бывают такие вечера, когда сумерки нисходят на улицы города серой полутьмой, мучительно знакомой, такой которая слишком напоминает о прошлом; когда месяц не пожирается тяжёлыми облаками, заливая искрящимся светом поочередно гаснущие окна и пустеющие площади; когда в тавернах тише, чем обычно, и меньше людей. в такие вечера вино горчит на языке больше, чем должно, и из головы не уходит всё то, о чем лучше не вспоминать.

именно в такие вечера кайя не может думать ни о ком, кроме дилюка, ни о чем, кроме прошлого, ни о чем, кроме того, что старательно отодвигает на границу сознания в обычные дни.

не может — и потому пьёт, и снова, и снова, и всё равно не может запретить сознанию думать. сидит в уединённом углу доли ангела, откуда так удобно почти незаметно наблюдать за владельцем, так некстати оставшимся сегодня за баром, тщательно протирающим стаканы — больше просто, наверное, потому что посетителей мало, и делать кроме этого особо нечего. на чужом лице как всегда маска серьезности на грани угрюмости, волосы забраны в хвост — невыразимо привлекательно, но настолько же недостижимо. кайя смотрит, позволяя себе в кои-то веки делать это без обычного насмешливого прищура, без скрытой издёвки или какой-то цели. позволяет себе думать.

и он представляет.

как целует дилюка прямо сейчас, перегнувшись через барную стойку, целует в сжатые тёплые губы — отчаянно и с бесконечной-больной любовью.

как ему отвечают совершенно не игривым укусом, наверняка до крови, и отталкивают — дилюк точно может отправить его в полет хотя бы на пару метров от себя. как он будет смотреть: жестоко, холодно. презрительно.

как кайя улыбнётся сам, сотрёт кровь с разодранных губ и не отвернется, не сбежит. подставится лицом под все неприятие, которое дилюк может ему передать взглядом.

ему нечего терять.

и дилюк будет в своей злости безумно красив, просто до умопомрачения. кайя не скажет ему о любви, вслух — никогда, но будет наслаждаться любой крупицей внимания. даже если моментом позже блеснут алые глаза, и дилюк снова потеряет к нему всякий интерес.

проблема в этой драматичной, красивой в своей безнадёжности, безусловно ранящей фантазии — то, что на самом деле терять кайе есть что.

на самом деле дилюк — это не краеугольный камень его жизни. эта любовь, это предательство (со всех сторон), эта жгучая обида — не то, из-за чего он мог бы отказаться от своей жизни. от своих близких (от звонкого смеха кли, от слишком многозначных взглядов альбедо, от редких усталых улыбок джинн, от молчаливо-неумелой поддержки розарии и её саркастичных шуток, от них всех). от монштадта в целом.

да и дилюку никогда не будет все равно (ладно, с «никогда» кайя, конечно, загнул, но все-таки). это и греет, и в том числе больно от этого тоже.

дилюку не будет все равно, он все так же следит за ним (вроде как тайно, но, боже, кайя знает его слишком хорошо) (дилюк тоже знает его примерно на столько же), все так же не отказывается от будничных перепалок (ну и что, что теперь в них больше яда и меньше, намного меньше его улыбок).

дилюк изменился — да, очень сильно, он повзрослел и получил слишком много душевных шрамов (словно они теперь похожи даже больше), но его неравнодушие осталось с ним.

бессмысленно думать о том, как все перевернулось между ними, о том, что они уже никогда не станут такими, как раньше, что их дружба, их близость никогда не будет прежней, но кайя все равно иногда думает. иногда воскрешает в памяти те тихие зимние вечера, когда они сидели у камина вместе и занимались каждый своим (главное — рядом); те залитые солнцем дни, когда плели венки из одуванчиков (аделинда научила этому дилюка, а тот — уже кайю) и сделанная неумелыми руками цветочная корона так сочеталась с алыми волосами.

и эти мысли — обрывки обгоревших по краям воспоминаний, светлые, мимолётные и бесконечно болезненные — иногда всё, о чем он может думать на протяжении долгих-долгих часов. они заполняют его, стремясь перелиться через край, но ударяются о его непробиваемый щит из масок на все случаи жизни мощной волной, рассыпаясь брызгами и пеной, только чтобы затем собраться на глубине вновь.

хотелось бы сказать, что дилюк был квинтэссенцией всего самого лучшего, всех самых светлых чувств, которые кайя вообще мог испытывать, но какая же это бесполезная придурь — ложь самому себе.

у кайи внутри с самого детства столько дерьма, столько непроглядной затягивающей тьмы, что скалится из глубин, показывая сверкающие в отсветах его безнадёжной любви клыки — не изменить, не избавиться. у кайи все хорошее и доброе всегда тесно переплеталось с самым мрачным и подлым; любовь граничила с ненавистью — к себе, к окружающим, к миру, к несправедливости.

дилюк улыбался ему солнечно, искренне, так, как будто дорожил им едва ли не больше, чем всем на свете, и у кайи внутри цвела безудержная нежность, радость и чернейшая зависть — он давно не мог чувствовать так же ярко, просто и чисто.

он любил (любит) дилюка безумно и почти жертвенно, однако его суть, его истинное происхождение, его цели и отобранное детство глушили любое подобное чувство, а если не получалось — заражали собой. всей скопившейся тьмой

кайя часто задаётся вопросом: зачем мне любить дилюка?

как жаль, что любовь безусловна.

он был без ума от него в года беспечной юности, когда дилюк доверял ему и улыбался даже слишком много; он до тошноты влюблен и сейчас, когда дилюк заперся на все замки в своём внутреннем мире, отвернулся от него насовсем и больше не позволяет себе полагаться на других.

это так больно: то, что его собственная любовь безусловна и перманентна; то, что ни при каких обстоятельствах дилюк не полюбит его так же в ответ — потому что смена переменных не имеет значения. ничто не имеет значения, когда кайя — предатель, захлебнувшийся в попытке быть искренним.

иногда он думает: возможно, это было специально. подобранный неудачно момент, такой идеально отвратительный, такой безусловно саморазрушительный — он бы, наверное, не смог убить себя больнее.

блеск бездумного гнева в алых глазах, следы пролитых слез на бледных щеках с едва заметными следами веснушек, опаляющая слепая ненависть — то же предательство (а можно ли предать того, кто предал?), добровольная сдача в руки судьбе. неужели он действительно верил в то, что его возможно простить?

может быть, ему подсознательно хотелось возмездия. чтобы кто-нибудь наконец снял с него груз вины — перевалить этот жернов гнетущего долга на жертву, освободиться, перестать быть в принципе — ведь что может быть приятнее не-существования? что может быть безопаснее пустоты?

может быть, он позволил себе надеяться для того, чтобы сломаться окончательно.

но любить — любить этого обласканного вниманием отца мальчика с яркой улыбкой, этого огненного юношу с твёрдыми убеждениями и желанием сделать мир лучше — любить было лучшим чувством в его жизни. было его лучшим выбором.