но вот — путешественница улыбается кайе и смеётся рядом с ним так же искренне, как благодарит дилюка самого за помощь или же информацию. и он думает: стала бы она вести себя с ними так же, если бы знала, что на руках дилюка кровь его отца, а кайя — иностранный шпион? пусть все это дела прошлого, но.

стала бы она так непринуждённо болтать ногами, сидя вечером в таверне, потягивая нелюбимый кайей виноградный сок? стала бы также самоотверженно сражаться с ними плечом к плечу, доверять свою спину?

нет, конечно, думает дилюк. никто бы не стал, верно?

а потом они все видят её потерянного брата во главе ордена бездны — с таким холодным мёртвым взглядом, что люмин будто примерзает к месту, пораженная крио-элементом. тот взмахивает золотой (люмин потом сказала — потускневшей) косой и уходит без единого слова, давая отмашку отряду наступать, как будто его сестры здесь и нет. как будто она для него теперь тоже — пустое место.

в голове ещё долго звенит её отчаянный крик: «итэр!»

и дилюк думает: вот он, конец. нет, они расправились с этим куском ордена и даже никого не потеряли., но люмин предали, предали так жестоко, что даже непонятно, как она не сломалась прямо там — на поле боя, в окружении союзников. и дилюк подсознательно ждёт, когда же она станет такой же закаменевшей, закрытой, холодной — как случилось с ним самим.

как, он считает, должно было бы случиться с каждым.

дилюк всегда плохо разбирался в людях.

он следит за ней, за люмин — такой искренней и померкшей, видит, как дрожат её пальцы на рукоятке меча, как в тёплых глазах мерцают потускневшие искры, ждёт.

и не дожидается. люмин улыбается своей маленькой проводнице, решительно кивает на все новые просьбы жителей, бегает по поручению старика таннера уже, должно быть, в десятый раз, и продолжает гореть. продолжает надеяться — это видно по её упрямому взгляду и ровной спине, по твёрдому голосу и все такой же готовности помочь любому.

люмин непостижимо уверенная, и каким-то образом она справляется со своей потерей, со своим разочарованием, с едким ощущением предательства — хотя едва ли она определяет своего брата как предателя вообще. ей как будто все равно, на чьей он стороне. как будто она уверена в стопроцентном шансе его спасти, в том, что сможет вернуть его даже сейчас, даже зная о его принадлежности бездне.

как будто все ещё — верит.

и это пугает. путает. раздражает вопросами — почему, как, на чем основано такое доверие? какие причины заставляют её, такую рациональную и обычно рассчитывающую свои силы, так верить в немыслимое чудо?

дилюк не может уловить. не может осознать — как это возможно. почему в её намерениях нет ни малейшего сомнения, хотя все факты налицо, и люмин все ещё здесь, в монштадте, абсолютно точно не помогает врагам (хотя дилюк проверил и продолжает присматриваться — внутренняя паранойя успокаивается только тогда).

игнорирует лестницы, путешествует порталами, покупает у флоры цветы, ловит анемо-бабочек в виноградниках, заказывает в его таверне виноградный сок с мягкой (вечно слишком вежливой) улыбкой на губах, сидит за барной стойкой, пока паймон за соседним столом поглощает невозможное количество еды, расспрашивает учтиво о делах и чуть ли не здоровье.,

а дилюку хочется говорить не об этих банальных вещах, не о бесконечных проблемах монштадта, не о своём бизнесе или провалах ордо фавониус, а только лишь задать ей вопрос. слишком прямой, слишком нетактичный, слишком грубый.

задавать который у дилюка нет никакого морального права, но. который мучает его с того самого дня, с того самого (до сих пор звенящего в голове) отчаянного крика.

«почему?»

 — почему? — люмин теряется, на юном лице отражается замешательство, и дилюк проклинает так не свойственную ему несдержанность. все ещё. он не должен спрашивать. но не останавливаться же на полпути? — почему что?

он молчит пару секунд, задумчиво и необычно нерешительно разглядывая её, а затем все же спрашивает, не отводя глаз.

 — почему ты… — голос подводит на полсекунды. — не сдалась?

вопрос наконец звучит, как будто рвёт наконец плотину неозвученного, и люмин замирает, медленно опуская ресницы в тишине и открывая веки снова. словно пытается осознать смысл сказанного.

 — это несложно объяснить, — дилюка её совершенно естественный спокойный тон почему-то заставляет ощутить тревогу, и он складывает руки на груди — это точно проявление слабости, недостойной «полуночного героя» слабости, но он не может с этим ничего поделать. люмин же наоборот, совершенно не напряжена, и это тоже создаёт диссонанс — если она единственная, кто отвечает откровенностью, разве не она должна пытаться себя защитить хотя бы языком тела? — но почему вы спрашиваете?

 — мне… хочется понять тебя. предательство — это не то, что можно простить, не так ли? — закон «откровенность за откровенность» не сработает, только не с дилюком. он выпрямляется, отдаляясь от люмин ещё больше, так, чтобы почувствовать себя увереннее, и продолжает, ведь отступать даже некуда. — так, почему?

путешественница вздыхает. и отводит взгляд. её большие, часто кажущиеся наивными, глаза покрывает лёгкая пелена — грусти, наверное, или отчаянной неизбежности, дилюк не может разобрать. ладонь же опускается на стойку, проводя по блестящей поверхности — как будто помогает сосредоточиться.

 — итэр — моя единственная семья, мастер дилюк. я бы никогда не смогла пойти против него. и я не знаю, как долго он был совершенно один, что с ним произошло, пока я не очнулась в этом мире. как я могу его судить? — и здесь она снова поднимает голову и смотрит ему в лицо. в глазах ни следа слез, только решительность, и это даже восхищает.

однако все ещё вызывает отторжение, протест. это невозможно — так безропотно, с распростертыми руками принимать того, кто пошёл против тебя. кто переступил через связь, через дружбу, через любовь и стал врагом.

это просто безумие.

 — но он предал тебя, путешественница.

 — может быть. но я верю, что даже если так, у него были на это причины. это, наверное, тяжело понять, но мы близнецы, мы были вместе с самого рождения и друг для друга единственные родные в этой вселенной, — люмин улыбается коротко, едва-едва, но с такой нежностью, что вскипает кровь.

 — как? как ты можешь так слепо доверять?

 — у меня нет выбора, — горечь в её интонации, должно быть, дилюку только слышится. — если я отрекусь от итэра, мне будет совершенно не во что больше верить и не для чего жить.

и это ставит в их разговоре точку. и это обрубает дилюку его диллему, его вечный парадокс, с которым он никак не может справиться — обрубает, как ударом двуручника.

люмин понимающе замолкает и не думает даже спрашивать его о чем-либо — например, зачем он вообще завёл эту тему — дилюк ей за это безмерно благодарен.

будет, потом. только сейчас у него в душе война, и финальные выстрелы отзвучат совсем скоро. останется только собирать раненых и подсчитывать убитых — война длиной в половину его жизни.

война, от которой он уже безумно устал.

путешественница кивает ему, оборачивается в сторону — там, в дальнем углу таверны все ещё напивается кайя (на которого иногда — сейчас — совершенно нет сил смотреть) — и все-таки отходит от стойки, прихватив свой бокал. мягкая улыбка на её губах, обращенная к явно снова флиртующему с кем попало капитану кавалерии, почему-то заставляет дилюка закусить щеку изнутри. люмин разговаривает с кайей доброжелательно и опять смеётся, качая головой — такая яркая и солнечная.

и он смотрит на неё — настолько сильную, что смогла простить — и не может не думать.

не думать о том, что

возможно

тогда он поспешил.