Тишина. Ипполит все никак не мог понять, то ли это стены были толстые, то ли соседи совсем бесшумные. Эта квартира создавала гнетущее впечатление, но каждый раз, когда он получал приглашение сюда от младшего лейтенанта НКВД, его начинало одолевать странное предвкушение, которое испытывает заядлый рецидивист перед очередным злодеянием.
В казенной квартире НКВД всегда задернуты шторы. Серые шторы, серые комнаты. Ипполит, бледной тенью устроившись на неудобном кресле в углу, поежился, закутываясь в колючий шарф. Холодало. Конец октября был на руку только-только ослабшей болезни, в легких как будто вырос репейник, скребущий изнутри шипами.
Раздался скрежет замка, от которого задремавший было Ипполит вздрогнул. Дверь открылась и в узкой прихожей показался темный силуэт.
— Товарищ Иволгин! Не прошло и года! — В деланном восторге воскликнул Ипполит, но тут же осекся и, понизив голос, на полном серьезе спросил. — Что случилось?
На первый взгляд ничего критичного в образе Гани не было, только сам он был бледнее обычного, да исчезла куда-то горделивая выправка, только взгляд его стал необъяснимо тяжелым и блуждающим.
— Ты уже здесь? Хорошо. — Глухо сказал он.
— Я тебе вопрос задал. — Напряженно напомнил Ипполит.
Ганя, не разуваясь, прошел в гостиную, сел на диван, уперев локти в колени, обхватил голову двумя руками.
— На меня донесли. — Объявил он. — Обвиняют в крупном хищении государственных средств.
— А ты? — Непонимающе спросил Ипполит.
— Я же не идиот! Конечно, я ничего не брал.
Служба в НКВД открывала перед человеком все дороги в не очень-то открытой стране советов. Но с одной оговоркой. Все эти дороги были узкими тропинками, по обе стороны которых простирались черные пасти бездны. Но служба все равно казалась Гане идеальным вариантом: хорошие деньги за выполнение четких инструкций, плюс социальный статус значительно выше, чем у простых рабочих, в каком бы почете они ни были. Но он не учел одного — его безыдейность была слишком заметна, несмотря даже на то, что учение Маркса он знал не хуже других партийцев. В НКВД были едва ли рады людям, которые работали для себя, а не ради Великой Идеи. Ганя чувствовал иногда на себе косые взгляды особо фанатичных коллег. И если в искусстве заискиваний с начальством он достиг всех возможных вершин, то выдавать себя за того, кем он не является у него не получалось.
— Почему тогда думают на тебя? — Ипполит в упор вглядывался в его лицо, как будто надеялся не услышать, так хотя бы рассмотреть ответы на возникшие вопросы.
— Потому что недавно вскрылось, что подделал бумаги, чтобы тебя не допрашивали в отделении.
— А кто тебя просил это делать? — Он возмущался не очень громко, но его голос все равно срывался через слово. — Что, чувство благородства взыграло, товарищ Иволгин?! Да только дешево и глупо это. Подох бы я там, всем бы лучше было!.. И вообще, как это связано с хищением? — Он в нетерпении подскочил с кресла.
— Так и связано. Маленькая ложь рождает большое недоверие. — Ганя вздохнул. — Сейчас в моей квартире наверняка идет обыск. Само собой, ничего они там не найдут, значит, у меня должен быть сообщник. И тут очень кстати приходишься ты, подозрительный элемент, которого я зачем-то выгораживаю. Короче говоря, они нашли себе идеальных козлов отпущения.
— Тебе уже предъявили обвинение? — Его нервозность потихоньку переходила в любопытство.
— Если бы мне предъявили обвинение, я бы здесь уже не сидел. — Он горько усмехнулся.
По взгляду Гани Ипполит понимал, что оснований беспокоиться у того предостаточно. Поля не был излишне проницателен, но модной чертой читать во взглядах то, что опасно произносить вслух, обзавелось большинство советских граждан. Точно так же Ганя этим утром отличил во взглядах сослуживцев собственное небытие: для них он был квазичеловеком, на которого глянуть хоть и любопытно, но лучше не стоит — можно ведь и заразиться смертельной немилостью начальства.
Ганя чувствовал лихорадочную дрожь тела Ипполита:
— Черт. Здесь сейчас с отоплением перебои, печку чинить будут. Я просто хотел тебя согреть, но даже с этим не справился. — Он огляделся и, испытывая легкое чувство дежавю, стянул с себя куртку.
На этот раз Ипполит не стал сопротивляться:
— Дурак ты. — Тихо сказал он, плотнее кутаясь в заботливо накинутую куртку.
— От дурака слышу. — Абсолютно серьезно ответил Ганя, обнимая Ипполита за плечо.
Ему было страшно. За время своей работы он насмотрелся, и на то, как деревья рубят, и на то, как щепки летят под безжалостным топором госбезопасности. Даже смутно предчувствовал, что и его в один прекрасных день срубят, не моргнув. Но когда это начало происходить наяву, он в панике понял, что его характер оказался ничуть не закаленным, хотелось разрыдаться до судорожного заикания, он был готов заложить хоть родную мать, если бы ему это помогло. Но он держал себя в руках, как ни странно, из-за Ипполита, Ганя упрямо не хотел, что бы тот видел его слабым. На одном этом и держался.
— Так получается, товарищ младший лейтенант, — Ипполит вдруг хихикнул, — нас расстреляют?
— Может, и в лагеря отправят. Хотя, для тебя результат будет один. А тебе это кажется смешным?
— А почему нет? — Весело спросил он. — Какое в этом удовольствие — жить как на пороховой бочке? Бояться, что к тебе нагрянут люди в форме, даже когда ты сам носишь такую же. И никуда от этого не убежать. Ни-ку-да. Знаешь, лучше б мы и правда эти деньги украли. — Он повернул к Гане не в меру довольное лицо. — Вот ты бы на что потратил?
— Пошел бы к таким, как твои товарищи и уехал бы отсюда, далеко и надолго. Навсегда. — Устало ответил он.
— И решился бы?
— Решился.
— А языки какие-нибудь хоть знаешь? — Продолжал допытываться Ипполит.
— Немецкий немного, в школе учил. Германия, по-моему, неплохой вариант.
— Мне, почему-то, так не кажется. — Задумчиво ответил он. — Я бы тоже уехал. Только куда-нибудь на юг, видеть больше не могу этих дождей и снегов, а где-нибудь в Южной Америке хоть умереть приятно. Ты только представь: песчаный пляж, солнце, растения всякие экзотические… и там застрелиться.
— У тебя все мечты… такие? — Покосился на него Ганя.
— Нет, конечно! — Замотал головой Ипполит. — Иногда я хочу повеситься.
Секунды две Ганя в недоумении смотрел на него, а затем оба рассмеялись. Ипполит обвил его шею руками и устроил голову на ганином плече. У обоих на уме было примерно одно: насколько страшнее было бы поодиночке. Ганя осторожно погладил его по волосам, на секунду представив, что они могут сидеть вот так, сколько душе угодно, и никому не будет до них никакого дела. В нехитрую фантазию оказалось очень просто поверить, уголок его губ на мгновение тронула улыбка. Но нужно было заговорить о самом неприятном и неизбежном.
— Слушай, когда нас будут допрашивать…
— Я знаю. — Бесцветным голосом перебил Ипполит. — То, что мне под ногти наверняка загонят иголки, не выходит из головы ни на секунду, можешь не беспокоиться. Давай о чем-нибудь другом, ладно?
— Ладно. — Он поцеловал его в висок. Ипполит, взяв его за подбородок, повернулся, поймал его губы своими. Впервые это происходило у них без спешки и ненужной суеты, несмотря на то, что именно сейчас оба знали, как мало времени у них осталось.
Но ни о чем они говорить не стали. Зато им было о чем помолчать. О проваленных смыслах, о мечтах, подрубленных на корню еще на этапе мысли, о непрожитых жизнях. Сколько они так просидели, ни один из них не сказал бы.
В коридоре послышались приближающиеся шаги. Шло несколько человек, не меньше трех. Ганя вцепился в Ипполита и не успел он даже мысленно взмолиться о том, что бы это пришли не к ним, как в дверь постучали трижды. Постучали грубо, по-казенному.
Каждый удар — гвоздь в гробовую доску.
Каждый удар — свинцовая пуля.
— Младший лейтенант Иволгин! Открывайте, мы знаем, что вы там.