х х х

VI.

Appear weak when you are strong, and strong when you are weak.

— Sun Tzu, The Art of WarThe world was on fire and no one could save me but you

It's strange what desire will make foolish people do

I never dreamed that I'd meet somebody like you

And I never dreamed that I'd lose somebody like you

Монотонный шелест дождя пробивается сквозь наушники, благодаря открытому настежь окну.

Перетекающие один в другой такты обрамляют стихию, и хоть та не нуждается в совершенстве, музыка дополняет её. Пекин умывается термальной водой, небо щедро распыляет влагу, правда, толку от неё мало. Если всмотреться в темень, привыкая к стыдливому, тусклому свету фонарей двора, кажется, что это мельчайшая крошка снега, падающая в замедленной съемке.

Кожу головы немного жжёт. Чтобы тон лег ровно, сначала стоит осветлить корни.

Хенг похож на хвостатых лисьих духов, как тех описывали в древних мифах. Вроде и человек, а вроде и зверь. Хищные, заостренные черты лица в конкуренции с достаточно пухлыми губами. Глаза, форму которых любят поэтично называть «крылом феникса». Ценятся не так высоко, как «глаза формы нежного персика», но никто по этому поводу не страдал. Бледная кожа, всклоченные у корней волосы цвета топлёной меди. Хенг обласкан черным шелком домашней пижамы, рубашку свободного кроя он не застегнул вовсе, а брючки и без того сползают с задницы. Так себе защита от химического ожога. Практика же показывает, что в этом доме он одевается, чтобы быть раздетым. Хенг еще не знает, что на воротник попал высветлитель; чернота шелка пала, на ткани виднеется россыпь желтоватых клякс. Кожу на ушах, по контуру лица и шеи, надежно защищает толстый слой крема. Хенг мог позволить себе любой салон за любую цену, но предпочитал возиться с волосами самостоятельно. Пальцы перелистывают сценарий. Хенг выводит драматургию событий, которые не так уж легко предугадать. Есть множество вариантов того, куда их заведёт сюжет, ведь «актеры» пьесу не читали. И не прочтут. Когда выстраиваешь сценарий для шоу, а не для спектакля или фильма, человеческий фактор и сила импровизации стоят во главе угла. Ты можешь контроливать не многое, зато — самое главное. Ты контролируешь направление, настраиваешь вектор того, куда их всех заведёт… Конечный итог остаётся сюрпризом. Это… приятно волнует.

Хенг умел искусно расставить акценты и ловушки, заманить и вывести на чистую воду так, чтобы с другой стороны экрана слышались вздохи, возгласы, а гримасы сменяли одна другую. Эмоции и чувства, что человек испытывает в связи с реальностью и псевдореальностью — настоящие и там и там? Хенг точно знает, что да. Слёзы, которые проливаются в кинотеатрах, ничем не хуже тех, что проливают на похоронах. Только послевкусие первых держится не так долго, а сила влияния на ход жизни куда меньше. Но всё же есть. Эмоции и чувства, которые люди испытывают, смотря на экраны, позволяя динамикам лить звуковые эффекты в уши, селятся на подкорке и работают под прикрытием. Они попадают туда, где выстраивается бессознательное. А то, в свою очередь, влияет на реальность каждого, это не проходит бесследно. Эта коварность, эта восхитительная игра, завлекли Хенга очень давно и заставили сойти с прямой дорожки. Ли Хенг должен был стать юристом. В итоге он стал кем-то большим. И невидимым. В последнем скрывается огромная сила, которой он все ещё учится пользоваться. Шариковая ручка чертит линию между пропечатанным «Сяо Чжань» и «Мацуэ». Хенг откладывает лист на столик перед собой, поверх всех баночек и тюбиков, не особо заботясь о возможных пятнах на сценарии. Часть листов, местами скомканных, валяется и по полу. Хенг щурится, пытаясь найти финальный листок. То ли на полу, то ли на столике, то ли забыт у принтера. Продюсер ерзает по креслу, в итоге встаёт, обходит его, заглядывая под. Наушники разрядились. После стандартной трели, музыка исчезает, Хенг все еще сканирует пол на предмет нужного листка, параллельно избавляясь от «ушных пуговиц», кидая те в сторону второго кресла. Перестук костяшек пальцев по дверному косяку заставляет вскинуть голову. Хань Фэй наблюдает, не скрывая легкой насмешки и умиления. В его руках недостающие листы. Видимо, всё же забыл у принтера. Хенг зеркалит усмешку и проходит к нему, протягивая руку:

— Решил украсть мой шедевр? Хотя уже украл мою душу? Не жирно ли, Фэй-гэ?

Хань Фэй оценивает общий вид Хенга, затем, пользуясь разницей в росте и тем фактом, что Хенг очень редко «унижается до стремления дотянуться», проходится взглядом по строкам «финала». Хенг действительно не встаёт на носочки, напротив, опускает руку, склонив голову набок и даже отходит на шаг, ожидая вердикта. Хань Фэй вчитывается. Между бровей залегла морщинка, но ненадолго. Фэй протягивает остаток сценария, выговаривая четко, на манер поэтов:

— В твоей душе всегда бамбук. 胸有成竹 [xiōng yǒu chéng zhú] — иметь в душе бамбук. Китайский фразеологизм. Так говорят, когда человек берется за какое-то дело, будучи очень хорошо, тщательно, методично подготовленным, с любовью к нему.

Хенг складывает руки на груди, игнорируя протянутую бумагу. Язык тычется в щеку, Хань Фэй прищуривается. Следующий шаг — сделать вид, что листок он отдавать передумал, но Хенг успевает раньше. Бумага обиженно трещит, цепкие пальцы выхватывают её из плена. Хенг резко разворачивается и идет обратно к столику, поглощенный мыслью, что не мешает ему наводить штрихи вслух:

— Как ты понимаешь, девушка нужна мне раньше. Девушка. Женщина. Сколько ей лет? По фотографиям так юна, но это же японское коварство, я на такое тоже повёлся… И ты же не против? Тебе нужно «отбелить» Лао Шэня, чтобы его не уволили, но дальше ты его сливаешь, а значит — истинная потеря лояльности хорошая фишка. Даст волю языкам. Такая удача… на тебе и женский вопрос, и японский вопрос, и вопрос злоупотребления властью, и тысяча новых вопросов к твоему любимому министерству… Так еще и Сяо Чжань. Он ещё никогда не брал интервью у настолько видных личностей из политики, те на связь редко выходят. Как это поднимет его рейтинг, аж звезды в глазах.

Хенг бросает взгляд на Фэя через зеркало трюмо, тут же опускает глаза обратно в сценарий и принимается наводить правки всё той же ручкой. Хань Фэй проходит вглубь спальни, расстегивая запонки. Останавливается посередине, возясь с манжетами. Пытается вспомнить, есть ли в этом доме всё то, что нужно ему на завтра. Бритвенные принадлежности, парочка костюмов. Мысли ленивые и не имеют под собой почвы — Хань Фэй знает, что за этими вещами тут следят, уж точно.

Хенг живёт здесь чаще и дольше, чем он. Это чувствуется, но Фэй не против. Он «до ужаса» (со слов Хенга) неприхотлив в быту. Этот дом они пытаются строить вместе вот уже лет шесть, если не больше. Тот в постоянном состоянии ремонта, уже хотя бы косметического, а не тотального. Все ещё есть места завешанные плёнкой, бетонные полы в гостевых, отсутствие посудомоечной машины, и только одна ванная комната, доведенная до ума, из трёх. Но это мелочи. Пальцы переходят к воротнику рубашки, скользят от пуговицы к пуговице. Ручка оставляет следы на бумаге, росчерки и пометки, смесь английских слов с резкими чертами иероглифов. Хань Фэй расстегивает рубашку до конца и стягивает ту с плеч, чтобы затем повесить на край кресла. Обитое винным цветом, самое любимое кресло из всех кресел, в которых Хенг обожает заседать с ногами. Как и сейчас. Хенг глубоко вдыхает, маскируя свое желание укутаться в запах Фэя, под тяжелый вздох. Ткань рубашки как раз хороша для того, чтобы зарыться в ту носом, но сам Хань Фэй — куда лучше. Тот как раз наклоняется, чтобы заглянуть в остальные листы, не рискуя целовать Хенга в волосы. Фэй наклоняется ниже, чтобы коснуться губами его щеки.

— Делай с ним, что хочешь. А Мацуэ… хорошо, получишь. За час до интервью.

Хань Фэй уже почти что выпрямился, когда его догоняет задумчивое и тихое «за час до, и на время самого интервью». Фэй смотрит на него в отражение. Хенг ловит этот взгляд и чуть пожимает плечами, добавляя:

— Я пущу её в кадр.

Хань Фэй размышляет пару секунд, а затем кивает. Выходя из спальни, он бросает, что приготовит им ужин. Хенг согласно мычит и снова ведет ручкой между строк. На постели заводится трелью будильник. Пора смывать высветлитель, а потом заняться и краской.

Морось почти что сошла на нет, зато ей вслед поднялся ветер.

Тот без препятствий гоняет листву и мусор, не боясь увязнуть в пыли.

х х х

Есть образы, которые остаются в памяти. Сяо Чжань чуть откидывается, устраиваясь удобнее, пока машина лениво тянется по проспекту. Словно бактерия в кровяном русле города. Весь Пекин заражён этим сепсисом машинного бума, который еле-еле отрегулировали в последние года. Серый, строгий, вышколенный Пекин. Бетонная коробка, внутри которой коробка поменьше и еще меньше, и так до шкатулки — лаковой, красной шкатулки с золотыми узорами, статуэтками драконов, что смотрят друг на друга, устроившись на нефритовой пагоде, играющей роль крышки.

Что будет, если ту поднять?

Эта бетонная коробка… закована в железо. И за всеми этими стенами, то из железа, то из бетона, спят люди. Сяо Чжань толком не помнит, откуда этот образ взялся в его голове. Может, из детского кошмара? Или рассказов дедушки? Тот всегда пытался объяснить любопытному мальчишке, как устроен мир и как в нём лучше жить. Железная коробка, внутри которой слои бетонных стенок, за которыми спрятана шкатулка. И везде, между этими преградами и вокруг шкатулки, — спят люди. Совсем скоро те задохнутся, но смерть их не будет жестокой. Она будет… никакой. Люди просто уснут навечно. Стоит ли их будить? Сначала проснутся те, чей сон чуток. И что же дальше? Обречь их на мучительную смерть и страдания? Но… разве нет надежды в том, что если хотя бы кто-то из них проснется, то они смогут разрушить эту железную коробку? Пробить путь к воздуху?

Или достаточно… добраться до шкатулки и открыть её крышку? Но опять же, для этого нужен хоть кто-то, кто не спит. Надежда — удел бодрых. Сяо Чжань морщится, когда из вязкой тянучки мыслей, его вытягивает резкий гул клаксонов. Причиной пробки была мелкая авария, а вернее, концерт вокруг неё. Такси объезжает место происшествия, пока водители пытаются доказать полиции и друг другу, что виноват кто угодно, кроме них самих. Чжань не смотрит на это представление долго, но и вглубь мыслей не ныряет. В таком состоянии это опасно, можно не выплыть. Сейчас это ни к чему.

Машина снова останавливается, но в этот раз виной всему светофор. Высотное офисное здание вспыхивает то рекламой, то партийными слоганами, заменяя собой экран.

«Ешьте шоколад Dove»

«Равенство полов — основа политики нашего государства»

«Пекин — город порядка. Завтра будет ещё лучше»

Сяо Чжань фигурирует на первом. Расслабленная улыбка, протянутая рука. Пальцы удерживают квадратик молочной плитки. Воображение Сяо Чжаня рисует картинку, в которой он давится шоколадом и на этом все заканчивается. Экран тухнет.

Водитель снова бьет по рулю, затем по клаксону. До студии осталось пятнадцать минут езды.

Акт первый.

Наоки Мацуэ видит борьбу на лице мужчины так же четко, как и то, что тому пора что-то придумать со своей шевелюрой. Темные корни отросли, дальше что-то невнятно белесо-зеленое. Видимо, раньше волосы этого Ван Ибо были блондинистыми. Он старается на неё не смотреть, но уже дважды спросил, нужен ли ей чай или кофе. Смешной. Наоки сидит на краешке огромного кейса, в таких перевозят аппаратуру. Его железный край неприятно холодит кожу через тонкий капрон колготок.

Они прячутся. Волею судьбы, машины подъехали одновременно, хоть и с разных сторон зданий. Но коридор, который ведет в гримерную, а затем и в малую студию, один. Они чуть было не столкнулись, но этот Ван Ибо вовремя запихнул их в пыльное, сонное царство подсобного помещения. Наоки может позволить себе немного поболтать ногами. Взгляд изучает этого Ван Ибо дальше, ведь учитывая то, где они находятся, он — самый интересный предмет для осмотра.

— Вы… помощник режиссера?

Ван Ибо отрицательно мотает головой, сложив руки на груди. Он отходит на два шага и опирается спиной о стену, вытянув ноги. Дистанция. Самая максимальная, которую можно себе позволить в таком месте. Наоки ждёт ответа, и через пару секунд слышит «звукорежиссер». Наоки позволяет себе чуть улыбнуться. Время от времени Ван Ибо прижимает наушник к уху, вслушиваясь в редкие слова, но пока ничего не предпринимает. Наоки решается на еще одно уточнение:

— Интервью же без вас не начнется?

Она наконец-то ловит его взгляд. Сдержанный и спокойный. Он говорит «часть, что с вами, целиком на мне». Наоки отворачивается, сказав безличное «спасибо». Дань вежливости. Под потолком работают две из четырех ламп. Свет получается желтым, искусственным. Его силы не хватает для темных углов, но благодаря ему хорошо видно пыль. Та, словно блестки в геле, плавно кружит вокруг. В подсобке застыло время. Наоки хотела бы размять шею, но при мужчине это несколько неправильно. Да и понять её можно не так. Это то, что всегда преследует Наоки. Её не так понимают. Звукорежиссер прочищает горло, снова вжимает наушник в ухо, но ничего не происходит. Наоки видит, что ему почти что физически душно находиться с ней в таком маленьком помещении. Ей становится интересно, да и тишина эта гнетёт не хуже нехватки воздуха.

— Вам отвратительно, потому что вы видели видео или по какой-то другой причине?

Ван Ибо морщится, как от зубной боли, вскинув голову. Он смотрит на неё вовсе не так, как ожидалось. Да, некий гнев присутствует во взгляде, как и жалость, но ни в первом, ни во втором, нет презрения. Наоки умела читать по глазам лучше многих. Ван Ибо снова прочищает глотку. Кажется, это его привычка или он так поступает, когда излишне нервничает.

— Я видел видео. И, честно говоря, не до конца понимаю, почему вы согласились тут быть.

Наоки невольно улыбается. Этот парень всё забавнее и забавнее. Она подбирает слова осторожно, её китайский все ещё не так хорош, как ей бы хотелось.

— Вы хотели бы погадать за меня или мне просто сказать?

Ван Ибо иронично вскидывает брови, мол, я похож на того, кто любит гадать? И правда, но Наоки не могла упустить возможность подразнить и хоть как-то развеять спертый воздух. Она поджимает губы на пару секунд. Ван Ибо наблюдает, теперь имея негласное право рассматривать в ответ. Наоки выглядит совсем юной, но это если не присматриваться. «Налёт» возраста можно увидеть по мелким, едва заметным морщинкам, взгляду и рукам. Всего чуть-чуть, но если у японской женщины присутствует это «чуть-чуть», можно смело накидывать лет восемь сверху к первой мысли. Узкая юбка-карандаш, невысокие каблуки, один из которых время от времени бьет по транспортному кейсу. Густые волосы собраны в высокую прическу, в ней незаметны шпильки, зато красуется заколка с белоснежным лотосом. Рубашка той в тон, тонкая нить жемчуга и нюдовый маникюр. Клатч. Всё это разит Сhanel, и им является. Даже духи — тот самый, узнаваемый жасмин. Трудно представить, что такая женщина позволила обращаться с собой так, как делал это Лао Шэнь. Но с объективной точки зрения, не льстя ни себе, ни мужскому роду в целом, Ван Ибо отчасти понимает… отчасти. И это то, что ему в себе всегда не нравилось.

— Вы видели полное видео?

— Да.

Наоки кивает вновь, затем усмехается как-то странно. То ли устало, то ли горько, то ли… удовлетворенно, но не до конца. Наоки Мацуэ смотрит ему в глаза и уточняет, звуча намного тише, чем всё время до этого:

— А вы знаете, кто установил там камеру? И кто прислал запись… и кому?

Ван Ибо не отводит взгляда. Наоки превращает усмешку в улыбку. Каблук снова стучит по кейсу пару раз. Она добавляет все тем же шелестом себя прежней:

— Я хочу освободить нас. И его, и себя. А сделать это можно только так. Подвести к правде через ложь. У него никогда не хватит смелости, а у меня её хоть отбавляй. Вы не поймете… потому что ещё слишком юный, господин Ван. У вас вся лента жизни впереди.

На последней фразе улыбка мрачнеет. Наоки отводит взгляд. Ноготь постукивает по черной коже, каблук затихает. В наушнике наконец-то говорят: «Мацуэ можно выводить».

Акт второй.

Сяо Чжань пытается разобраться, какой именно Лао Шэнь перед ним сейчас.

Что за монстр одет в костюм-тройку Prada, пахнет дорого и бряцает своими часами, стоимостью всех внутренних органов на черном рынке?

Тот, что заместитель министра? Тот, что играет в гольф вместо маджонга? Лучший друг целого перечня людей власти, партийный энтузиаст или тот, кто ведёт бизнес в Таиланде, связанный с сомнительными травками? Какую маску он нацепил, благодаря Сюин (следя за её задницей с первой минуты появления) за стаканчик с паршивым кофе (Чжань надеется, что в него плюнули), и чего вообще ждет от Чжаня? Вокруг снует Алистер, вспоминая свои навыки осветителя. Ван Ибо все ещё в каморке с той-кого-нельзя-называть и будет держать её, пока не наступит момент.

Сяо Чжань уже узнал всё, что необходимо, но внутри него это ничего не поменяло.

Даже если насилие на пленке было частью плана Наоки Мацуэ, это не делает мужчине чести.

Что бы тебе ни сказали, как бы ни унизили, что бы ни предъявили, как бы ни спровоцировали — останься человеком и выйди вон, даже если очень хочешь въебать и выебать.

Лао Шэнь лишен этой самой чести в любом аспекте своей жизни. Хенг в наушнике снова подбирает мягкий тон. Видя, что Сяо Чжань не в духе для близких, он говорит с ним как с буйным психом с самого утра этого принудительно добровольного «рабоче-почти-выходного» дня. И правильно делает. Сяо Чжань слышит «подводка, начинаем», видит, как выпрямляет спину господин Лао, погладив подлокотники. Сяо Чжань улыбается самой вежливой улыбкой из арсенала и поворачивает голову на три четверти, смотря в дуло камеры. Дальше он планирует смотреть исключительно на Лао Шэня и впитывать каждую секунду того, как «неудобные вопросы» будут жарить его на медленном огне.

<…>

— Давайте уже отбросим формальную часть нашего диалога и поговорим о том, что нас всех интересует. Ситуация очень неоднозначная, ведь правда?

— Да, безусловно. Ради этого мы здесь и собрались <неловкий смешок>

— В сети есть видео, подлинность которого отрицать вы не стали, так как даже при самых современных технологиях… было бы глупо, согласитесь. Там явно вы. Наши зрители сейчас видят пару заблюренных кадров, чисто с вашим лицом. Это случилось… подскажите, что это был за день?

— Это было около месяца назад.

— Вы так спокойно говорите об этом. На кадрах мы видим, что женщина, с которой у вас явно отношения… вовсе не ваша жена. Но это половина беды. Очевидно, что обращение с ней… выходит за рамки. Кто она? По неподтвержденным данным, эта женщина — японка. Наоки Мацуэ. До этого были данные, что эта женщина просто неизвестная работница… эскорта. Но искусственный интеллект сказал свое слово, несколько человек провели анализ и вычислили, кто это. Распознавание лиц. Так что отрицать тоже глупо. Когда я спрашиваю «кто она?», скорее хочу узнать — кто она для вас?

<пауза>

— Я…м-м. На видео есть только фрагмент. Я… Кх-м-м… Я и Наоки… давно знакомы. Нас связывает давняя история.

— Это верно. Многих из нас связывает давняя история с японским народом, вы знаете лучше многих. Об этом тоже стоит говорить с разных сторон. Так она ваша любовница? Или?

— Можно сказать, что да. Да.

— Это просто прихоть или нечто большее, господин Лао? Как я знаю, ваша жена жаждет развода и понять её можно. И ваш сын… расскажите же, как так вышло?

<пауза; по экранам трансляции тысячи комментариев; большая часть — желание смерти или отставки господина Лао Шэня>

— Когда я сказал, что любовница… я был не совсем… м-м. Любовница… слишком маленькое слово. Наша связь мучительна и порочна. Она была горем для нас двоих. Всегда. Но отрешиться от неё мы не могли. Не в силах. Вы говорили про японский вопрос… как и для меня, так и для неё, такая связь чести не делает. Мы не простые люди, даже для них все не легко. И я осознаю весь позор и ответственность, что навлек не только на свою, но и на её голову. Видео… давайте откровенно, господин Сяо, как вы и просили меня. То, что происходит в спальне, с согласия всех сторон, должно оставаться там. То, что кажется… таким грубым… может нравиться не только тому, кто эту грубость даёт.

— Очень интересная мысль. Так, с ваших слов, это явное насилие, мы видели, как ваша любовница явно не в восторге, часть постельной игры? Допустим. Бытует такое мнение, что наши мужчины любят излишнюю грубость и женщины мирятся с этим. Что тут, что через восточно-китайское море. Такой уж стереотип, который вашими стараниями подтвержден сейчас. Мы еще вернемся к этому вопросу. Но скажите, что же ваш брак? Семья?

— Я поступлю по чести. Конечно же дам развод и буду всячески помогать.

— По чести. Звучит хорошо.

[Чжань-Чжань, чуть мягче, я слышу, как шипит яд на твоем языке]

— М-м. Так значит, это история запретной любви. Обычно конец таких историй жесток и плачевен. Вы намерены остаться с Наоки после всего этого? Или оставить и ту, и другую стороны своей личной жизни?

— Это не мне решать.

<пауза; Сяо Чжань изучает Лао Шэня слишком долго; скомканная улыбка, обращение к камере>

— При таком ответе очень удачно, что у нас есть, у кого спросить. Наоки Мацуэ… пожалуйста, войдите.

<камера направлена на портьеры, из-за которых появляется японка, пока под рассеяным взглядом Лао Шэня Ченг ставит рядом с его креслом еще один стул; комментарии на трансляции настолько плотные, что ничего почти не видно, сервер вот-вот упадёт из-за наплыва зрителей; неожиданно для почти всех, первое, что делает Наоки Мацуэ — падает на колени; на академически поставленном китайском звучат извинения за всё, что сделал японский народ, её семья и она лично, признания всех преступлений слетают с её губ вместе с раскаянием; сервер падает на пару минут, за которые Наоки успевает пересесть на стул и смиренно сложить руки на коленях, смотря в пол, демонстрируя ту самую «женскую японскую кротость»; в глазах Лао Шэня видны слезы; в наушнике Чжаня слышится голос Ван Ибо. Он говорит «Хенг-гэ… отличное шоу», но похвалой это не звучит.

Хенг отвечает: «Я угощу вас выпивкой за счет министерства иностранных дел за эту мерзоту, и помните, я дарю вам аж два внеурочных выходных дня, разве я плохой босс?». Сяо Чжань слышит чужое хмыканье, которое часто сопровождает усмешку на лице Ван Ибо.

И когда только он успел запомнить такие мелочи?>.

У Ван Ибо есть официальная причина, по которой он может следовать за телеведущим — тот не снял с себя передатчик и петличку. Конечно, когда Сяо Чжань завернул в туалет, можно было бы и остановиться. Да и вообще — подождать в гримерной. А по большому счету… неужели Сяо Чжань сам не может справиться с аппаратурой? Другое дело, что все эти звуковые финтифлюшки — зона ответственности звукорежиссера. Дело определенно в этом.

Ван Ибо пару секунд стоит перед дверью. Он слышит, как фырчит вода, хлопает дверца. Вода все продолжает журчать. Ибо открывает дверь, петли скулят и замолкают, стоит той закрыться.

Сяо Чжань стоит у окна. Лампы выключены. Кран явно был открыт наотмашь. В волосах россыпь капель, наверняка те стекают и по лицу, смазывая стандартный «грим». Подчеркнуть достоинства, больше матового, чтобы не блестеть, росчерк по глазам. Ван Ибо изучает узкую спину. Яркий свет фонарей рисует тени, просвечивает рубашку, позволяя увидеть истину — Сяо Чжань пиздец худой. Ван Ибо переводит взгляд на раковину и подходит к ней, чтобы выключить несчастный кран — хлопает по рычагу рукой и воцаряется тишина. Сяо Чжань шмыгает носом, утирает лицо тыльной стороной ладони, коротко оборачивается и снова смотрит в окно. Ибо подходит молча. Высвобождает рубашку Чжаня и майку из плена брюк, спокойно снимает передатчик и тянет за проводки. Чжань отцепливает петличку. Он хрипит, поэтому прочищает горло:

— Всё бесит.

Ван Ибо продолжает молчать. Отходит, чтобы положить передатчик на край раковины. Возвращается, чтобы вытянуть проводки до конца.

— Мацуэ бесит, хоть не должна, я всё понимаю… Лао Шэнь… м-м. Японский вопрос. Если правительственный аппарат лажает — сделайте японский вброс. Стандартная методичка, как иначе… Скандалы, скандалы… толку от скандалов, всё равно всё развалится, если они… м-м.

Чжань упирает руки в бока и заставляет себя умолкнуть. Было бы еще во что упирать, но ладно. Он неопределенно машет рукой, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Мерзотный выпуск. Но станет… станет культовым. Я всё сделал правильно с точки зрения… точки зрения… как много точек зрения, ха. М-м. В итоге его не уволят, факта насилия нет, Мацуэ подавать никуда не будет… м-м. Будет долгая… дебильная дискуссия, да не о том, что важно. Всегда не о том…

Ван Ибо скручивает провода, сцепляет застежкой, которых у него туча по карманам. Снова кладет на край раковины. Сяо Чжань продолжает изучать то ли мир за стеклом, то ли самого себя. Ибо чуть усмехается, задавшись вопросом:

— И как ты всё это время работаешь, гэ? С таким нервяком…

Чжань снова оборачивается, в этот раз взгляд задерживается на дольше:

— Обычно на меня не смотрят так, как ты.

Ван Ибо вскидывает брови и сокращает дистанцию на шаг:

— Смотрят, как я?

— Да. Это меня выбивает.

Ибо мычит что-то согласное. Даже кивает. Чжань оборачивается полностью, складывая руки на груди. Рубашка в потеках воды, та пропитала даже майку под. На шее капли, пряди у лба влажные. Чжань продолжает:

— Меня бесит… всё это. Но больше всего меня…

— Больше всего тебя бешу я?

Ван Ибо перебивает и усмехается краем рта. Рука тянется сама. Зачесать влажные пряди назад, взъерошить. Ван Ибо усмехается шире, когда за этим следует неконтролируемое фырканье. Сяо Чжань сейчас не похож на того Сяо Чжаня, которого Ван Ибо наблюдал всё это время. Податься ли чуть вперед? Или отступить? Что его ждёт, если… Сяо Чжань опускает руку на его грудь. Пальцы чувствуют подвеску с головой быка под тканью футболки. Ибо ничего не предпринимает, он ждёт. Это чтобы в конце концов оттолкнуть?

Ван Ибо хочет верить, что у него получается быть абсолютно спокойным, но кого тут можно обмануть, когда ладонь на груди на секунду вдавливается чуть сильнее, да даже если бы нет — такое сердцебиение, кажется, заполнило всё пространство вокруг. Он справится, что бы ни последовало дальше. Ладонь скользит выше, замирает на шее. Так, словно Чжань хотел бы его задушить одной правой. Это странная ласка, чтобы перетечь выше, зарыться в волосы на затылке и слегка потянуть. Ван Ибо думает, что любой его жест может спугнуть и не далёк от правды. Глаза Чжаня кажутся стеклянными. Виной тому свет, собственное воображение или легкое безумие, которое вот-вот начнёт править телом? Скорее всего — всё вместе. В следующую секунду происходит не так уж много с точки зрения мира вокруг. Чжань тянет за шею резко, властно, так, как Ибо не рассчитывал. Столкновение твердое, жгучее, почему-то во рту растекается корица, словно Ибо разжевал древесную палочку просто так. Руки сцепливаются друг на друге, рот открывается и расслабляется через мгновение, когда уже можно впечатать Чжаня в это дебильное окно спиной. Вытянуть рубашку до конца, забраться ладонями под проклятую майку, целовать, целовать, целовать, чтобы тот стонал в рот, стонал сначала тихо, чередуя с шумными вдохами носом, чтобы потом отпустить себя чуть больше. Глотка выдает что-то вроде нетерпеливого рыка, Ибо затыкают по новой с его повадками и «нападками», потому что это… все ещё хренов общественный туалет. Горячка сходит на нет, движения замедляются, одежда остаётся почти что на своих местах. Губы кажутся мягче, словно покусывания и поцелуи их согрели для того, чтобы сейчас можно было притормозить и греться. Ибо ведёт губами по губам, касается уголка и чуть отстраняется, чтобы посмотреть. Ему важно это запомнить, он не знает, почему. Он не часто задается такими вопросами, вернее, вопросы возникают, просто ему не важен на них ответ.

Сяо Чжань облизывает губы и не отводит взгляд. Он говорит едва слышно «этого не избежать, да?». Ван Ибо остаётся только кивнуть. Сяо Чжань коротко поджимает губы, снова рассматривая его, но так, словно занимается этим впервые. Он кивает сам себе, словно подтверждая догадку в мыслях, пытается как-то привести в порядок рубашку и задранную майку. Ибо ждёт, а затем протягивает ему руку. В этом нет никакой необходимости, но выйдя из туалета и до конца коридора они идут так.

Чжань гладит большим пальцем по тыльной стороне, прежде чем отпустить его ладонь у лифта.

Чтобы собраться, им нужны разные этажи. Чтобы собраться, они явно друг другу нужны.