Серость многоэтажек раздражает до тошноты. Смотришь на небо, дома, улицы, даже людей — всё серое, будто какой-то маляр-неумёха провёл своим старым, и наверняка видавшим самого Ленина валиком по городу, уничтожая на корню всё светлое и позитивное.

      Тут всё бесполезно. Если даже люди — сплошь серые тени детских мечт себя, то что говорить о тех, у кого никогда не было мечты. Уехать в большой город, завести собаку, кошку, хомяка, жену и детей… Банально, но кто-то и этого не желает. Удивительно, что таких экземпляров ещё не выклевали старики советской закалки, или правильные детки таких же правильных родителей.

      Мятая пачка сигарет с тихим шелестом падает на грязный пол. Если бы хозяевам квартиры не было бы похуй, то возможно доски паркета бы сияли. Только вот дорогому советскому полу не повезло, его пользователям на него абсолютно плевать. В комнате темно, будто выкололи глаза, зато звукаи были чертовски привычными: тихое сопение сожителя, мурчание белого холодильника в коридоре и тиканье часов с птицей, которую ещё никто не видел.

      Тяжёлые шторы темно-синего цвета со скрипом на петельках распахиваются. Лучше не стало. Лишь совсем немного света льётся в маленькую комнату. Но даже так это слепит глаза, из-за чего мозг бьёт тревогу и пытается вернуть тело обратно под тяжёлое одеяло, наполненное верблюжьей шерстью, и к такому уютному и тёплому соседу, что вчера крепко сжимал и даже кусал тёмную кожу.

      Зажигалка валявшаяся на тумбочке, взвизгивает и капризно мигает своим голубым огоньком, но выполняет свою функцию. Помещение медленно наполняется горьким дымом, от которого Кэйа начинает кашлять. С усилием распахнув старые окна, оставшиеся ещё со времён советского союза, он выпустил дым наружу. Облокотившись о деревянную оконную раму с облупившейся краской, Альберих наблюдал как он поднимается вверх и смешиваясь с выхлопными газами от машин превращается в городской смог, отравляя местных жителей ещё больше.

— Сегодня ж понедельник. Отвратительно, — выдаёт курящий, стряхивая пепел с окурка вниз, на головы случайным прохожим, и убирает крашеные волосы в хвост. Они жирные и грязные, наверняка блестят и выглядят как сосульки говна синего цвета, — Альбедо.

      Имя мягко перекатывается на языке, будто мятные леденцы: свежо и так приятно. От этого имени укусы начинают ныть и чесаться, их приходится прикрыть свободной рукой, подарив им немного прохлады. Из-под одеяла доносится мычание, а потом появляется худая и бледная рука с дорожками синих вен. Если бы люди знали, что эти руки умеют, то мягкие кисти с тонкими пальцами тут же были бы отрублены и сожжены.

— Альбедо, — вновь имя, на которое отвечают уставшим мычанием — у меня сегодня пары. Сам знаешь, Дилюк не сможет меня вечно прикрывать.

      Тихий стон, который звучит как приказ, просьба, мольба — да что угодно! Человек в кровати требует, что б с ним остались, никуда не уходили, да просто были, чёрт возьми, рядом. Кэйа не может не подчиниться. Он сам регулярно так делает, и ему это позволяют, но недельное отсутствие в университете уже перетекло в двухнедельное.

— Альберих, мать твою. Ты так говоришь, будто. — человек запинается, будто ему что-то мешает говорить. В этот же момент бычок красным угольком падает куда-то вниз, а окно со скрипом и дрожанием стёкол закрывается, — будто тебе не наплевать на этого твоего Дилюка. Ты просто не хочешь, что б он к нам сувался и ебал мозг тебе, мне и своей девушке.

      Тихий смех парня превращается в кашель, от которого тот задыхается. Правильный мальчик так матерится! Такого Альбедо синеглазый готов наблюдать бесконечно, если забыть причину. Ну конечно, его дорогой Альбедо знает причину, почему тело под боком встало в шесть утра, почему собрало волосы в хвост и почему не подходит к нему самому.

      Кэйе и самому не хочется сталкиваться с этим юношей. Не хочется, что б мирное существование рушилось на глазах, а сам Дилюк орал, ругался, отбирал шприцы, наводил порядок. Парни с этим и сами справляются, когда находятся в трезвости ума. Это бывает не так регулярно, как хотелось бы, но жизнь жестока. Через закрытые окна слышны звуки просыпающегося города: гудки машин, голоса людей. Это ужасно режет уши, из-за чего на лбу появляется морщинка, а глаза жмурятся. Альбедо сейчас ещё хуже, то как тот откликнулся на имя означает, что доза была больше, чем обычно.

— Полежи немного, — кидает синеволосый, включая отопление. За ночь комната остыла до уровня ледяной пещеры в горах, и находиться здесь в одной футболке и шортах было не уютно и холодно. Будильник ярко-синими цифрами показывает неутешительные шесть часов утра с жалкими минутами. Интересно, у него хоть домашка сделана или он забил на неё?

— Долго ты будешь в душе бултыхаться? — голос до ужаса приятный и расслабленный, но на высоких нотах, которых обычно совсем не бывает, вырывает из мыслей. Сожитель так много сказал за сегодня, в душе улыбка, а мозг кричит, что рядом больной человек, которого любить — в ад дорогу устилать. И не только себе, а и самому человеку, что доверяет и льнёт со всей извращённой любовью.

      Ответа не следует. Ещё много времени до первой пары, но и дел пропорционально столько же. Начинается чертовски сложная неделя, которая утомит его побольше, чем учёба в нелюбимом универе на писателя. Туда придётся ведь ещё на автобусе тащиться, говорить с людьми, которых он не знает и знать не хочет.

      Однокомнатная квартирка не была мечтой, от слова совсем: тонкие стены, будто из картона, окна, что обязательно пропускали холодные ветра и сквозняки, батареи с ободранной краской и старые обои, которых и не было как таковых, всё содралось. На стене в спальне висел огромный ковёр с изображениями зверушек — утром к нему всегда хотелось прижаться и согреться. Босые ноги прилипали к грязному полу, оставляя следы на нём, в коридоре хозяин квартиры чуть не напоролся на что-то острое, игла наверное.

      Ванная встретила его тусклым светом и помещением меньшим, чем собачья конура. Это была единственная комната, вызывавшая отвращение у обоих парней: здесь было темно, пахло сыростью и порошком, негде развернуться, а вода постоянно была то кипятком, то ледником в жидком виде. Света и так не хватало, а из-за шторки в душе приходилось мыться в темноте. И вновь голову обжигает кипяток, который тут же сменяется на ледяную воду, бодрящую всё тело.

      Долго водные процедуры не продлились. Лишь щётка побывала во рту, а волосы под водой, Кэйа вышел из самой отвратительной комнаты. Надо бы состричь все эти космы синих волос, которые только усложняли жизнь. Вода струями стекает по спине и ногам на пол, хоть как-то его моя. Живот тянет от голода, но это так не ясно, что даже думать не хочется. Наверху хлопает дверь, а по лестнице подъезда кто-то быстро спускается. Ни дня спокойствия в этом убогом мире.

      На кухне быстро идёт процесс приготовления бутербродов и кипячения воды для чая или кофе, надо посмотреть, что вообще осталось. Завтрак для бедных может подождать, а вот тот, кто лежит в кровати — не особо. В аптечке пять пачек Налтрексона, одна из которых почти пуста. Капсула вылетает из блестящего блистера. Дрожащие руки по привычке берут шприц и набирают нужный объём антидота. Остаток капсулы отправляется в почти пустой холодильник.

      Альбедо, услышав знакомые шаги, наконец-то полностью показывается из-под одеяла. Лицо худющее и серое, ничем не отличается от того, что смотрит на него напротив своим синим глазом, пока второй безнадёжно мутный. Сердце сразу ёкает, и дышать становится тяжело, но каждый вдох отзывается приятной истомой ожидания дрожащих рук на коже, которые уверенно будут прокалывать синюю вену. Хочется повиснуть на шее и шептать о том, что он видел во время галлюцинаций, как он любит такого замечательного, заботливого Кэйу, пахнущего мятным шампунем и чаем за пятьдесят рублей. Тот его всегда слушает, хихикает и никогда не избавляется от наплыва нежности и энергичности. Хочется всё его внимание, хочется руки, которые открывают новые шприцы и готовят нужную дозу, пока самого парня ломает от недельной завязки.

— Кэйа, а представь мир, где много котов и все они мурчат, ласкаются и коготочками царапают мебель, — шепчет двадцатилетний парень, чувствуя мягкий поцелуй в холодный от пота лоб, а потом острую иглу в вене, — или место, где тихо, и нет никаких забот.

      Вена чуть набухает от лекарства в ней. Влажная вата в перекиси ложиться на невидимую ранку от иглы с антидотом. Совсем скоро голова прояснится и от лёгкости не останется и следа. Он будет метаться по квартире, дожидаясь сообщения от парня, ждать его, как легендарный Хатико. Хочется говорить и говорить, но мозг понимает, Кэйа выслушает его вечером, делая конспекты самому блондину и улыбаясь уголками губ и самим глазом.

— Я бы не отказался жить в таком мире, но к сожалению мы живём тут, и с этим ничего не поделаешь, — хмыкает крашеный, держа ватку. Лекарства осталось ещё на три дозы — прекрасно, — но чем тебе не нравится наш холодильник-старичок? Мурчит похлеще любых котов.

      Белобрысого укрывают одеялом, распутывая волосы из косичек. Вчера он не досмотрел этого, и наверняка, кожа болит от напряжения. С кухни свистит чайник, оповещая о том. что вода наконец-то закипела. Домашняя атмосфера греет пропащую душонку, которая так нагло забирает годы жизни у человека рядом с ней. Она распахивает свои чёрные врата, приглашая совершенно чужого человека в её царства греха и апатии, алкоголя и наркотиков, одиночества и весёлого нрава разгульной жизни. Но разве он виноват в наивности того, кто попал в сети слов и взглядов голубого глаза, где плескалось море алкоголя и ночи в чужих постелях?

— Пить хочу. Прям убивать готов за воду, — хрипит блондин, с силой хлопая себя по щекам. Кожа под руками краснеет, будто её жгут, — обещай, что долго в том гадюшнике не пробудешь.

      Одноглазому приходится кивнуть, получив взамен поцелуй в нос, который позже превратился в укус. Покапризничать можно. На этой неделе точно. Каждую неделю каждого месяца каждого года. Лучший и любимый Кэйа Альберих, улыбающийся людям по-лисьи хитро, шутит искромётно, пока сам сгорает от желания уйти и покурить где-то в укромном месте, глупый Кэйа, учащийся на писателя и носящий длинные свитера и штаны, гремящие цепочками. Альбедо так его любит, ему не обязательно знать прошлое его лучшего писателя, пожалуй, только его писателя. Ведь узнав что-то сокровенное из прошлого, надо дать что-нибудь равноценное взамен, а сам парень ничего такого не помнил, чистый лист памяти, с которой очень приятно жить.

      На кухне гремят чашки и раздаются ругательства, о да, мозгу становится лучше. Нет уже приятных или пугающих галлюцинаций, лишь заторможенность и какая-то агрессия на минимальном уровне. В комнате тепло, до приятного тепло. Альберих входит в спальню с двумя кружками кипячёной воды, разбавленной холодной. Такие же худые руки приподнимают тело с кровати, помогая попить. Вода увлажняет нёбо и язык, кажущийся до этого наждачкой. Будь он писателем, то точно посвятил бы целую поэму живительной влаге. Вторая кружку опустошается с той же скоростью, может чуть медленнее.

— Я сейчас приду, мне самому бы ещё одеться, — парень отставляет кружки, подмигивая своим глазом юному наркоману. Выглядело жутко, когда на тебя смотрит глазное яблоко с пустой серой радужкой и мутным зрачком.

— Что, только перед мной хватает смелости ходить в чём мать родила, а? — хихикает Альбедо, щипая парня за тощий живот, которого будто и не было вовсе, — и мне чего-нибудь дай. У меня впервые после такой ночки появился аппетит.

      Дальнейший завтрак омрачал лишь кашель Кэйи, который будто разрывал его лёгкие изнутри, и стеклянные глаза самого Альбедо, который своровал сыр с бутербродов и с неким удовольствием его хомячил. Самому Альбериху достался хлеб и вода с запахом и цветом чая. Завтрак настоящих студентов, которые выживают на четыре тысячи в месяц со стипендии.

***

      На улице дул промозглый ветер, забирающихся под тонкую куртку. В карманах брякали ключи, телефон и наушники прошлого века, ещё неизвестно ли живы они вообще. Дышать сложно, внутри тяжело и больно, а до нужного автобуса ещё десять минут. Повязка была слишком неаккуратно надета, из-за чего уже через три минуты бега была отправлена в карман куртки, пока телефон подсказывал владельцу время, за которое желательно успеть на чёртов транспорт.

      Мимо проносятся машины на огромных скоростях, поднимая клубы пыли и песка, заставляя жмурить и без того больной глаз. Свитер, который был надет второпях совсем не грел и не приносил чувства защищённости. Как же выход на улицу отвратителен. В голове предательски нет никаких мыслей, кроме автобуса, остановка которого находилась довольно далеко от дома. Знал ведь, что нельзя опаздывать, но Альбедо, повиснув на нём, слишком мило выглядел. К тому же тот почти был в себе: говорил меньше, но всё равно стащил последний кусок сыра с утреннего завтрака, сказав, что ворованное вкуснее.

      Перед глазами, в которых стояли слёзы от бега и боли в лёгких, наконец-то появилась старая остановка, обвешанная объявлениями и номерами телефонов или телеграммов для таких умников, как сам Кэйа или тот же Альбедо. Когда-то чистая, парень точно помнил это с детства, лавочка выглядела, как приют для бомжей, регулярно тут ночующих, пока улицы покрывает белый снежок, или дождь стучит по крышам домов и асфальту.

— Победа! — слишком уж радостно восклицает слепой на один глаз парень, позволяя себе согнуться в три погибели, чтобы надрывно начать кашлять. Мамаши отходят от него, как от чумного, а дети громко их спрашивают, почему дядя так кашляет или что с его глазом. Чёрная повязка вновь закрывает повреждённый орган, защищая от лишних глаз, а наушники — от фраз за спиной.

      Автобус прибывает ровно по расписанию — это рай! Кэйа как можно быстрее вбегает в салон, тактически быстро забиваясь в самый угол, где его не увидят и не возьмут за руку. Проезд был оплачен картой, что только помогает не общаться с людьми, не давать повода увидеть страх, что найдут и узнают, кто он. Он бы соврал, если бы сказал, что не страшится прошлого, а боится, что его поймают на том, что должно скрываться в темноте уютной квартиры с ебучим ковром, с ебучим белым урчащим холодильником и глупым, очень глупым Альбедо, который специально положил дрожащими руками купленный по дешёвке сок в ларьке.

      Эта глупая мысль про сок быстро отгоняет идею, что каждый глаз смотрит на него: на лицо, на пустое глазное яблоко, в котором нет ничего живого, на скулы, которыми можно порезаться, да в конце концов в саму душу. Мысли стучат, заставляя прибавлять музыку в почти мёртвых наушниках. Они, как мотыльки-птицы стучатся об оконные стёкла, ломая крылья и лапки, существа кричат до предсмертного хрипа, но в самом автобусе только шёпот людей и крики сонных детей, которые нехотя собрались в детский садик. Почему-то образ мыслей напоминает парню детский рисунок брата в школу.

      Транспорт трясётся по неровным дорогам города. Мимо летели дома и школы, машины обгоняли друг друга, а дворники выполнял свою работу, мимо пронёсся «Университет имени Рекс Ляписа по экономике и торговым отношениям». Там учился один знакомый парниша, который имел внешность рыжеволосого ангела с низов рая, а душой чернил так же, как и сам Кэйа. Иногда даже возникало ощущение, будто сам Альберих неправильное отражение в зеркале. На кочке синеволосый еле-еле удержал поручень и себя от падения, проворчав что-то про дороги, которые уже два года не могут починить.

      От вида серых улиц начинало тошнить, как и от людей рядом. Как хорошо, что уже через три остановки и целый один перекрёсток, Кэйа был свободен от плена душного автобуса со всеми его прелестями. После коробки остановки почти сразу же идёт университет, в котором приходится учиться, иначе денег в будущем не будет от слова совсем. Само здание было простым по дизайну, много зелёных и голубых оттенков, а сами стены терялись в летнее время в парке около самого учебного заведения. Трёхэтажное здание уходило в горизонт, так как высоким его решили не делать, а все кабинеты распределить по длине. Это было странным решением, но и Альбедо и Кэйе, которым было бы тяжко подниматься выше четвёртого этажа.

      Пока на сайте вуза найдёшь расписание — ногу сломаешь. Через час начнётся первая пара — история зарубежной литературы в сто девятой аудитории. Как же это хорошо. Подъёма на второй и, не дай бог, третий этаж он не переживёт. Двери за спиной громко скрипят, резанув по ушам. А ему придётся слышать этот звук ещё минимум раз десять за всю неделю.От этой мысли тут же пошли мурашки, от которых избавиться будет не так просто.

      Уже в самом помещении в рюкзак летят ключи и наушники, а сама куртка попадает в руки старой женщины, что листает каналы по доисторическому ящику, разгадывая кроссворды в журнале. Он такие сам видел у кассы магазина «Доступные цены — залог счастья» похожие, даже купить хотел, но хлеб с маслом были нужнее, чем газетка, с помощью которой даже жопу не подтереть.

      В коридорах проскакивают люди, но все они являются незнакомцами, из-за чего ноги только быстрее несли его в аудиторию, где уж точно был брат или по крайне мере его девушка, с которой можно было бы обсудить какое-нибудь произведение. Огромное помещение даже пугало пространством, Кэйа уже и забыл какого это входить куда-то и слышать множество живых голосов, слышать собственные шаги эхом. Ему, а может и не ему машет кто-то с дальних мест. Это явно девушка с длинными волосами, которые напоминают какое-нибудь золото в аккуратном хвосте.

      Поднявшись и даже поравнявшись с рядом, где сидела девушка, чья-то рука дёргает тощего парня, завёрнутого в свитер, на место рядом. Голубые глаза дружелюбно сверкают живым беском, который Альберих отвык видеть за эти две недели. Руки сжимали мягко, будто обнимая кость под кожей, пальцы горячие и обжигающие.

— Горячо, Джинн, — на выдохе кивает на руку одноглазый, потирая свободной конечностью лоб, на котором появились морщины, — как живёшь? Я вот решил навестить вас, а то меня с последней сессии и не видать.

      Девушка чуть хмурит свои светлые брови, а тёплые серые глаза прищуриваются и заглядывают в саму суть конфликта самого парня. Джинн такая хорошая, разочаровывать её сравнимо с разочаровании какого-то бога. Ведь Гуннхильдр лучшая в своём роде девушка, которая встретилась на жизненном пути самого Альбериха. Всегда поддержит и поможет, поговорит по душам и сохранит секрет, который может раскрыть ей одноглазый, словно ребёнок на ушко. Сколько уже хранит таин милая златовласая девушка со времён их знакомства и до сей поры: она первая узнала об Альбедо, первая и единственная знала, как парню трудно справляться с одним глазом и всем говорить про неудачный косплей на пирата — она вообще слишком много знала и о нём и об Альбедо.

— Кэйа, нельзя себя так изводить. Сколько раз мы это говорили? Ты должен беречь себя, без тебя один человек точно пойдёт на дно, — тонкие пальцы мягко, по-матерински проходят по чистым и немного влажным прядям, начиная заплетать маленькие косички, которые нельзя было и заметить, если не присматривать.

      Джинн всегда была честна с собой; если она волновалась — то сердце предательски обрывалось при сброшенном звонке, а живот крутило от неведения за судьбу друга, который натурально тонул в своих и чужих проблемах. Как же теперь на сердце стало легко, друг сидит рядом, слушая тихую мелодию в наушниках и нервно стуча по тетради с конспектами тонкими пальцами, на которых были видны суставы и синие дорожки вен. Честно, парень выглядел отвратительно до отвращения.

— Выглядишь убого, — хриплый голос слышится совсем рядом, но Кэйа даже не поднимает голову на человека, продолжив читать чужие записи. Силы резко покинули и без того болезненное тело, в котором еле душа трепетала. Дилюк грузно садится на место рядом с синеволосым, доставая собственные учебники и тетради. Лучший ученик в их потоке, если не считать саму умницу Джинн.

— Ты уж точно получше, — подавляя кашель, колко ответил сам Кэйа, листая книгу. Он её даже читал. Ему не очень понравилось, но всё равно лучше, чем школьная программа с её «Муму» или сумбурные произведения Салтыкова-Щедрина. Как же не хотелось встречаться с этим человеком, он здесь: режет одежу взглядом, будто зная, где находятся все метки тонких иголок, густые рыжие, почти красные волосы заплетены в высокий хвост, а лицо выглядит живым и прекрасным. Белая зависть берёт, но вовремя отпускает, ведь Кэйа сам пришёл к такой жизни, где пакетик белой пудры дороже жизни.

— Что вообще происходило за эти две недели, голубки? — голос возвращает весёлые нотки подростка, который ещё лет пять назад громко смялся на переменах, а голубые глаза смотрели на взрослых с восхищением или с ребяческой ненавистью, колющей в голову тупым ножом. Многие, кто знал тогда Кэйу говорили, что ребёнка смешнее он не видели, но так же их он часто пугал своим недоверием, которое позже перетекло в лисьи улыбки, мягкие движения и крепкую хватку рук.

      Серые глаза расцветают ярким блеском, а сама девушка облизывает сухие губы, доставая из сумочки розовый блеск для губ, который случайно слизала языком. Она явно какой-нибудь фирменный, явно не за тридцать рублей куплен в какой-нибудь лавочке с гламурным названием. В аккуратных руках длинная баночка смотрится очень хорошо, а пальцы, откручивающие крышечку с кисточкой, где блестит и переливается жидкая помада, смотрятся слишком идеально для этого мира. А ещё она слишком похожа на Альбедо, но блондин роднее и надёжнее.

— Ничего особенного, дорогой, — улыбается Гуннхильдр губами, убирая косметику обратно в кармашек сумочки, где звенят ключи и лежит студенческий билет, — Венти устраивал парочку тусовок. Тебя хотели пригласить, но не дозвонились. Что ещё? Тебя спрашивал профессор Варка. Он очень беспокоился о тебе, как и об Альбедо.

      Профессор Варка был любимым преподавателем у многих студентов. Его лекции всегда имели стопроцентную посещаемость, а другие учащиеся спрашивали советы у этого человека на различные темы: отношения, проблемы с работой или учёбой, просто проблемы одиночества. За эти два года в университете Альберих часто после своих пар захаживал к этому преподавателю. Тот даже иногда называл его «сынком», давал советы и направлял его, как глупого котёнка или потерявшего собственный разум человека. Кэйа не помнил, кого ещё так сильно уважал, что слушал каждое слово и корил себя за пропуск лекций. С эти человеком было связано воистину много моментов в жизни, как плохих, так и хороших, но сколько бы Альберих не смотрел в лицо человеку или на его фотографии — он не помнил ничего: какие глаза, нос, губы, цвет волос и их форма. А голос раздавался эхом комнаты, заставляя поздно ночью сжимать руку спящего Альбедо и шептать слова прощения и другой бред. Кэйа даже не может сказать, что это — игра его больного мозга, который устал функционировать, или голос профессора так часто звучал в периоды отчаянья, что без него уже было страшно сделать вдох, а потом и выдох.

      За плечо кто-то, хотя это очень конкретный кто-то, дёргает и вырывает из пучины самокопания, в который парень слишком часто уходил. Сильная рука сжимает плечо до синяков, в этом Кэйа уверен. Синеволосый сжимает губы, из-за чего они белеют и натурально превращаются в две тонких полоски. Когда Дилюк успел стать таким силачём? Или это сам одноглазый так ослаб из-за своего образа жизни, что лёгкое касание к нему превращались в пытку.

— Дилюк, не ущемляй меня своими физическими способностями. Пожалей морального инвалида. Ты ведь не настолько опустился, чтоб силой говорить с человеком, — глаза парня загораются злобой, и тот хватает уже не плечо, а саму кисть. А улыбается милой Джинн с теплом и заботой, заверяя, что «блудный брат», хах, какое милое прозвище, не пострадает.

      Девушка пытается что-то сказать, но к сожалению ей приходится опустить голову на грудь, позволяя любимому увести того, кого сам Рагнвиндр ждал ещё терпеливее, чем сама Гуннхильдр. Будь Кэйа ему кем-то чужим, то от рыжеволосого не стоило ждать чего-то хорошего, но Альберих… Он был самым близким, самым любимым для Дилюка, который тот уже несколько лет порывается спасти от самого себя, но Кэйа сбегает, виляя на затворках сознания болезненной мыслью. Бить его не будут — проведут воспитательную беседу и попытаются убедить, что лечение от наркозависимости очень важно.

***

      В туалете универа пахнет хлоркой, которая щекочет нос своим едким запахом. В окне видны машины и голые деревья, на которых сидят вороны-паразиты. Их громкие крики часто мешают спать, особенно они активны в пять или в шесть утра, а летом хочется плакать от желания спать и крикливых предвестников смерти.

— Дилюк, знаешь, а я недавно заметил, что вокруг нас, — загадочное нас тонет в тишине туалета, как и тяжёлый вдох крашеного после затяжки последней сигареты. Неделя становится сложнее, — часто летают вороны. Что думаешь по этому поводу?

      Рагнвиндр бьёт кулаком о стену, желая выместить на ней всю злость. А человек, которому она предназначается, даже не думает смотреть в его сторону. Это нагло! Это злит! Это беспокоит в конце концов! Хочется видеть счастливые глаза, живую улыбку и здоровое лицо, а не этот кошмар.

— Глупости всё это, Кай. Ты сам прекрасно знаешь, что это лишь народные бредни и ничего общего с реальностью не имеют. Ты живёшь в отвратительном районе, там много мусора, поэтому и ворон много, — пожимает плечами Дилюк, уже спокойнее опираясь на стену, — ты лучше скажи мне, когда ты собираешься лечиться? Мы не живём в сказках, чтоб верить-

— Дилюк, а нужно ли мне твоё лечение? Я счастлив и живу так, как хочу. У меня даже есть человек, к которому я испытываю что-то светлое и по-детски наивное. Может это даже пресловутая любовь, от которой мы отплёвывались в детстве, а потом начали о ней мечтать. Подумай, надо ли тебе лезть в наше болото и тонуть там. После лечения есть всегда шанс вернуться к старому. И от этого будет больно нам всем. Не мучай себя, дорогой братик, хорошо? — голос пронизан мягкостью и домашним теплом, Рагнвиндру плохо думать, что Альберих дарит звучание нот и каждое своё нежное слову кому-то другому, который просто его терпит. Или любит? А ведь рыжеволосый даже не знает избранника своего названного брата. Джинн на все его расспросы лишь отмалчивается, говоря, что секреты сдавать не привыкла.

— Кай, — тяжёлый вздох. Решать проблемы к двадцать одному году через рот он так и не научился, главное не сделать хуже, — кто этот человек? Ты мне уже о нём говорил, но ничего больше о нём я не знаю. Точно ли ему можно доверять? Ты же сам знаешь, как опасно всё это дело: некачественный продукт, СПИД и передоз…

      Громкий смех, чистый и такой искренний, заслушаться можно. А ведь раньше Кэйа смеялся чаще и не только с каким-нибудь там парнем, но и с ним, и с Венти, и с Джинн, и Розарией. В груди бьётся сердце до боли сокращается, лишь бы не дать волю эмоциям.

— Ох, Дилюк, ты знаешь этого замечательного человека. Ты ему на втором курсе такси вызывал, когда нашёл в той кабинке, — тонкий палец показал на последнюю дверцу, — мы до сих пор вспоминаем этот момент из нашей жизни. Мы через день после его выписки набухались чем-то вроде дешёвого ликёра или вина за триста рублей в ларьке. Голова болела жесть!

      В глазах Дилюка одно сплошное удивление и ступор. У него в мыслях проносятся воспоминания того дня. Неделя учёбы почти закончилась, и Рагнвиндр решил зайти в туалет по нужде, но нашёл там блюющего блондина с расширенными зрачками, тупой улыбкой и бреднями, про летающие цветы под названием попрыгуньи. Пришлось вызывать такси и отправлять парня в больницу. Сам Дилюк вновь его увидел за универом через месяц с кистями и альбомом. Лицо было расслабленным, но глаза пусты, будто дорогие блестяшки для рукоделия. Вид был не так ужасен, но была видна усталость. Пожалуй, он был красив, но и ужасен в своём пальто в жару весны. Вызывал двоякие чувства.

 — Здравствуйте, я так полагаю, мне стоит извиниться за тот инцидент в туалете, — мягкий и тихий голос был еле слышен, пока мазки хаотично наносились на лист, — но скажу прямо. Эта благодарность не за спасение моей жизни, а только за то, с кем благодаря Вам я познакомился. Очаровательная личность, да и наши интересы очень схожи. Моё имя — Альбедо. Можете сразу же забыть, я, честно, не хочу больше с Вами как-либо взаимодействовать.

      Эти слова так въелись в подкорку мозга, что вопрос, заданный себе, Дилюк никогда не забывал. И вот этот самый человек, которого наркоман назвал очаровательным стоит перед ним, куря дешёвые сигареты и думая, об этом самом блондине с улыбкой на обкусанных губах. Имея такого человека, как Кэйа в своём окружении, Дилюк вообще никак не мог осуждать наркоманов и курильщиков, но это лишь больше огорчало. Альберих никогда не был человеком-спасателем и никогда не давал спасать себя, ведь не хотел ходить в должниках.

      В голове звучит мягкий голос и слова, к которым тогда не было внимания: очаровательная личность, наши интересы схожи, но самая главная фраза была почти забыта. Она была про уродство, которым этот блондин будто бы восхищался, говорил с нежностью в голосе, посматривая на зеленеющую яблоню в парке.

— Никогда бы не подумал, что слепые бывают видят больше, чем зрячие, — до отвращения белые и тонкие руки захлопнули альбом, пачкая страницы в краске. Блондинистые волосы, заплетённые в косички выглядели неопрятно. Человек ушёл, так и не слышав ответа на свой молог, будто исчез среди деревьев, мелькая бежевым пальто.

      Тогда ведь была весна, прекрасное время года, когда всё цвело, и хотелось влюбляться и получать любовь на каком-то подсознательном уровне. Из-за этого Рагнвиндр и забил на странного студента, которого и потом видел у кабинета профессора Варки. Тот вообще мелькал очень часто рядом с ними, когда Кэйа резко пропадал. Оказывается глупые мысли о случайности могли быть реальными.

— Кай, пранк вышел из-под контроля. Переставай так шутить, — а в ответ вновь смех, который исчезает за белыми дверьми туалета. Кэйа, во что ты себя ввязал, идиот крашеный?!