12.03.343.

Мой милый друг,

Когда меня бросили к виселице, единственным утешением моей души были лишь воспоминания о твоих тёплых глазах. И когда меня за секунды до смерти вырвали из костлявых рук, я вспомнил твои. Мягкие и заботливые. Безжалостные и жестокие… Мне хочется смеяться оттого, как я лелею каждое твоё прикосновение, но почему-то глаза застилает лишь влага. Я надеюсь, она хотя бы не размажет чернила, а то ведь тогда над этим и впрямь можно будет лишь посмеяться.

Знаешь, Слав, как только я открыл глаза, очнувшись из забытья, все мои органы прострельнула безумная боль. Всё-таки провести месяц во вражеских лапах, под бесконечными пытками, пожалуй, не каждый сможет. Но мне ли жаловаться? Тому, кто с радостью провёл бы так всю свою оставшуюся жизнь, коль не было бы всё так запутано? Хах, помнится, я как-то говорил, что не мазохист. Что же, беру слова назад.

Мой милый друг, я с глубоким сожалением смотрел на бумагу и чернила, коими не мог пользоваться. Но, поверь, как только мои сломанные конечности стали потихоньку срастаться, я немедля бросился писать письмо. Наверное, ты уже и не ждал его. И ты не писал мне вовсе. Ежели это потому что ты чувствуешь вину — отбрось её. Случись плен с тобою, я бы поступил ровным счётом так же. Да, пожалуй, я чувствую несильную слабость, но наши врачи действительно чудотворцы. Я быстро иду на поправку, так что, прошу, не кори себя.

Я даже скажу тебе более того, мой милый друг. Хоть наша встреча и не была столь романтична, как я бы хотел её видеть, я был более чем счастлив завидеть тебя вновь, хоть ты и предстал палачом предо мною.

После нашего свидания в голове плыло множество воспоминаний о былых деньках. Сколь бы много мы лет вместе ни провели, когда я оглядываюсь на этот срок сейчас, он кажется катастрофически малым. Мой милый друг, тебе ли не знать, как счастливо нам жилось долгие годы под одной крышей в деревянной хижине?

И сразу мечтается мне о том, как мы встречали первые деньки лета. Тёплые, иногда настолько жаркие, что ты спинывал меня с кровати. Но потом всегда перебирался под бок. До сих пор это вызывает во мне лишь смех. Мне кажется даже, что в каждом сезоне, каждом дне рядом с тобою расцветала своя глупая романтика, которую ты никогда не замечал.

После лета шла осень, и я таскал в дом листья и складывал в твои книжки. Помнится, ты всегда ворчал, но аккуратно хранил гербарий в рамочках.

А как мы встречали с тобою зиму и первый снег! Ты всегда закидывал меня снежками и катал по холодной земле. Но это стоило твоей улыбки, что серебрилась под снегопадом.

А весной расцветал ирис. И ты всегда дарил мне его. Наверное, ты узнал этот неказистый цветочек, что красуется печатью на этом письме. Как бы я хотел, чтобы эта печать, простая безделушка, оказалась у тебя в руках.

Все эти тёплые воспоминания иногда кажутся мне лишь грёзами больного разума, но именно эти письма — доказательство обратного. Столь невинные и хрупкие, эти мечтания я схороню глубоко в своём сердце и пронесу до скончания своих дней.

Навсегда твой,

Владлен.

***

Дорогой Лена,

Я думал, ты мне боле не напишешь. В конце концов, ты имел на это право. Но, видимо, ты не умеешь сдаваться. В какой-то мере я даже рад, что снова могу видеть твои письма. Я надеюсь, ты поправишься в скором времени. Не заставляй себя, ежели тяжко писать.

После нашей встречи я тоже много вспоминал. Кажется, много воды утекло с того времени. Тогда мы были наивными. Но это было тогда, незачем ворошить прошлое. Пусть оно остаётся лишь призрачным воспоминанием. Иногда меня поражает, насколько романтичным ты можешь быть. Так описывать будни и впрямь странно. Как там говорится? «С милым и рай в шалаше»?

Признаю, я уже давно забыл, какие цветы я всегда таскал тебе. Название так и вертелось всё время на языке, но вспомнил только сейчас, когда ты сказал. Я был бы рад, подари ты мне эту безделушку. Хоть в ней и нет никакого практического смысла. Сейчас, когда идёт война, она не будет греть руки. Но очевидно, что ты предлагаешь её, чтобы она грела сердце.

Береги себя,

Мстислав.

18.03.343.

***

23.03.343.

Мой милый друг,

Я не мог не написать письма тебе, ведь глупо было бы обижаться на то, что ты исполнял свой долг. К тому же, стоит заметить, достаточно искусно.

Пока мои пальцы восстанавливались от переломов, они безостановочно зудели, и зуд этот прошёл лишь тогда, когда я смог, наконец, вывести хоть строку. Иногда я вспоминаю дни, когда мы с тобою не переписывались, и поражаюсь, как же я смог прожить без твоих посланий. И мне совершенно-совершенно не трудно писать тебе. Хоть физически это и причиняет боль, но в душе моей расцветают цветы. Я писал об этом в письмах и не раз, но это чувство никуда не уходит и лишь крепчает с каждым письмом. И я готов повторять раз за разом, заведённым попугаем, насколько счастлив от каждой твоей строчки.

Хоть ты всегда сухо говоришь о нашей былой дружбе, уж мне ли не знать, сколь сильна буря, что ты скрываешь в своей душе? Ах, мой милый друг, даже за тысячи километров я чувствую тебя, скрывающего за сухостью свои подлинные эмоции. И от этого я сам становлюсь куда более счастливым, чем того требуют обстоятельства. Наша жизнь хоть и была скромна, но иногда мне кажется, что счастливей нас с тобою не было никого в округе. Хотя, возможно, это потому что никого, кроме нас, больше и не было в этой глуши…

Мне странно слышать, что ты забыл об этом цветке. У меня, к примеру, даже сохранился гербарий, и, раз уж я не могу отправить печать, я обязательно приложу сам цветок к письму, чтобы ты вспомнил.

Сейчас, смотря на эти жалкие строчки, я жалею, что ничего не могу рассказать тебе. В госпитале абсолютная скука, и развлекаю я себя лишь сном и едой. Не с кем поговорить, не с кем поделиться накипью, что на душе, некому поплакаться в жилетку. Ежели не порою заходящие Настасья и Фим, да твои письма, то я бы, пожалуй, свихнулся и давно сбежал. Хотя есть и особое очарование в том, чтобы иногда, когда затихают звуки битвы, услышать редкое щебетание всё ещё живой природы.

Навсегда твой,

Владлен.

***

27.03.343.

Одно из писем перехватили тчк Не пиши мне пока тчк

***

Големы всегда были удобным способом передачи посланий нежеланным людям. Но Слава знал, что даже они делали проколы. И теперь ему надо было скрыть все следы перемещения птахи и спрятать небольшую стопку писем с ирисовой печатью куда подальше от посторонних глаз. Главное сейчас — не дать найти получателя. С теми, кто предъявит ему, Слава, наверное, справится.

Хотя, если его отправят на виселицу, будет обидно, что последним посланием, которое получил Лена — станет простая телеграмма, написанная даже не от руки…