Нельзя было не рассказать братьям об орках, резне у Сарн Атрад и странных планах Моргота. А рассказать об этом — значит, и о халадинах тоже. Что, в свою очередь, не могло не вызвать интереса, и все шестеро обещали приехать на Долгую Ночь. Каждый год они старались по возможности собраться все вместе, и чаще всего это удавалось. Причём Нэльо всякий раз настаивал на том, что Барад Эйтель для этого подходит как нельзя лучше, а сам Карантир был категорически против: ни так называемого короля (Нолофинвэ просто воспользовался слабостью Нэльо после плена и радостно принял корону — король, называется, да как же!), ни даже Финьо видеть не было никакого желания, хотя последнему Карантир был благодарен. Но благодарность вовсе не предполагала частых встреч — напротив, одного раза в сотню-другую лет было бы более чем достаточно. К тому же в Барад Эйтель могли приехать и Арфинги, а это было даже хуже вечного нудежа Нолофинвэ и неуёмной энергии Финьо. Особенно если Ангрод опять раскроет рот не вовремя…

В общем, Карантир не любил праздники, но не отмечать их было нельзя хотя бы потому, что не поняли бы собственные подданные. Слишком мало у нолдор находилось причин для радости в последнее время, чтобы лишать их ещё и этого. Иногда хотелось скинуть Таргелион хоть на того же Курво, хоть на Кано, и отправиться… куда-нибудь. Туда, где не будет этих вечных забот, и этой Тени, и Клятвы… но он знал, что это невозможно. Клятва последует за ним даже в Мандос, да и Таргелион и братьев оставить никак нельзя — кто ещё сможет обеспечить казну деньгами, наладить торговлю с гномами и пути сообщения между землями?

Братья не могли не приехать, учитывая обстоятельства. Конечно, Нэльо был уже оповещён — Карантир слал ему настолько подробные письма, насколько это было возможно, — но хотел всё увидеть лично. А потому даже изменил намерение поехать в Барад Эйтель до Долгой Ночи, решив отправиться сразу после, будто не верил, что младший брат справится сам. Про остальных и говорить было нечего. С одной стороны, это хорошо — уж у себя-то можно было всё организовать так, как хотелось, без накладок, проблем и неудобств (и, главное, без Второго и Третьего Домов), а с другой — придётся всё делать самому, отказаться ни от чего будет нельзя, уехать пораньше, отговорившись делами, тоже.

Месяц совместных дозоров людей и эльфов на границах подошёл к концу, и всё прошло весьма успешно — настолько, что решено было всё так и оставить до весны. Люди были, конечно, чрезвычайно шумными и странными, у них были грубоватые манеры и какие-то дикие обычаи, они не умели ни читать, ни писать, зато умели забывать — совсем забывать. События словно стирались у них из памяти, это пугало и удивляло эльфов, чья память хранила каждое мгновение жизни от самого рождения. Очень трудно было осознать, что люди могут чего-то не помнить. Людей же, в свою очередь не меньше удивляла абсолютная память эльфов, которые могли в подробностях воспроизвести разговор не то что недельной, а вековой давности. Порой эти различия создавали проблемы: так, эльф-разведчик однажды заметил одному из халадин, что его повторный рассказ о славной охоте на кабана сильно отличается от своей же версии, рассказанной за пару дней до того. Халадина это обидело. Лауренаро сообщил Карантиру, что они с Элхором тогда вовремя вмешались и не дали недоразумению перерасти в ссору, и с тех пор как эльфы, так и люди стали осторожнее в словах.

Но, в целом, двум народам удалось поладить: общее дело сближало. Нести дозор стало проще, орки всё реже проскакивали незамеченными, и в бою неистовство людей отлично дополняло мастерство нолдор. Как учебные поединки с Халет, только в масштабах народов… Это рождало странную надежду, которая не имела права на жизнь — но задушить её Карантиру было не под силу. В последнее время он думал об этом даже больше, чем о товарообороте с Ногродом и Белегостом, и, наверное, надо было уже что-то решать. Но сказать-то легко: решай. А что решать? Как? Взять и выгнать в буквальном смысле на мороз — нельзя, уж проще тогда пойти поклониться Морготу и назваться его верным слугой, потому что только для слуги Моргота это и будет поистине достойным деянием. Сделать то, чего больше всего хотелось — взять Халет за руку, привлечь к себе и под взглядами её людей и своих эльдар назвать её женой — невозможно. Видеть каждый день на расстоянии вытянутой руки и не иметь никакой возможности это расстояние сократить — невыносимо. И она ведь хотела того же, это читалось в её глазах, голосе, языке тела. Но она — аданет, и умрёт скоро, слишком скоро. Что до него… У него есть Клятва, а значит, ничего другого не будет, пока он не исполнит её или не окажется в Чертогах Мандоса. Карантир мог бы предложить Халет всё, что имел, даже зная, что она, скорее всего, его отвергнет. Но Клятва окончательно перечёркивала всё: он равно не мог ни отказаться от неё, ни бросить её тень на свободную, ничем не запятнанную душу Халет.

”Эй, братец! — раздался в голове знакомый весёлый голос. — Я чувствую, ты снова в плохом настроении. А ведь мы даже ещё не приехали!”

”Но уже в пути, — вторил первому голосу второй, очень похожий, — вот-вот будем! Не поэтому ли ты столь невесел?”

”Или это потому, что доход с расходом не сошлись?”

”Это потому, что вы ещё не здесь, а голова от вас уже болит, — сердито буркнул Карантир, пользуясь тем, что близнецы не могут видеть его улыбку. — Где вы там?”

”В течение часа подъедем”, — сказал Питьо, а Тельво добавил:

”Братья сразу за нами… ну как сразу… они не торопятся”.

”Вы двое зато неслись со всех лошадиных ног”.

”Конечно! — снова Питьо. — ”Мы очень хотим познакомиться с твоими людьми!”

”Не вздумайте им такое сказать…”, — предупредил Карантир, и как раз в этот момент в его кабинет вихрем ворвался Таэнор.

— Мой лорд! Там…

— Знаю, — отмахнулся он. — Иду уже. Проследи, чтоб в гостевых покоях всё было готово.

— Да, мой лорд! — Таэнор так же вихрем вылетел за дверь, а Карантир отправился к воротам. И это ещё никто даже не приехал…

Близнецы прибыли вдвоём, опередив и свиту, и братьев. Судя по тому, как были взмылены лошади, они неслись галопом от самого Большого Гелиона. Даже странно, что к ним не присоединился Тьелко, но его, видно, Курво держал за шкирку, не иначе.

Во внутреннем дворе замка Питьо и Тельво, соскочив с лошадей, первым делом бросились обниматься с Карантиром и заодно с попавшимся им на свою беду Арагваэнором. А потом засыпали старшего брата одновременно вопросами и рассказами, при этом, кажется, успевая ещё перебрасываться друг с другом мыслями с помощью осанвэ. Двуглавый рыжий ураган, попробуй удержи.

— Ты тут не одичал один с гномами, братец?

— А мы лагерь видели!

— И людей! Может, нам тоже их на службу взять?

— Только в наших землях их нет…

— А твоих забрать можно?

— Морьо, ты почему нас не позвал с орками сражаться?

— Да потому что ему люди помогли, башка дубовая.

— Сам ты башка дубовая, это он им помог.

Карантир не успевал вставить ни слова в этот поток и, в конце концов, просто смирился: близнецы, если хотели, могли так болтать друг с другом бесконечно, другие собеседники им были нужны только для вида. Слушать они тоже умели прекрасно, но сначала неизменно устраивали… что-то такое. Наверное, потому, что в детстве мало кто слушал их.

Нэльо, Кано, Тьелко и Курво подъехали довольно скоро, и с ними — их и близнецов сопровождающие. В замке сразу стало тесно и шумно, но Карантир давно был к такому привычен, и порядка это не нарушило. На самом деле нарушить его мог разве что Таэнор: всё остальное можно было предусмотреть, но несобранность оруженосца не поддавалась никаким прогнозам. Вот и сейчас он скорее мешал, чем помогал. И Карантир, с трудом вырвавшись из плотного кольца обступивших его со всех сторон братьев, отправил оруженосца следить за порядком в Малом Зале — там всё давно уже было готово, и что-то испортить или перепутать даже у него бы не вышло.

По дороге Курво жаловался, что Тьелпе на Долгую Ночь уехал в Нарготронд (“Не сын, а предатель! Друзья у него там… я говорил, что это семейный праздник, но что говори, что нет”), и сокрушался, что Азагхал не приедет, и не выйдет немедленно обсудить с ним способы плавки и ковки мифрила. Тьелко с близнецами, не дожидаясь обеда, затеяли спор о своих охотничьих достижениях. Кано задумчиво молчал, а Нэльо, поравнявшись с Карантиром, тихо спросил:

— Ты в порядке, Морьо?

— Конечно, — Карантир недоумённо посмотрел на брата. — Откуда такой вопрос, Нэльо?

— Я же старший, — тот чуть заметно улыбнулся, — и вижу, если что-то не так… Но и я иногда ошибаюсь.

Карантир пожал плечами. Что бы ни имел в виду старший брат, он действительно ошибся. Всё было в порядке… кроме того, о чём ни Нэльо, ни кто-либо другой просто не мог узнать. Уж об этом он позаботился, спрятав мысли самым тщательным образом.

*

С братьями Карантира Халет встретилась в день праздника, который у эльфов звался Долгой Ночью, а у халадин — Днём Огня. Всё потому, что в этот день и — особенно — в эту ночь в каждом очаге должен был гореть огонь и ни в коем случае не гаснуть. Прежде люди верили, что зимой волки Того-Кто-Ходит-Во-Тьме преследовали солнечную ладью, оттого Солнце в страхе бежало с неба как можно быстрее, и дни были коротки, а ночи длинны. Самая длинная ночь была и самой опасной, и, дабы помочь Солнцу, люди не спали, жгли костры, пели песни и рассказывали истории. Никому нельзя было отказывать в гостеприимстве в эту ночь, потому что каждый гость мог быть и просто гостем, и кем-то из умерших родичей, и даже одним из богов. Обычаи эти сохранились и после перехода через горы.

Эльфы и люди собрались в Большом Зале замка, и каждый, гостем он был или жил в замке, принёс с собой или бревно, или охапку хвороста, да хоть прутик, лишь бы этим можно было поддержать огонь.

Братья Карантира выделялись среди других эльфов алыми плащами с серебряной звездой, и ещё чем-то таким невыразимым, но очень ощутимым: они словно были отделены от остальных невидимой стеной. Происхождение ли было тому причиной, характер или общие тайны — кто знает? По ним, как и по самому Карантиру, сразу было видно — вожди из высокого рода. Похожи друг на друга — не ошибёшься, что и впрямь братья, — но при этом всё равно очень разные. Каким, интересно, был их отец? Халет никогда не спрашивала: знала лишь, что он мёртв. И вид у Карантира при любом воспоминании о нём становился до того мрачный, что она предпочитала не бередить его расспросами.

Маэдрос отличался высоким даже для эльфа ростом и удивительными ярко-рыжими волосами. Лицо его было красивым и суровым, как у вырубленной из камня статуи, вдоль правой щеки тянулся старый глубокий шрам, а глаза были морозными, как северная зима. Если бы случилось так, что Халет пришлось выбирать, кому служить (хотя она всегда выбрала бы не служить никому) — то такому, как он, не стыдно было бы присягнуть. И шрам, и тень былых страданий на лице говорили о том, что он многое перенёс, но вернулся несломленным. Халет не сомневалась, что именно Маэдрос и есть лучший воин в этих и заморских землях. Жаль, он уедет завтра, и не удастся скрестить с ним мечи…

Маглор, как и остальные, кроме Маэдроса и близнецов, был черноволосым и белокожим, и у него была с собой дивной красоты лютня. Надо же, менестрель, а по имени можно было бы решить, что кузнец… Он казался печальным, но во взгляде его сверкала сталь.

Келегорм был красив настолько, что смотреть было почти больно, будто смотришь на солнце. На диво совершенные черты, если своими глазами не увидишь — и не поверишь, что так бывает. Все эльфы казались прекрасными, но Келегорм красотой превосходил их, как они сами превосходили людей. Если Карантир улыбался очень редко, то с лица его брата улыбка не сходила — высокомерно-снисходительная улыбка того, кто привык знать, что он лучше всех. За ним всюду ходил огромный серебристо-серый длинношёрстный пёс размером с телёнка. Звали его Хуан, и Халет чувствовала себя неуютно в его присутствии: в глазах пса светился человеческий разум, и казалось, что он вот-вот заговорит.

Куруфин был похож на Келегорма и, в то же время, совсем не похож. Он был не так красив, но черты его были очень живыми и подвижными, цепкий взгляд выдавал пытливый ум, а под внешним спокойствием и учтивостью скрывалось пламя, которое и влекло, и отталкивало.

Рыжих близнецов звали Амрод и Амрас, и они были похожи друг на друга невероятно, разве что волосы у одного из них были чуть темнее, чем у другого. Лёгкие и стремительные, эти двое походили на языки пламени под порывами ветра, и много улыбались, но совсем иначе, чем Келегорм, — легко и искренне.

Карантир, как отметила Халет, с самого утра был мрачнее обычного, и даже вполне удачное, казалось бы, знакомство его братьев с халадинами не подняло ему настроение, а едва ли не наоборот. На его лицо всегда набегала тень, когда он прежде говорил о братьях. Может, они в плохих отношениях? Эта мысль вызвала досаду: сама Халет очень многое бы отдала, чтобы Халдар сейчас был вот так рядом с ней, а Карантир почему-то недоволен! Глупо было злиться, ведь у него с братьями могли быть совсем иные отношения, и всё же она злилась.

Праздник начался, когда отгорел закат. Все принесённые огню подношения сложили у очага в Большом Зале, где уже были готовы столы с угощением. Когда огонь угасал, в него подбрасывали новой растопки, и так должно было быть до первых лучей рассвета. Среди людей считалось, что если растопки не хватит, и огонь погаснет — год будет неудачным, и племени грозят неурожаи, болезни и войны. Но сегодня дерева принесли столько, что за огонь можно было не опасаться.

За столом Халет сидела рядом с Карантиром, как его гостья, по правую руку от неё устроилась мудрая Таннаан, а напротив — Маглор со своей лютней и рыжий Маэдрос. Когда был утолён первый голод, в зале сделалось шумно: люди и эльфы говорили каждый о своём, кто-то смеялся, кто-то даже начал петь, а дети, разумеется, устроили свои игры. Оставалось только надеяться, что эльфийские обычаи этого не возбраняли. Но когда Халет накануне выразила опасения, Лауренаро, очень удачно вернувшийся из дозора как раз под праздник, сказал, что беспокоиться не о чем. Элхор тоже докладывал, что эльфы и люди на заставе хорошо сработались, но одно дело — в дозоры ходить, а праздновать — совсем иное.

Эльфийские лорды, однако, не проявляли никаких признаков недовольства, даже Келегорм над чем-то смеялся с близнецами и казался уже не таким высокомерным. С людьми он не говорил и по Халет едва скользил взглядом, но то было его право.

— Эй, Питьо, Тельво, — весело обратился Келегорм к близнецам. — Вы бы не налегали так на эль, а то не вышло бы, как тогда с Азагхалом.

— Заткнись, Тьелко, — дружелюбно посоветовал ему один близнец, а второй добавил:

— Тебе что, завидно, что даже этого не смог?

— Завидовать тому, как вы потом целый день ходили с лицами цвета свежей листвы? — фыркнул Куруфин. — Не думаю, что Тьелко об этом мечтал.

— А что было тогда с Азагхалом? — тихо спросила Халет у Карантира. — И кто это?

— Да напились они, как два дурака, — буркнул Карантир.

— Морьо, ты совсем не умеешь рассказывать, — вздохнул Куруфин и, перегнувшись через Карантира, лукаво посмотрел на Халет: — Позволь, я расскажу, как всё было.

— Эй! — возмутились близнецы хором.

— А пусть расскажет, — нарочито серьёзно сказал Маэдрос, хотя понятно было, что это напускное, и вовсе он не сердит. — Чтоб вы в следующий раз дважды подумали, прежде чем устроить подобное.

— Совсем ты нас не любишь, — пожаловался один.

— Перед аданами позоришь… — подхватил другой.

Оба они, однако, выглядели слишком довольными для тех, кого злые старшие братья собирались позорить перед людьми.

— Ну давай же, Курво, теперь и я хочу послушать, как ты об этом расскажешь, — поторопил Куруфина Келегорм, и тот начал:

— Дело было в Праздник Урожая, когда мы все собрались здесь, а Карантир и Азагхал, король гномов Белегоста, заключили особо удачную сделку и решили это отметить. Вдобавок к празднику, который уже отметили, и неплохо. У Азагхала по случаю было с собой несколько бочонков отменного гномьего эля, и он мимоходом похвастался, что никому из гномов ещё не удавалось его перепить, даже королю Ногрода…

— Тогда Тельво спросил, удавалось ли это кому-то из эльфов, — влез Келегорм.

— Тьелко, — притворно-грозно нахмурился Куруфин, — сам же просил рассказать, так не перебивай.

— Молчу, о мой брат, искусный в речах, — шутливо поклонился Келегорм.

Куруфин с улыбкой покачал головой и продолжил:

— На этот вопрос Азагхал рассмеялся так, что с потолочных балок едва пыль не посыпалась, и заявил, что раз уж даже никто из гномов его не перепьёт, то эльфам это и вовсе не по силам. “Есть в Дориате один нахальный юнец, — говорил он, — Трандуилом зовут, так вот он пытался однажды. Жалкое было зрелище, его потом из-под стола папаша с помощью самого короля Тингола доставал, а я выиграл в споре его искусно сработанный пояс из листьев, застывших в янтаре”. На это Питьо справедливо заметил, что то был всего лишь мальчишка из синдар, которые из Дориата и носу не кажут, а мы — нолдор и куда как выносливее. И пока Азагхал не пил с нолдор, он не может утверждать, что те его не перепьют. “Тогда давайте по рукам ударим?” — тут же с радостью предложил Азагхал, а Амбаруссар, как мы их ни отговаривали, согласились.

— Но мы как лучше хотели! — возмутился один близнец.

— Ради тебя же, Морьо, старались! — поддержал второй.

— Если бы они выиграли, Азагхал заплатил бы за провоз товаров вдвое больше, — пояснил Карантир. — А если бы выиграл он, близнецы отдали бы ему сработанные Курво самострелы.

— Думаю, не надо уточнять, где теперь те самострелы и откуда гномы узнали технологию спускового механизма, — вздохнул Куруфин.

— Но мы же старались!

— Да, старались вы, как могли, — улыбнулся Маглор, лениво и почти неслышно перебирающий струны лютни. — Словом, Азагхала так никому и не удалось перепить.

— А может, ему надо попробовать выпить с нами, людьми? — усмехнулась Халет. — У нас многие в этом мастера.

— В следующий раз непременно ему это предложу, — сказал Маэдрос. И добавил: — Давно же мы не собирались вот так вместе… и уезжать не хочется.

— А если не хочется, Нэльо, тогда, может, ещё хоть на день останешься? — спросил Куруфин.

Маэдрос покачал головой:

— Я обещал Ноло…

— Ноло, как же, — хмыкнул Куруфин, а Карантир буркнул недовольно:

— Переживёт без тебя Финьо ещё день, не развалится.

— Морьо! — сверкнул глазами Маэдрос, вмиг теряя благодушие и становясь не менее мрачным, чем Карантир.

— Да ему просто поругаться хочется, а не с кем, — фыркнул Келегорм. Хуан, прежде спокойно сидевший у его ног, подобрался, навострив уши.

— А тебе, видно, не терпится принять удар на себя? — тут же переключился на него Карантир.

— Был бы то настоящий удар, — лениво ответил Келегорм.

— Ой, сейчас начнётся, — пробормотал один близнец, а второй согласно кивнул. Выглядели они при этом подозрительно воодушевлёнными.

— Что?! — Карантир, побагровев, стал подниматься из-за стола, но его удержал Куруфин.

— Морьо, ну ты как первый день его знаешь. Тьелко, ты, я вижу, заскучал…

— Так сейчас развлечёмся, за чем же дело стало, — Карантир вырвался из хватки Куруфина и не иначе как прямо через стол собрался ломануться к Келегорму. Халет дёрнулась было удержать, хотя и понимала, что едва ли сможет, — но её поймала за руку Таннаан и покачала головой: не в своё дело не лезь.

И тут над столом разнёсся сильный чистый голос молчавшего до сей поры Маглора:

— А ну хватит!

Почти одновременно с ним хрипло гаркнул Маэдрос:

— Оба замолчите!

Замолчали в итоге все, кто был в зале, притихли даже дети. Стало слышно, как уютно трещит огонь — и как резко оборвалась песня о весёлой царевне и восьми женихах, которую пела одна из юных девушек племени. Та ойкнула, прикрыв рукой рот, и испуганно уставилась на стол, за которым сидели лорды, Халет и Таннаан.

В тишине Маглор поднялся, глядя на девушку, застывшую, как лань перед охотником, и спросил:

— Что это была за песня, дитя?

— Это… это…

— Песня о весёлой царевне и восьми женихах, — ответила Халет вместо неё. — Боюсь, она не слишком изысканна для вашего уха, лорд Маглор…

— Напротив, — улыбка у него была тоже печальная, но очень красивая. Наверняка многие девы сходили с ума по этой улыбке, подумала Халет. — Мне было бы очень интересно послушать, какие песни вы поёте. Спой же, дитя, не бойся.

Девушка залилась краской под взглядом Маглора и испуганно взглянула на Халет. Та кивнула.

Песня была действительно незатейливая, но весёлая. В ней рассказывалось о том, как некая царевна, не желая выходить замуж, придумывала для восьми женихов испытания одно сложнее и невероятнее другого. И о девятом женихе, который, в конце концов, их все преодолел благодаря острому уму и тем покорил хитрую девицу. Удивительно, но песня понравилась, кажется, всем, даже эльфийским девам. Лорд Маглор тоже выглядел довольным — и попросил гостей спеть ещё каких-нибудь песен. Идея понравилась халадинам — те начали наперебой предлагать варианты, и в итоге все желающие пели по очереди: и грустные песни, и весёлые, и длинные баллады, и короткие частушки, даже кое-кто из детей отметился. Элхор и Лауренаро на два голоса спели песню собственного сочинения об уходящих в неравный бой, и со второго куплета её подхватили почти все эльфы и люди, что недавно вернулись из дозора.

Лорд Маглор слушал внимательно, весь обратившись в слух, и кое-кому даже подыгрывал на лютне. Остальные братья тоже, кажется, подуспокоились. Впрочем, близнецы и Келегорм в сопровождении Хуана вскоре ушли, сказав, что хотят развеяться и прокатиться верхом по снегу. С ними ушёл и Куруфин — Халет успела заметить, что он был почти так же неразлучен с Келегормом, как близнецы друг с другом. По Маэдросу сложно было сказать, слушает он или думает о чём-то своём, но лицо его чуть смягчилось, и он даже иногда отбивал пальцами по столу такт. Он всё делал левой рукой, а с правой, неподвижно лежащей на столе, даже не снимал перчатки. Карантир всё ещё сидел рядом с Халет и был мрачнее тучи, но и он выглядел спокойнее.

А потом Маглор вдруг обратился к Халет:

— Не споёшь ли ты нам, Халет, дочь Халдада?

— Да! — подхватили халадины. — Спой нам, Халет!

Вот ведь предатели.

— Если таково ваше желание, лорд Маглор и вы, мои друзья и соратники… — проговорила она, грозно сверкнув глазами на подданных, — то так тому и быть.

Сами виноваты, хмыкнула она про себя. Но на удивление песня о вдове и кузнеце пришлась по душе даже Маглору, и он попросил спеть ещё. Ну что ж…

И она спела песню о том, как дева в ночь перед свадьбой с немилым упросила богов превратить её в белую птицу-лебедь — и боги исполнили просьбу. Она улетела от того, кого не любила, но оборвалась её судьба трагично: её убил на охоте возлюбленный, с которым ей запретил быть вместе суровый отец. Умирая, она снова стала собой, и юноша, поняв, кого же убил на самом деле, вонзил в своё сердце кинжал, смешивая собственную кровь с кровью девушки.

Пока она пела, Карантир не сводил с неё взгляда — Халет чувствовала это, даже не глядя на него, всей кожей, как видишь солнце даже сквозь закрытые веки. Этот взгляд обжигал. Зачем так смотришь, эльфийский лорд, откуда в твоих серебряных глазах столько огня?

— У вас, аданов, много поют о несчастной любви, — заметил Маглор, когда Халет закончила и снова села рядом с Карантиром, так и не решившись на него взглянуть.

— Всё потому, что очень часто нам приходится жить с теми, на кого укажут родители, а не собственное сердце. У вас не так?

Маглор покачал головой:

— У эльдар родители не могут неволить детей, потому что сердце наше делает выбор лишь раз за всю жизнь — и навсегда.

— То есть что же… вы не можете разлюбить? Или полюбить кого-то другого?

— Нет, — ответил менестрель. — Мне известно лишь одно исключение.

— И вы всегда любите взаимно?

— Увы, Халет, это не так. Чаще всего — да, любовь взаимна, но всё же далеко не всегда.

— И что остаётся тому, чьё чувство безответно? Он тоже не может… забыть? То есть, да, вы же не забываете… Разлюбить не может?

— Не может. Тому, кто полюбил без ответа, остаётся лишь смириться, потому что выбор сердца нельзя изменить. Можно найти смысл в ремёслах, изысканиях, путешествиях, но печаль останется в сердце навсегда. Так же и в разлуке… и в смерти, — тихо добавил Маглор. И быстро глянул на Карантира. Халет не придала бы этому значения, если бы сама не думала о том же, о чём, верно, подумал Маглор.

Вот оно, значит, как у бессмертных эльфов: и не забыть, и не разлюбить, и не полюбить снова, и так — вечность? Или сколько они там живут? Хороший же подарочек преподносишь ты своему спасителю, Халет, дочь Халдада, если всё и впрямь так.

Как только так получилось, вот что непонятно. Для Халет это тоже было вовсе не мимолётным увлечением, и она знала, что не сможет забыть Карантира никогда, даже если не получит больше, чем есть сейчас. В том, что она прикипела к нему сердцем, ничего странного не было. Но он-то?! Прожив уже немало времени рядом с эльфами, Халет, разумеется, видела и их женщин — и совсем ничего не могла понять. Она рядом с теми эльфийками была, наверное, как злобная волчица рядом с белыми лебедями. Никогда ей было не стать такой воздушно-прекрасной, изящной и нежной, как они, не говоря о том, что она состарится — если успеет — и непременно однажды умрёт. Как при всём этом можно было на неё даже посмотреть? А Карантир ведь смотрел, да ещё так, что мгновенно в жар бросало. Точно ненормальный.

Потому она и не поворачивалась к нему сейчас. Боялась, что отвернуться уже не сможет.

— Почему же не поёшь ты, лорд Маглор? — спросила она, чтобы перестать об этом думать. — Брат твой говорил, что ты — лучший менестрель по ту и эту сторону Моря, а мы до сих пор не слышали твоих песен.

— И впрямь, Макалаурэ, спой нам, — Маэдрос почти улыбался. Карантир со стоном спрятал лицо в ладонях.

Маглор засмеялся:

— Спасибо за похвалу, Морьо, но ты меня переоцениваешь.

Однако теперь уже все халадины наперебой принялись просить Маглора спеть что-нибудь. Странно, что молчали эльфы…

— Так и быть, — вздохнул менестрель. — Если гости просят, я спою.

И, перебрав по струнам, запел.

Халет почти сразу поняла, почему он молчал до сей поры: он должен был или петь после всех, или вовсе не начинать, потому что спой он первым — и никто другой уже не смог бы. Это были не просто песни, это было… будто тебе живое сердце кладут в ладони, окровавленное и трепещущее. Язык эльфов из-за Моря был Халет понятен уже больше, чем раньше, но песни Маглора нужно было слушать не ушами, а всей душой — только так их можно было понять. Увидеть.

Сначала он пел о славной битве, о светлых мечах нолдор, что разогнали мрак и заставили Чёрного Врага и его чудищ попрятаться по тёмным закоулкам. Это Тот-Кто-Ходит-Во-Тьме, догадалась Халет, и они сражались с ним, давно, когда людей ещё не было здесь. Видела она и Карантира с братьями, и других, незнакомых: мелькали сполохами благородные лица эльфов, их длинные чёрные или солнечно-золотые волосы, сияющие звёздами мечи, смешивались яркие пятна знамён… Хотелось тоже выхватить меч и пустить коня во весь опор: вперёд, вперёд, к победе, ведь ничего невозможного нет!

Вторая песня была иной: в ней отчаяние мешалось с надеждой, ледяной ветер свистел в скалах, и эльф с золотыми лентами в чёрных волосах всё молил и молил бога, что стережёт небеса: прошу, позволь мне спасти друга! И небо услышало, и откликнулся тот, кого он искал, но отчаянием обратилась надежда: не спасти, лишь избавить от страданий. И когда дрожала уже стрела на тетиве, а глаза застилали слёзы отчаяния, с небес спустился огромный орёл и вознёс эльфа на скалу, к которой прикован был его друг… лорд Маэдрос! Так вот, вот что случилось с ним, вот откуда эти шрамы, вот почему он прячет правую руку в перчатке. Песня закончилась пиром во славу спасителя и спасённого, но в зале многие из эльфов, слушая её, плакали не стыдясь, и кое-кто из людей тоже всхлипывал украдкой. Маэдрос сидел бледный и не смотрел на Маглора, ни на кого не смотрел. Интересно, кто был этот черноволосый и что с ним сейчас?

Третья и последняя песня была полна неизбывной печали: эльфийский король навсегда прощался со своей возлюбленной, умершей в благословенном краю, где до того не было смерти. Золотое сияние разливалось в воздухе, прекрасные сады были полны жизни, птичьих трелей и ароматов цветов и трав, но король ничего этого не видел, свет для него померк, а жизнь остановилась: видел он лишь свою прекрасную возлюбленную. Она лежала среди цветов, будто спала, но никогда ей не пробудиться от этого сна, не вернуться к скорбящему мужу и осиротевшему сыну… “А ты ещё что-то говорил про наши песни о несчастной любви!” — упрекнула бы Маглора Халет, если бы смогла хотя бы вздохнуть.

Замолк, растворился под сводами зала перебор струн, замер чистый голос колдуна-менестреля, и присутствующие снова вернулись из неведомых прекрасных земель под своды Большого Зала, на праздник Долгой Ночи.

Среди людей почти все женщины плакали, почти все мужчины прятали глаза. Эльфы, как и их девы, плакали не таясь — для них, верно, эта история значила много больше. Халет всё же рискнула повернуть голову и посмотреть на Карантира: в его глазах слёз не было, но лицо закаменело, скулы пошли красными пятнами, и он так сильно сжал кулаки, что побелели костяшки.

— Кано, — хрипло сказал он, — ты знаешь, я тебя люблю. Но клянусь, это не помешает мне убить тебя прямо сейчас.

Халет вскинулась, готовясь вцепиться в него и не пустить, Маэдрос открыл было рот, чтобы что-то сказать…

В тишине зала от дверей донёсся бодрый голос Келегорма:

— Ого… похоже, Курво, мы что-то пропустили.

*

Нэльо уехал после рассвета, как и собирался, взяв с собой отряд из десяти сопровождающих и пообещав снова заехать на обратном пути. Он смотрел на Карантира обеспокоенно, но тот игнорировал этот взгляд и попытки поговорить по осанвэ: во-первых, не хватало ещё обсуждать с кем-то, пусть даже с братом, настолько личные вопросы, а во-вторых, раз уж Нэльо так не терпелось уехать в Барад Эйтель — пусть едет себе и не делает вид, что его беспокоит что-то, кроме встречи с Финьо.

Это почему-то ужасно злило. Как и то, что Нэльо и Кано явно понравились Халет, и то, что они всё поняли, и то, что Кано остался, чтобы “послушать и записать песни и предания аданов”. Уж уехал бы тоже… в Барад Эйтель и действовал там на нервы Нолофинвэ, а не ему.

Этот “семейный праздник” был плохой идеей. Очень, очень плохой. А самое обидное — принадлежала она не Карантиру, его вообще никто не спросил! “Мы приедем, готовься”. Послал же Эру родственничков… Он любил братьев, действительно любил, но иногда они были совершенно невыносимы. Одни — потому что слишком много думали, другие — потому что не думали вовсе, и абсолютно все — потому что не имели никакого представления о личных границах.

Стоило бы поспать после бессонной ночи, но не хотелось совершенно, и Карантир отправился в кузницу — воплощать свою давнюю задумку. Пусть хотя бы выкованный им меч хранит Халет от опасностей.

Работать в одиночестве Карантир любил — никто и ничто не отвлекает, можно погрузиться в работу всей фэа и думать только об этом, стать единым с тем, что делаешь, и с миром. И в стуке молота, треске огня и шипении воды, в которую погружается, остывая, клинок, слышать отголоски той Музыки, что когда-то создала мир и пронизывала его весь. И пусть сотворить мир под силу лишь Эру — эхо Музыки живёт в каждом творении каждого мастера, как отблеск Моря — в каждой капле воды. Феанор проводил в мастерской целые дни и создал Камни, равных которым не было и не будет во всей Арде. Амбиции его четвёртого сына так далеко не простирались, но радость созидания не становилась от этого меньше.

Судя по их одежде, люди любили орнаменты скорее угловатые, чем плавные, и их искусство чем-то походило на искусство гномов, только с бо́льшим количеством растительных мотивов. Эти узоры расцвели на гарде, а на клинке едва заметными тенями проступили плавные, прихотливые узоры, что были в ходу у нолдор. Халет любила вещи простые и удобные, и её меч не должен был блистать ненужной роскошью, однако не сделать его изящным Карантир не мог: грубого вида кусок железа у неё уже был.

Вспомнилось, как Курво днями не вылезал из отцовской кузни, мастеря для своей невесты, а потом и жены дивной красоты драгоценные украшения, и даже Тьелко не мог оторвать его от этого занятия. Тогда это казалось глупым и смешным — ну куда одной нолдэ столько побрякушек, сколько и у Индис, наверное, нет? И вот он сам потеет в кузне в праздничный день, чтобы выковать меч. Кто же мог знать? Только Халет ему не невеста, и какой из меча любовный дар, в самом деле? Вот было бы ожерелье…

Карантир осторожно отложил в сторону меч, которому оставалось только оплести рукоять, вытер со лба набежавший пот. Снова взял молот — и ударил по пустой наковальне. Раз, другой, третий, и ещё, и ещё.

— Будь! Ты! Проклят! — на каждом ударе, едва не срывая голос.

Все будьте прокляты. Моргот, судьба, валар, Клятва и Эру Единый, что дал своим детям такие разные судьбы. Молот полетел в стену, со звоном и грохотом опрокинув лежащее там оружие и заготовки, а Карантир, разом лишившись сил и душевных, и телесных, сел прямо на пол у наковальни. Глаза жгло, но слёз не было, не было уже очень давно и сейчас не будет. Плакать о себе было поздно ещё в Альквалондэ.

Злость отхлынула так же быстро, как нахлынула, оставив пустоту и горькое послевкусие.

Она уйдёт, а он останется, и этого ничто изменить не в силах. Даже задержавшись здесь не до конца зимы, а до конца жизни, она уйдёт всё равно, и ста лет не пройдёт, а потом уже не вернётся. Никогда. “Никогда” Намо Мандоса против этого, нового “никогда” было что старый меч Халет против выкованного сегодня.

И с этим можно жить, верно Кано на пиру говорил. Можно. Но захочется ли? Не то чтобы его спрашивали, конечно.

— Мой лорд? — раздался из-за двери голос одного из дозорных. — Всё в порядке? Я слышал шум…

— В порядке, — отозвался Карантир, тяжело поднимаясь. — Возвращайся к обходу, я здесь сам разберусь.

— Слушаюсь, мой лорд.

Карантир взглянул на меч, поблёскивающий в отсветах пламени.

— Береги её, когда меня не будет рядом, — сказал он. — Пусть она проживёт ещё очень, очень долго.

*

Халет присутствовала на Совете Племени с детства, с пятнадцати лет получила право говорить и право выбирать, и одним из самых горячих её желаний было однажды Совет возглавить… Сегодня этот день и в самом деле настал, только радости почему-то не было. Для неё и тех, кто пожелает высказаться, соорудили деревянный помост, на который она взошла впервые не вслед за отцом и Халдаром, а одна, ведя остальных за собой. И села на место вождя, неосознанно копируя уверенную позу отца, и сейчас единственным желанием её было — стоять от отца по левую руку, и чтобы Халдар был от него по правую. Но воскрешать мёртвых не умели даже эльфийские целители с их колдовскими песнями, а потому Халет оставалось только выкинуть из головы пустые мысли и сосредоточиться на Совете.

По краям площадки, которую выбрали для Совета, горели костры, а помост освещали факелы. Редкие снежинки медленно падали с чернильно-чёрного неба и умирали, встретившись с огнём, а дыхание собравшихся вырывалось в воздух белым паром.

Согласно обычаю, Халет взяла слово первой.

— Закончилась Долгая Ночь, солнце повернуло на весну, а это значит, халадины, что настало время решать, что же нам делать дальше. Лорд Карантир позволил нам оставаться в его владениях и под его защитой, покуда не растает снег и не просохнут дороги. До праздника Весны мы должны дать ему ответ: останемся ли мы здесь, принимая его владычество и становясь его вассалами, или пойдём дальше искать своей судьбы в других землях. Многие из вас знают, что мой отец, вождь Халдад, в эту или следующую весну планировал вести тех, кто пожелает следовать за ним, дальше на запад. В земли, где мы ещё не были — в надежде на то, что там сможет наше племя, наконец, обрести дом, а не временное пристанище. Он не дожил до весны, не дожил и брат мой Халдар, но я, Халет, жива, и я говорю так: лорд Карантир щедр и добр к нам, и нет сомнений в том, что будет он нам хорошим и милостивым господином. Однако никогда прежде не было так, чтобы халадины кланялись кому-то и приносили обеты служения, даже в обмен на защиту. Если на то будет ваша воля, я стану первым вождём, преклонившим колено, ибо моя судьба — ваша судьба. Согласитесь ли вы, как хотел мой отец и как того желаю я, идти на запад, или решите остаться здесь — я приму вашу волю.

— Халадины — свободный народ! — загомонили со всех сторон. — Не кланялись прежде, и теперь не поклонимся!

Громче всех раздавался голос высокой, сильной женщины по имени Наурет, жены одного из лучших дружинников Халдада. Муж её погиб в битве с орками, а она осталась жива лишь потому, что они бросили жребий: кому уводить и защищать тех, кто не умеет сражаться, а кому сдерживать орков на передовой. Ей выпало уйти. Но меч она держать умела немногим хуже мужчин, и прежде часто говорила на советах наравне с мужем.

Мысль мелькнула быстрее молнии, но Халет успела поймать её за хвост: почти вся ближняя дружина отца полегла в бою, собственной у неё не было, и набирать, казалось, не из кого было. Но если посмотреть не на мужчин, а на женщин? Наурет и другие женщины и девы, умеющие держать оружие или жаждущие этому учиться, могли бы быть большой силой. Это определённо стоило обдумать — но позже.

— Пусть говорит Наурет, — велела Халет.

Женщина вышла вперёд, кивнув ей, и взяла слово:

— Я мыслю так: испокон века халадины были свободны, не было над нами господ и защитников — мы сами себе были и защитниками, и господами. Лорд Карантир готов дать нам дом — но наш ли это будет дом? Нет! Этот замок, эти земли — его дом, где он хозяин, а мы — лишь слуги, приживающиеся по углам его милостью. Склонить головы в обмен на тёплый очаг и кусок хлеба — такой ли судьбы хотите вы себе, халадины?

— Нет! — снова раздалось со всех сторон. — Свободы! Свободы!

— Но вассальная верность — не неволя! — вознёсся над общим гомоном звонкий голос Элхора, и те, кто доселе молчал, а такие были тоже, начали подхватывать его слова. Несмотря на то, что ему лишь недавно сравнялось двадцать, он был умён и мудр так, как некоторые и к шестидесяти годам не бывают, и знал и помнил столько, что это казалось почти невероятным. Словно была у него за плечами не одна жизнь на самом её рассвете, а три или больше. Даже отец его слушал, а Халет без опасений оставляла вместо себя за главного и поручала самые важные вопросы.

— Говори, Элхор, — кивнула она.

Тот вышел вперёд и заговорил, без труда перекрывая голоса сторонников и противников служения:

— Разве не видите вы разницы между службой достойному государю и рабством, халадины? Нет ничего зазорного в том, чтобы преклонить колено перед тем, благодаря кому мы все живы. Лорд Карантир спас нас от истребления и голодной смерти зимой — и ничего не потребовал взамен! Эльфы из-за Моря сильны и мудры, знания их о мире огромны — и они, как истинные старшие братья, готовы делиться ими с нами, младшими. Вспомните хотя бы их целителей — сколько жизней они спасли уже после боя? Служить лорду Карантиру — не рабство, не неволя, это честь, которую я приму с радостью. Верно, прежде мы не кланялись никому, но прежде нам и не встречалось тех, кто был достоин служения. Теперь же я говорю вам: вот тот, кто достоин! Я готов принести присягу — не за кров и еду, не за тепло и безопасность, а во имя чести и по велению сердца.

Его поддержало гораздо меньше людей, чем Наурет, и в основном это были те, кто ходил с эльфами в дозоры или бок о бок лечил раненых. Халет украдкой перевела дух: все слова Элхора о Карантире горячо отзывались в её сердце, но что делать, если придётся остаться и присягнуть ему — она не знала. Разве что оставить Элхора вождём и пуститься в путь в одиночку, как герои сказок, — но такого не простил бы отец. Она сама клялась разделить судьбу со своим народом, и она разделит.

И всё же сторонников Элхора, судя по всему, было меньше, чем тех, кто хотел уйти.

— Хочет ли кто-то ещё высказаться прежде, чем мы начнём голосование? — спросила Халет.

Тогда встала мудрая Таннаан и говорила так:

— Элхор заметил верно — эльфы из-за Моря мудры и искусны, и велики их знания, коими они готовы делиться с нами. Мы не видели от них ничего, кроме добра… Но есть то, что важнее даже знаний и мастерства: это судьба. Эльфы из-за Моря свои знания получили сами, в нужный срок, и кто знает, каких трудов стоило им это. Они шли за своей судьбой, что к добру или к худу привела их в эти земли. И говорю я так: это — не наша судьба. Не чувствуете вы разве, как веет с севера холодом? Не является ли вам во снах Тот-Кто-Ходит-Во-Тьме? Мы шли и шли и шли много лет, и тьма шла за нами, шептала нам в спину, а эти эльфы сами призывают её на себя, стоя на границе её со светом… Такова их судьба. У них есть их мастерство, их мудрость, долгая жизнь, они колдуют и имеют власть над миром зримым и незримым — а что есть у нас? Только наши мечи да память предков, тех самых предков, что ушли из тьмы и вышли к свету. Я храню эту память, а потому слово моё: уходить. На свой путь, в поисках собственного дома и собственной судьбы.

— Но разве это не трусость? — воскликнул Элхор почти с отчаянием. — Ты мудра, Таннаан, но сейчас я не согласен с тобой. Бежать от опасности бессмысленно, она всё равно догонит рано или поздно. Куда лучше развернуться, встречая её лицом к лицу!

И снова народ заволновался, крики поддержки и возмущения смешались в общий гул. Халет пришлось ударить мечом о щит, призывая к порядку.

— Разве говорила я о трусости? — возразила Таннаан, когда стало тише. — Я говорила лишь о том, что сражаться с Тем-Кто-Ходит-Во-Тьме здесь — не наш путь. Меньше ли опасностей нас ждёт, если мы уйдём из этих земель в другие, неведомые? Нет! Мы встретим всё, что уготовала нам судьба, лицом к лицу и без страха, но пусть то будет наша судьба, не чужая.

Снова Совет взорвался криками, все спорили громко и яростно, и Халет осталось лишь ждать, когда люди более-менее успокоятся, выговорившись. Как только шум начал стихать, она снова ударила мечом по щиту и сказала:

— Я вас услышала, халадины, а вы услышали меня. Теперь же настало время голосования: у подножия помоста стоит большой чан и лежат белые и чёрные камешки. Пусть те, кто хочет уйти, положат в чан по чёрному камешку, а те, кто хотят остаться, — по белому.

Люди потянулись к помосту. Таннаан внимательно следила за тем, чтобы один человек взял только один камешек, и не давала создать толчею, а Халет сидела, глядя на них сверху вниз и слыша лишь шум крови в ушах.

И вспоминала. Тень Того-Кто-Ходит-Во-Тьме и легенды о голосе из темноты, что люди передавали из поколения в поколение. Отсвет факелов в серебряных глазах Карантира, горькую улыбку Маглора и его рвущие душу песни, Маэдроса с его шрамами и ледяными глазами… Что прячут они в своём прошлом, зачем пришли из золотых бессмертных земель в эти, холодные и тёмные? Права Таннаан: у эльфов собственный путь, и люди к этому отношения не имеют.

Когда все проголосовали, Таннаан высыпала камешки на помост и тщательно разделила: чёрных оказалось почти втрое больше, чем белых. Халет тайком выдохнула. Поднялась и провозгласила:

— Мы уходим. Так решило племя.

Стоны разочарования утонули в криках радости.

Элхор подошёл к ней, когда она направлялась к своему шатру:

— Халет! Прости, что тревожу тебя, но… я должен сказать.

— Говори, — велела она, посмотрев на него с беспокойством. Элхор всегда был спокоен, и таким встревоженным она его, кажется, никогда прежде не видела.

— Я… я понимаю и принимаю решение твоё и племени, — начал он, нервно облизнув губы, — и, возможно, Наурет и Таннаан действительно правы, и правы все те, кто хотят найти свой путь и быть свободными… Но всё во мне противится этому. Я не знаю, как объяснить это, Халет, но когда я рядом с эльфами из-за Моря, я словно… словно становлюсь больше, чем я есть. Выше. Лучше. Словно душа моя расправляет крылья, готовая взлететь. Не сочти это предательством, Халет, но, — он опустился на одно колено, отчаянно взглянул на неё снизу вверх, — прошу тебя меня отпустить, ибо мой путь расходится с твоим и племени: я чувствую, что если уйду, крылья души моей сломаются. Чувствую, что, лишь оставшись здесь, смогу быть по-настоящему свободным, хоть мне самому трудно это понять. Непросто сделать выбор: предать свой народ или предать самого себя.

— Встань, — велела Халет, не удержав в голосе досаду. Глупый мальчишка, что он себе думает! — Элхор, разве я похожа на госпожу рабов?

Он поспешно поднялся.

— Что…

— А если нет — то зачем ты стоишь передо мной на коленях, моля о свободе? Не будь дураком! Ты свободен и волен выбирать собственный путь, каждый из вас волен. Я вождь, и мой долг — быть с племенем и вести вперёд, но вы — вы свободны. Как остаться со мной, так и уйти — к эльфам, к гномам, просто вперёд… Даже к Тому-Кто-Ходит-Во-Тьме, как и делали многие прежде!

— Но я человек…

— И это привязывает тебя ко мне? Или к племени? Верно, ты человек, халадин, а халадины, насколько я знаю, свободны, не о том ли говорилось только что на Совете? Если Карантир примет тебя — я не могу неволить. Не скрою, мне будет не хватать твоего ясного ума и дельных советов, но и ум, и советы — только твои, и не мне решать, как ими распоряжаться.

— Прости, Халет — Элхор потупился. — Я невольно оскорбил тебя, хотя вовсе того не желал…

Она хлопнула его по плечу:

— Знаю, что не желал. Просто ты хоть и умный, а дурак, ещё мой отец это говорил.

— Если позволишь, я… я пойду…

— В замок?

— Д-да, — почему-то отчаянно смутился Элхор.

— Что ж, иди. Но лорду о решении племени я скажу завтра сама.

Элхор, коротко поклонившись, растворился в усиливающемся снегопаде, и Халет посмотрела в ту сторону, куда он направился: там сквозь снег мерцали тёплым светом окна замка, в котором она отказалась жить. Теперь выбор сделали и люди племени. К добру или к худу — никто не знал.

И остаться нельзя, и уйти — что сердце себе вырвать живьём, но что толку думать об этом сейчас, когда до весны ещё почти вся зима?

Хотелось ударить Карантира за то, как невыносимо больно это было. А потом поцеловать. Потому что ей всегда хотелось его поцеловать, с первой же встречи, когда оба они были перемазаны в орочьей крови по самые уши. О таком красивых песен не споют.

Она отвернулась от окон замка и пошла к своему шатру. Начиналась метель.