь?
— Решил залезть мне в душу, раз в штаны не получилось? — Огрызнулся Ипполит. — А хотя, валяй, давно хотел выговориться. Ты, конечно, видел в материалах, что днем я работал в типографии законно, а ночью там же собирался с ребятами. Я к ним примкнул единственно в идеологических соображениях, это ясно, хотя бы, из того, что доставалась мне совсем конечная доля от нашей общей прибыли. Мне только хотелось помочь тем, кто мог бы отсюда свалить: не я, так другие поживут нормально. Но со временем становилось все сложнее. Нас давили со всех сторон, мы ходили по краю пропасти, наших коллег становилось все меньше, интересно, а много ли из них задержал и отправил в места отдаленные лично ты? — Недружелюбно улыбнулся он. — Я не осуждаю, каждый крутится, как может. Так вот, каждый день я чувствовал, что у нас нет права на ошибку, что огромная машина государства гораздо, гораздо сильнее нас, и наша деятельность просто смешная капля в море, которая только уничтожит нас. Ни будущего, ни возможностей. У меня стала зреть мысль все оборвать. Раз и навсегда. И тут закрыли типографию. Ну, то есть само легальное предприятие. Жить мне не на что, болезнь еще эта... Я решил, что пора. А потом эти допросы. Ты скажи мне, для чего столько давления на того, кто пришел сам? — Он говорил вдохновенно, как в горячке. — Держите человека в неизвестности, задаете одни и те же вопросы по кругу, думаете вы самые умные? Этот метод использовали еще в средневековье. Признаюсь, вы меня почти сломали. А сознаваться-то и не в чем. Нервы стали совсем ни к черту, вздрагивал от каждого шороха. Меня начала грызть совесть. Да и сейчас грызет. Посмотри на мое лицо, Ганя, так выглядит предатель. Иуда, не получивший даже и тридцати серебрянников. Еще немного и я бы высказал им все, что думаю. Про эту страну, где тебе могут загубить жизнь за анекдот или три колоска. — Он рассмеялся. — Какое у тебя лицо испуганное, трусишка!
— Потише бы. — Беспокойно попросил Ганя.
— Да-да, у стен же есть уши. — Ипполит и правда понизил голос, но только потому, что не хотел тратить время на препирания. — И глаза у них есть, и когти! Сказал бы я это все, ей-богу, сказал бы, может, даже в следующий раз. Хотя бы посмотреть на их рожи, посмотреть не как униженный и запуганный, а как возвысившийся до правды. И пусть ведут на расстрел! Заслужил ведь, предателей надо стрелять. Да и какая разница, задохнусь я в итоге или набьют мне легкие пулями, по ощущениям, мне кажется, похоже, только второе быстрее, а?
Ипполит вдруг остановился, тяжело дыша, и уставился на Ганю.
— Ты сумасшедший. — Пробормотал он, качая головой.
— А кто нет?