дилюк пропадает. испаряется, сбегает так спешно, что совершенно никто в целом монштадте не замечает. горничные смотрят на кайю — еле-еле оправляющегося, впервые совершенно погасшего и покрывшегося ледяной коркой — то ли с жалостью, то ли с сочувствием, и он не знает, что ощущает по этому поводу.

у него снова в этой солнечной стране свободы никого, ничего совершенно. снова не ради чего жить.

задание отца провалено. человек, которого он мог бы им считать, мертв. лучший друг, названный брат, чуть не снёс его голову с плеч своим мечом (если только и вовсе не хотел сжечь дотла).

весь его мир оказался слишком хрупким. разрушился, осыпался пеплом в мгновение ока, и кайя может винить только себя в том, что поверил в его вечность.

поверил в то, что его счастливая юность в чужой (почти ставшей своей) стране не закончится так скоро.

все его мечты и ожидания были разбиты вдребезги, все его чувства были втоптаны в землю, и он знал, что не мог действительно винить в этом дилюка. ему впору было бы стоять часами на коленях и молить о прощении; однако эти извинения и сожаления, даже самые искренние, дилюку уже не были нужны. лживый насквозь шпион чужой поверженной страны кайя уже был ему не нужен.

он уже ничего не мог сделать — кайя никогда не имел никакого права на расположение, на <b>любовь</b> этой семьи. вошедший с корыстными мотивами — пусть и не имевший выбора — и оставшийся в ней, так и не рассказавший правду до самого края, когда уже было поздно, он никогда не был полноценным её членом. никогда не был действительно сыном, так и не стал братом.

хотя бы потому, что сам внутренне ни разу не признал себя частью этого города, частью этой семьи по-настоящему, ведь это было бы нечестно. по отношению к ним. теперь все это кажется неважным — честно или нет, но как только все стало известно, кайя лишился последнего близкого. для дилюка, может быть, он теперь мертв тоже.

и стоил ли того внезапный порыв искренности? и стоило ли того желание кайи впервые быть полностью открытым с единственным оставшимся в живых родным человеком? смерть крепуса ослепила и его, стала настолько неожиданной и травмирующей, что кайя, видимо, сошёл с ума, раз подумал, что дилюк сможет принять его историю.

в итоге он только собственными руками убил для дилюка названого брата, стал для него врагом.

после побега дилюка кайя теряется. у него теперь нет ни цели, ни опоры — только проклятый глаз бога на поясе, зачем-то подаренная недостойному ледяная сила, которая спасла его и сковала все внутри, предотвращая бурю. кто знает, что кайя мог бы сделать без её успокаивающего морозного дыхания.

ему приходится учиться жить снова — вот так, в одиночку, как никогда ещё не случалось. приходится оглянуться вокруг, замечая теперь всех остальных, кто был здесь все время.

кайя учится любить монштадт; учится любить его жителей и своих соратников, учится защищать их так, как умеет. старые раны зарастают, образуют жёсткие уродливые рубцы, но больше не болят так сильно и не мешают ему учиться жить вот так, капитаном кавалерии, рыцарем на страже порядка.

когда-то его сердце трогали только пламенные рагнвиндры, теперь он смотрит на почему-то обожающую его кли с её разрушительным пиро-элементом и чувствует, как понемногу лёд на зарубцевавшихся обожженных внутренностях истончается, тает. как будто он снова способен испытывать радость, как будто он снова способен хотя бы изредка улыбаться не привычно-притворно, а по-настоящему искренне.

(дилюк за эти три года учится его ненавидеть и игнорировать, кайя же учится любить и его, и мир вокруг, а самое главное — наконец чувствует зарождающуюся принадлежность к монштадту. как будто все это было не зря.)

когда дилюк возвращается в город, его беспощадный и яростный что в любви, что в ненависти огонь уже присмирел и подчиняется ему гораздо лучше, чем в юности. у дилюка теперь совершенно другое лицо — холод во взгляде и равнодушие, какие, по логике стихий, должно быть у кайи, но.

в дилюке теперь совершенно не разглядеть того юношу, которого кайя когда-то знал. он вырос, узнал цену одиночества и чувство горькой обиды, обуздал свой нрав. все теперь иначе.

кайя видит его впервые за бесчисленное количество дней, и выдают его удивление только расширившиеся на пару секунд зрачки. но больше ничего. отболело.

кайя не чувствует больше той омерзительной обиды на весь мир, на дилюка, который не нашёл сил его простить, на несправедливость и на рок судьбы. не чувствует больше, что не может вынести одиночества — они оба в этом уже мастера. и потому не видит смысла игнорировать, а также пытаться вернуть все как было. прошлого не изменить.

кайя уже не тот разбитый и растерзанный внутренним конфликтом между названой семьёй и долгом перед родной страной вчерашний подросток. не тот юноша, который одиноко рыдал, захлебываясь и стирая глаза до боли, на холодном полу после того, как самый дорогой человек покинул его, едва не лишив жизни напоследок. он тоже повзрослел. завоевал любовь жителей монштадта, славу рыцаря, дружбу многих достойных людей.

дилюк уже не является такой неотъемлемой частью его жизни, скорее, куском болезненного и мучительного прошлого — и это тоже безмерно грустно. но — неизменно.

теперь у кайи для дилюка только шутки, предложения выпить и улыбки, которые он одинаково дарит и всем другим жителям города.

и — может быть — совсем чуть-чуть только ноет в груди, когда краем глаза он цепляет чужую такую редкую теперь улыбку (больше никогда-никогда-никогда не для него).

(и — может быть — кайя слишком умело себе врет.)

путешественница гладит заснувшую паймон по голове и говорит тихо (что правда удивительно, потому что от неё в принципе редко можно что-то услышать):

 — мы с вами похожи, капитан кайя, — во взгляде у неё появляется что-то такое тоскливое и смирившееся одновременно, хотя на лице все ещё остаётся эта мягкая улыбка.

 — и как же? — кайя выглядывается в её лицо без какого-либо стеснения, как привык. ему и вправду интересно знать, потому что как ни посмотреть, они с люмин совершенно разные, с диаметрально различными историями.

 — у нас обоих нет дома, — путешественница поднимает глаза со светлой макушки паймон, чтобы поймать его внимательный взгляд. — может быть, потому что мы оба ищем его в людях, а они непостоянны.

кайя выдыхает.

 — а ты проницательный ребёнок, да? — улыбается лукаво — насквозь фальшиво, конечно — и подпирает подбородок ладонью.

люмин хмыкает и прерывает зрительный контакт.

 — для меня, как для странницы по мирам, возраст понятие относительное. кому как не вам это видеть.

 — туше, путешественница, — прикрывает глаза почти расслабленно, снимая с лица самую очевидную маску — но даже это знак небывалого доверия. процентов на пятьдесят? или чуть меньше. но люмин уж точно поймёт, что мало кто удостаивался подобной чести. и она — да, ценит.

смотрит внимательно на грузно опустившегося на стул напротив кайю и не спрашивает ничего, как всегда, позволяя ему просто рядом с ней вздохнуть немного свободнее, совсем чуточку честнее, показать толику слабости. кайя безумно благодарен.

действительно, разве можно считать домом пустую съемную квартирку, в которую он приходит только спать, и в которой его самого как будто никогда и не было? разве он может чувствовать дома хоть где-то, где нет…

на этом мысль обрывает.

потому что — конечно, нельзя. конечно, нет. что ему вообще считать домом?

проклятую божествами холодную тёмную землю, над которой никогда не было звёзд? которая осталась в колючих воспоминаниях льдом и отчаянием, обреченными взглядами поверженного народа и знаниями о мире, о которых лучше бы давным-давно забыть?

монштадт, роскошную винокурню, у каминов которой он когда-то грел не только руки, но и обледеневшее сердце, об улыбки чьих хозяев трескалась его идеальная маска? чьи стены так напоминают ему о временах, когда он мог брать дилюка за руку и слышать его искренний смех? (он бы не вернулся туда, наверное, никогда и без его запрета.)

риторический вопрос.

единственный дом, который у него когда-либо был — это ладони дилюка и его объятия, но они остались так далеко в прошлом, так далеко в памяти, что кайя едва ли может вспомнить, каково было чувствовать его тепло. едва ли может вспомнить, как хорошо было быть в его руках — ещё тогда, потерянным между долгом и желанием обрести семью ребёнком. зато отлично помнит чужое юное лицо — ещё не знающее горечи потери самого дорогого человека, ещё способное улыбаться так безмятежно и дарить кайе ту любовь, которой ему так не хватало.

то доверие, которого он никогда не заслуживал.

и вот почему люмин — такая хрупкая и одновременно сильная люмин — видит его насквозь.

и вот почему он сам — уже выросший и переживший все произошедшее внутри своей головы тысячи раз — все ещё не может смотреть на чужие алые локоны без щемящего чувства в груди.