х х х

IX.

Нежность — лучшее доказательство любви,

чем самые страстные клятвы.— Марлен Дитрих

Пекин

Четыреста двадцать восемь станций на двадцати семи линиях. Таково метро Пекина сейчас. Стальная кишка подземки тянется по внутренностям города, составы поездов скользят по ней почти что бесшумно, следуя четкому графику. Можно двигаться против «течения» прогуливаясь с первого вагона до последнего, идя насквозь, ровно посередине, цепляясь то за поручни, то за людей. Сюин проходит всего несколько, пришлось оставить амбициозную цель дойти до хвоста.

Что бы ей это дало? Абсолютно ничего. Она не уверена на какой станции девятнадцатой линии ей выйти. Переходить нужно в любом случае, просто… через семь или через пять?

Семь или пять? Семь? Пять?

В неизменной бананке коротко вибрирует смартфон. Сюин виснет на поручне, правая рука, на которую нацеплен пакет, немного болит. Телефон приходится выуживать левой. Господин Ли пишет «танцуй», а затем «через день ты снова главная на неделю, семь дней твоего правления, как тебе?». Сюин чуть улыбается, устало, но довольно. Работа — то немногое, что вызывает в ней искренние чувства и приток позитивных эмоций. Мазохист ли она? Судя по всему это так, иначе не объяснить. Она набирает ответ все той же рукой. Иероглифы появляются слишком быстро и не в том значении, приходится удалить и начать заново. «Хорошо, босс, я не подведу». Ли Хенг отвечает, что знает это. Такие слова — высший ранг похвалы, как и «babygirl» на американский манер после. Только за одно это слово она могла бы подать на него в суд, но это в другой реальности, там, в США. Мысль забавная. Учитывая, что сама она частенько называет босса «господин стерва» и помогает выбрать белье на вечер, чтобы «удивить одного важного человека из министерства». Сюин перечитывает их переписку за последние дни, губы хранят на себе всю ту же нежность, она блокирует телефон и прячет обратно в сумку с коротким вздохом. В последние месяцы её обязанности медленно, но верно, переползают с ответственности за Сяо Чжаня на ответственность за крупный шмат всего шоу. Многие вещи приходится перепоручать Минцзинь, та справляется изумительно, но всё это может значить лишь одно… Сюин готовят к повышению. Вопреки её корейской фамилии, тому, что она — женщина, и очень многому «вопреки», она упорно движется вверх. Той наивной девочки, которая впервые увидела такого продюсера, как Ли Хенг, и вылила на себя несчастный смузи от наплыва нервной горячки, уже давно нет.

И ведь он взял её, хоть она провалилась буквально по всем фронтам. С той самой минуты Сюин старается оправдать такое высокое доверие и неустанно работает над собой. Никаких слёз, никаких срывов, никаких оправданий. Холодная голова, холодный расчёт и… часто холодный кофе и не менее холодная постель. Ведёт ли эта цепочка к холодному сердцу? Может, она делает что-то не так или это плата за успех? Но ведь она счастлива, когда занимается любимым делом, даже если порой всё это веет абсурдом. Например этот вечер. Она потратила три часа своей жизни, чтобы аккуратно почистить то, что ненароком вылилось в сеть. Некоторые девочки их команды любили пищать из-за Сяо Чжаня в тандеме с их новым (а уже и привычным за такой короткий срок) звукорежиссером. Коллекция фотографий, где второй стоит на коленях, поправляя аппаратуру у талии телеведущего, разошлась большим тиражом. Потому что при всей, казалось бы, обыденности, эта картинка выглядит… достаточно интимно. Настолько достаточно интимно, что Сюин чует — это только начало её головной боли. А ведь она всегда так радовалась, что в этом плане их Сяо-гэ такой беспроблемный. Сглазила. Чтобы грамотно всё зачистить, необходимо не изымать фотографии, а пресекать шумиху в негативном ключе. Шуточки, даже милые предположения о бромансе — отлично. Шуточки про заднеприводность — уже лишнее. Статьи про примеры хорошего отношения айдолов/актеров/медийных персон к рабочему персоналу — замечательно. Статьи про то, что Сяо Чжань никогда не был замечен с женщинами, а тут это — не надо так, право слово.

Сюин умела убеждать. Особенно журналистов третьесортных порталов и форумов. В конце концов именно с этого она начинала в своё время. Раньше — боясь слово сказать и умоляя, сейчас — говоря спокойно и вкрадчиво. Сюин смотрит на свое блеклое отражение в стекле, перекидывает пакет в левую руку, теперь виснет на ней же. Отражение ей нравится, она практически та, которой хотела быть. Осталось ещё немного. Так почему внутри гниёт какая-то паршивость? Что-то, что не даёт ни насладиться, ни остановиться, раз всё не то. Что-то, что провоцирует извечную изжогу. Даже если она когда-то займет кресло Ли Хенга или получит свое собственное шоу… ей будет недостаточно? Не будет достаточно. Сюин опускает руку в желании коснуться живота и тут же её отдергивает, снова цепляясь за поручень.

Количество станций до выбора продолжает сокращаться. Когда же ей выйти? Сюин решается протиснуться ближе к дверям, пакет шуршит. Если бы не литровая бутылка воды, остальное можно было бы сунуть в бананку. Люди вокруг смотрят в экраны смартфонов либо же перед собой, бездумно и пусто. Может, так кажется из-за освещения, а может собственная усталость Сюин устанавливает такой фильтр на мир вокруг. Женский голос объявляет станции, сначала на китайском, затем на английском. Сюин легонько касается лбом стекла, прикрыв глаза. Сжимает пакет посильнее. Телефон в бананке снова вибрирует. Сюин медлит, но все же вытягивает его.

«Ты ещё на работе? Придешь сегодня?» от Алистера.

«Ты ела? Я приготовила кимпаб, слишком много, если еще не успела поесть — заедь? Последний из списка удалил заметку, её успело просмотреть только сто два человека, ничего серьезного, блоки на упоминания стоят» от Минцзинь.

Забавно. Сообщения получены секунда в секунду. Сюин смотрит на уведомления, пока экран не гаснет. Голос объявляет очередную станцию.

Она выходит раньше, чтобы перейти на шестую линию, которая ведёт к съемной квартире её ассистентки. Кимпаб — это серьезно.

Минцзинь считает кимпаб блюдом странным и не совсем разделяет восторг Сюин на его счет.

Она понимает, что для неё кимпаб — еда детства, то, что ешь ради вкуса и иллюзии возвращения в приятную часть прошлого. Сюин говорит, что кимпаб это то немногое из относительно хорошего, что досталось Корее во время оккупации. Иногда такие ремарки вводят Минцзинь в ступор. Ей приходится заходить в сеть и просвещаться, изучая историю Кореи, её развития и того, что происходит сейчас. И чем больше она этим занимается, тем больше возникает вопросов. Хотя бы такой — что Пак Сюин забыла в Китае? Да, она такая же «полукровка», как и очень многие в их команде. Кто-то даже говорил, что у Ли Хенга на это пунктик. Как он проворачивал этот вопрос на верхах, оставалось загадкой, но от фактов не деться. В команде «доброго утра» беспрецендетное количество метисов разных мастей и судеб. А если ты чистокровный китаец, если так вообще можно выражаться, то… у тебя наверняка была черная полоса в жизни до этого. У Минцзинь была. Она находила работу, затем правда всплывала, и её сплавляли с рабочего места под разными предлогами. Когда по знакомству (в сети) она пошла в ассистенты, надежд особых не питала. Относительно легкие деньги за несложный труд, хоть и физически тяжелый. Минцзинь давала себе месяца три. Первые два она проводила на съемках дешевой исторической дорамы, где носилась с париками, увлажнителями, салфетками и едой для актеров и персонала. На третий её перекинули уже на телеканал. Это было лучше, потому как не нужно было носиться по жаре и спать в спальном мешке вонючего трейлера, притираясь к пузатому технику из-за катастрофической нехватки места. Жизнь казалась вихрем говна, смывающегося в унитаз. Нервы сдали. Ей казалось, что ещё чуть-чуть, и её снова уволят под каким-то дурацким предлогом или вообще без него. Она ехала в лифте, прижимая к себе пакет с одноразовыми стаканами — их нужно было заменить на одной из рабочих кухонь. Она смотрела в спину девушки с безупречными локонами цвета карамели. На её стройную фигуру, на эти черные брючки и строгий пиджак, тонкую шею, на то, как она спокойно стоит на алых шпильках и всё смотрит в экран смартфона. Никогда, никогда в этой жизни ей не приблизиться даже на миллиметр к такому образу, не стать такой, как она. Конечно же Минцзинь стало себя жаль, но даже шмыгнув носом в третий раз, она никак не рассчитывала, что её услышат. Пак Сюин услышала.

А потом и выслушала. Минцзинь сорвалась так внезапно и так сильно, что думала, как только успокоится и убежит от этой неожиданно доброй девушки — сиганет с крыши и всё. Конец мучению. Но вместо этого Минцзинь оказалась в прохладном кабинете главного продюссера «Доброго утра». Кондиционер работал на всю. До мурашек по коже. Пахло почему-то жимолостью и кофе.

Она не могла осознать происходящее, куда-то делись несчастные стаканы, глаза болели, словно кто-то пытался до этого их выдавить, в носу всё ещё щипало, а руки невольно сжимались. Минцзинь пыталась удержаться за воздух. Сюин держала её у локтя и говорила «под мою ответственность». Что под её ответственность?

Минцзинь помнит как выглядел Ли Хенг тогда. Он мало изменился за эти годы. Возможно, извечный холод его кабинета играет в этом какую-то роль. Волосы, завязанные в тугой, высокий хвост, прищур глаз и пальцы, унизанные кольцами. Он походил то ли на лису, то ли на хищную птицу. Таким людям нельзя врать, да и не получится, они сожрут тебя раньше, чем с твоего языка сорвется ложь. Он обратился к ней, жестом настаивая на молчании Сюин.

Его голос был мягким, спокойным, а сам говор казался Минцзинь крайне необычным. Тогда она ещё не знала, что её будущий босс полжизни провел то в Штатах, то в Гонконге, то в Шанхае.

И почему-то оказался здесь. Как и они все.

— Так ты из… провинции Хэнань, но не из какого-либо города. Я правильно понял, Сюин, да?.. Из деревень? Тех самых? Одной из тридцати?

Минцзинь кивнула. В каком-то смысле было приятно не прятать правду. Словно страх соединился с эйфорией, и получилась какая-то горьковатая смесь, но вынести её легче, чем всё до этого.

В тот момент дверь в кабинет открылась, и она впервые увидела того самого телеведущего так близко. Тот смутился, извинился и уточнил, зайти ли ему попозже. Оказался выше, чем ожидалось, не таким уж белокожим, как на извечных билбордах и экранах шоу. И хорошо. Оказался живым. Настоящим. Хенг, ведомый какими-то своими мыслями, сказал ему сесть. Он повторил вслух: «Девушка из провинции Хэнань. Из одной из тех самых деревень, Чжань-Чжань. Хочет у нас работать». Минцизнь вдруг подумала, что попала в дурной сон или даже ад. Эта Сюин, которая, казалось, наоборот её пожалела, возможно… притащила сюда, чтобы от неё избавились? Как и всегда? Минцзинь настолько размякла, настолько устала, что вот так просто сдала себя сама. Слёзы снова подступали. Горло сжималось, глаза болели всё сильнее. Мама была права, нечего было и пытаться, надо было оставаться там, помогать им на месте, тоже пойти в поле и… и что? Минцзинь смотрела в пол. А затем услышала: «Небо, милая, нам так жаль… сядь. Да вы обе, сядьте уже, чего стоите? Я сам стул подтащу, не суетись». Эти люди знали.

Они знали всё и уже успели сложить два и два.

Перед Минцзинь появился стакан с теплой водой, она так и не поняла, кто именно его налил. Сюин снова начала говорить. Она уже пробила Минцзинь по базе, пересказывала всё то, что та успела рассказать, пока лифт ехал с первого на пятидесятый этаж. Сяо Чжань выслушал всё очень внимательно, подтаскивая пиалу с орехами и кусочками имбиря в сахаре к Минцзинь.

Она помнит это, потому что её это искренне удивило и даже тронуло. Он уточнил:

— Но ты ведь все ещё знаешь людей… из своей деревни? Кто-то же у тебя там остался? Кто-то… кто сможет провести туда? Там ведь… не пройти никому без согласования, но как-то же пройти можно, верно?

Это был момент, когда Минзцинь подняла голову. Посмотрела в глаза Сяо Чжаню.

Его взгляд всё решил. И жизнь резко изменилась. Она получила работу. А Ли Хенг получил острый сюжет и очередной высокий рейтинг, благодаря вывернутому нутру правды про её родные места, затопленные хворью из-за халатности местных чиновников. То, что длилось годами, получилось разрешить в течение пары месяцев. Люди начали получать квоты, медикаменты, формировались новые рабочие места и поощрения работодателям, чтобы те брали зараженных людей на свои предприятия. Просветительская работа.

Минцзинь помнила каждое предложение, сказанное Сяо Чжанем в том сюжете.

Он шёл вдоль пустоши, где раньше, Минцзинь помнит, ещё оставались пластмассовые кубы станций для переливания.

[Средний план. Крупный план. План на местность. Снова средний план.

«Вы не заразитесь вирусом иммунодефицита человека, если будете общаться с зараженным, обнимать и даже целовать его. Этот вирус передается через кровь и половой контакт. Люди этих мест пострадали из-за жаждущих наживы чиновников. Именно здесь располагалось огромное количество станций по забору крови. Её фильтровали для получения плазмы, которую используют в создании вакцин и другой фармацевтической продукции. За всего триста миллилитров крови местному фермеру предлагали сумму, которая превышала месячную зарплату в три раза. Это не могло не стать популярным способом подзаработать. В такие станции нередко приходили целыми семьями. И никто не пытался узнать, не заражён ли человек перед ним, и никто, как мы понимаем сейчас, не руководствовался правилами безопасности, часто используя одну и ту же систему по несколько раз. На данный момент «дело тридцати деревень провинции Хэнань» передано в соответствующие службы.

Мы будем следить за развитием событий».]

Минцзинь сама настояла на том, чтобы сдать тест. Она распечатала результаты и положила в конверте перед Ли Хенгом спустя неделю после памятного выпуска. Он только кивнул и улыбнулся, не вскрывая его при ней, махнув рукой в своей манере, мол, иди уже.

Минцзинь была чиста. Всю свою жизнь. Вопреки месту рождения в документах.

И вот сейчас она готовит чертов кимпаб для девушки, которая, преследуя не только добрые цели, а чуя репортерскую наживу, втащила её в тот кабинет. Зареванную и несчастную. Подарила ей новую жизнь, даже не подозревая масштаб того, что сотворила. Но влюбиться… нет.

Минцзинь влюбилась в неё вовсе не тогда и даже не годом позже.

Раздаётся пищание дверного замка, это возвращает Минцзинь в реальность.

Она смывает рис с пальцев прежде, чем бежать к двери.

х х х

Перестук капель кондиционеров, жалкая попытка походить на дождь. Ван Ибо не вслушивается в этот белый шум, ему куда интереснее слышать первый звуковой план. Сяо Чжань сопит во сне.

Ван Ибо слушает и думает про неизбежность. Он ждал её каждое воскресенье, не считая рутины рабочих дней. Рабочие дни равны рабочим дням, ни больше, ни меньше. Они профессионалы, которые зажимаются по углам, обедают вместе и, что поражает куда больше, говорят по телефону перед тем, как уснуть. Да, именно. Наушники в уши и действительно часовые разговоры о жизни, сериалах, еде, детстве, бывших, семьях и всей той лабуде, о которой, как тебе кажется, добровольно слушать никто не станет. Ван Ибо даже не знал, что ему это нужно. Пытаться донести восторг от того, что впервые за историю мотоспорта первое место в гран-при Штатов занял мотоцикл абсолютно китайского производства от официально китайского представителя. Минутка отечественного патриотизма. Сяо Чжань реагировал ровно так, как ожидалось — мягко посмеивался и спрашивал, что лучше, гонка или секс?

Ван Ибо отвечал, что не видит особой разницы, из-за чего получал очередной смешок в ухо.

Да, но вот неизбежность. Когда вещей Сяо Чжаня в квартире становится всё больше, когда из дежурной зубной щетки та становится постоянной, и вскоре Чжань предлагает «покрасить свободную стену»… Когда ты просыпаешься в утро воскресенья и как идиот просто смотришь.

Да. Как маньяк смотришь на спящего человека, который приоткрывает губы во сне, причмокивает, сопит, ворочается, замирает и так по кругу. У него проклевывается щетина, которой ещё не было, когда тот засыпал, и тебя тянет почесаться о неё щекой. Россыпь родинок. Ты выделяешь некоторые из них, намечая, словно цели. Для будущей ласки. То ли пальцем провести, то ли губами заклеймить. Ван Ибо не только смотрит, нет. Он повышает планку маньячества, когда в одно утро из череды воскресений, он, умостившись на груди Чжаня, утыкается ему куда-то в подмышку и да, дышит. Пахнет там отнюдь не розами, это сочетание запаха тела и геля для душа, дешевого, из его запасов, когда покупаешь литровый бутыль по скидке. Что-то цитрусовое и мятное. Но уловить ты пытаешься не это. А когда тебя ловят с поличным, вздыхая ото сна смачно и долго, накрывая сверху объятием, отвечаешь честно. «Нюхаю».

— Зачем, Бо-ди?

Да если бы он знал. Раньше ему так нюхать никого не хотелось. Ван Ибо ждёт неизбежности, когда люди притираются друг к другу, привыкают, а затем начинают надоедать. Это самый обычный, верный сценарий, по которому он жил уже множество раз и чаще всего влезал в это тупо ради секса. В глубине души он этот сценарий ненавидит, но иначе мир не работал. Никогда прежде.

Хоть, лучше сказать, он не просто ждёт эту неизбежность, он её поджидает. Чтобы дать по башке, уволочь за ноги в какой-нибудь темный угол и прикрыть брезентом. Маньяк, да, он знает. Сяо Чжань разбудил в нём эту странную сущность и что теперь с ней делать? Чжань ворчит что-то несвязное, так и не услышав ответа. Не открывая глаз, он пытается попасть куда-то поцелуем, и этим удачным местом оказывается шевелюра Ван Ибо. Она теперь цвета темного шоколада. Сяо Чжань красил его лично, измазав руки, его уши, шею и два полотенца. Безумие, безумие как оно есть. Ван Ибо забирается руками под спину и обнимает Чжаня крепче, улегшись сверху всем телом. Сяо Чжаню приходится развести ноги, согнув одну в колене. Теперь он перебирает жесткие прядки Ибо, чешет за ушами, словно кота, и всё ещё пытается уловить ускользающий туман сна. Они спят голыми. Под тонким одеялом. Ван Ибо обожает это, вопреки всему. Вернее, это раньше всё это могло бы быть в списке «вопреки», но дело в том, что Ибо не считает ничего из происходящего проблемой. Будь это кто угодно, кроме Чжаня — это бы уже было трагедией. Но нет. Наличие голого Сяо Чжаня в непосредственной и единоличной доступности стоит всего. Ибо даже не отстреливает, что всё это — посягательство на его свободу. Так бы он считал раньше. Сяо Чжань нашел заначку сигарет и молча выпотрошил в унитаз. И Ибо не сказал ему ни слова. Сяо Чжань готовит им завтраки и обеды каждое воскресенье, запрещая заказывать доставку. В Пекине. Доставку. Запрещать. И готовить самому, посылая его в магазинчики по округе, чтобы взять «аутентичное». Слово-то какое. Ван Ибо — и так заморачиваться из-за жрачки? Когда есть KFC под боком? Но он делает это. Искренне хвалит даже самый обычный рис с овощами и яйцом. Может, дело в том, что Сяо Чжань — мужчина? Но внутри себя Ван Ибо знал, что нет. Это тут вообще ни при чем. Будь Сяо Чжань женщиной или инопланетянином (он серьезно), всё бы шло точно так же. Делай, что хочешь, забирай всё, что хочешь, меняй всё, что хочешь… только будь. Ну разве это не катастрофа? Ван Ибо осознает её во всей красе, только вот ему даже не страшно. Это забавное свойство страха — когда действительно стоит бояться, этого не происходит. Ни в момент, когда ты несёшься триста пятьдесят километров в час, ни тогда, когда соглашаешься на странное «у меня есть идея, надеюсь, тебе зайдет, давай жить вместе по выходным?». Ты боишься тогда, когда только седлаешь байк, и тогда, когда не уверен, что на твой поцелуй ответят. А если ты уже на трассе, и уже прекрасно знаешь губы желанного на вкус — тебе и море по колено. Но ведь именно в эти моменты возможность оказаться разбитым, во всех смыслах, увеличивается в разы. Ван Ибо не хочет думать об этом и в то же время только об этом и думает. Сяо Чжань открывает глаза и близоруко прищуривается. Затем тянет к себе ближе, чтобы пройтись носом по носу. Это эквивалент поцелуя до чистки зубов.

Очередное «нечто», о котором Ван Ибо даже не подозревал.

Ему нравится. Ему хочется. Ему нужно ещё. И ему нужно всё.

Сладкий и вяжущий вкус. Палец утопает во влажной мякоти личи, Чжань закидывает часть себе в рот, часть — подсовывает под губы Ван Ибо. В Пекин вернулась духота, последним залпом перед победой прохлады, наступающей с севера. Окно открыто настежь, широкий подоконник создан для того, чтобы сидеть на нём в одних боксерах. Когда такую нелепость Сяо Чжань позволял себе в последний раз? Теперь это регулярное событие каждое воскресенье. Ибо моет посуду, тянется к нему после каждой тарелки, вилки, палочки, кружки чтобы получить угощение. Сяо Чжань берёт из пиалы очередной плод, стягивает пурпурную кожуру, тянется к белесому желе и втягивает в рот. Он устраивает себе фору, прежде чем поднять тему, которая его несколько волнует. Взгляд блуждает по квартире. Совместные попытки привести это логово в более уютное местечко вполне сносны. Чжань притащил сюда разные торшеры «с барахолок», умалчивая, что это винтаж за немаленькие деньги. «Надо добавить больше света, раз ламп нет». Он действительно раскрасил вторую стену, которая не служила полотном под проектор. Абстрактные кляксы и полосы, в которых не угадывался член (к великому сожалению Ван Ибо), зато угадывалась страсть Ротко к переходу цвета из одного в другой. Сяо Чжань даже успел о нём немного рассказать в процессе, пока его не утянули на пол. Целоваться и дрочить друг другу поверх газет и полиэтилена, чтобы не заляпать пол краской. И спермой. Очень удобно. Сяо Чжань ухмыляется воспоминанию, но Ибо выдергивает его из этого состояния. Мокрые ладони проходятся по животу, Ибо говорит ему, что он лучше полотенца. Сяо Чжань в этом сомневается, но «комплимент» принят. Поцелуем со вкусом личи, который перетекает изо рта в рот, пока Чжань обнимает за шею, продвигаясь задницей по подоконнику подальше. Ибо устраивается между его ног, гладит по бедрам, целует в шею. Остаются сладкие следы от слюны замешанной на соке. Дуновение ветра — чистое благословение свыше, омывает обоих, треплет по волосам и исчезает, не дав собой насладиться. Чжань мнет чужие плечи, перетекает ладонями к шее, затем скользит к лопаткам. Повторяет траекторию пару раз, пока Ибо просто обнимает, иногда целует, и просто дышит у его уха. Прикосновения выдоха волнуют больше пассов ветра. Чжань скользит взглядом от разобранной постели к низкому столику, где они обычно едят в течение дня, на застывшее изображение стоп-кадра фильма, который они смотрели во время завтрака. Из-за дневного света угадывается не так много. Кажется, человек-паук испытывает трудности, выпрыскивая паутину в сторону небоскреба. Чжань опускает взгляд, проходится губами по изгибу шеи, собирая солоноватый привкус кожи. Его обнимают крепче. Чжань уже хочет начать говорить, но хрипловатый голос Ибо опережает его.

— Хочу поехать в следующее воскресенье к маме. Выехать ночью в субботу, и утром уже буду там.

Оу. Сяо Чжань чуть улыбается и кивает, немного отстранившись, чтобы посмотреть на Ибо. Значит, его предложение стоит пока отложить минимум на неделю… Сяо Чжань снова мнёт плечи, хочет уже вслух подтвердить, что понял, но Ван Ибо неожиданно продолжает, смотря на него так серьезно, как никогда прежде.

— Поедешь со мной?

Пальцы замирают, подобравшись ближе к шее, затем спускаются на грудь, по привычке поддевают цепочку с быком и тут же отпускают. Ибо продолжает смотреть, склонив голову набок. Такой взгляд Чжань называет «сканирование». Он не знает, как выглядит его лицо сейчас, но оно явно нуждается в пояснении. Его не охватил ужас, но сковало сомнение и отсутствие понимания, что именно за этим стоит. Он начинает осторожно:

— Это… точно будет… нормально? Или… как друзья, ты такое имеешь в виду?

Ван Ибо усмехается, смотрит на него так, словно он сказал какую-то глупость. Он целует его у виска, взъерошивает волосы свободной рукой до полного безобразия и отворачивается, чтобы отойти и начать перекладывать посуду со столешницы в сушилку. Чжань сползает с подоконника, забирая пиалу с личи, и проходит к холодильнику. Ибо прочищает горло, проходясь полотенцем по тарелке:

— Это будет нормально. И нет, не так, как друзья, я никогда не вру маме. Ты не в курсе, что это плохо, Чжань-гэ? Врать родителям?

Сяо Чжань слегка закатывает глаза, хлопая дверцей холодильника. Да, это плохо. И он очень плохой мальчик, если судить по этому тезису. Чжань находит футболку на кресле-мешке (Ван Ибо выиграл его в тире, и это то, что оправдывает его ужасный цвет дикой фуксии), он одевается, мысленно пытаясь понять новую реальность. Его зовут знакомиться с мамой. А из нечастых разговоров, затрагивающих детство, мама для Ван Ибо — самая важная, единственная и невероятная женщина. Что правильно. Сяо Чжань это полностью разделяет. Только вот подходы у них разные. Ван Ибо никогда не будет врать своей матери и перечисляет ей большую часть зарплаты, рассказывает, как та знакомила его с миром танцев, верила в его будущее айдола, а затем гордилась, когда тот поступил в полицейскую академию вместо этого, и лично благословляла его первый байк. А Сяо Чжань будет трепетно охранять нервную систему своей, слать дорогие подарки и втихую оплачивать все счета, и никогда, никогда, никогда не расскажет ей… ну, раньше список того, что он не расскажет, был поменьше. Теперь туда входит отдельная графа. Один пункт в которой гласит нечто вроде «если у тебя и будут внуки, ма, то, кажется, только из пробирки». Отврат. Сяо Чжань плюхается в кресло-мешок. Сидя в нём, ты не можешь его видеть, и это огромный плюс. Задница Ван Ибо, обтянутая белым бельем, все маячит у столешницы. Он накинул на себя растянутую майку, еще немного и вырез будет ниже линии сосков. Не одежда, а тряпка, которая дразнит своим наличием больше, чем скрывает что-либо. Чжань трёт по подбородку, затем заводит руку за голову, продолжая наблюдать. Ван Ибо убирает последнюю тарелку, проходится тряпкой по поверхностям, кидает ту в раковину. Он опирается поясницей о столешницу и складывает руки на груди. Эта поза значит, что он дал достаточно времени на раздумья. Сяо Чжань выпрямляется, теперь упирается локтями в колени, подперев голову, и смотрит на Ибо снизу вверх.

Вопрос безмолвно виснет в воздухе, и Чжань все-таки его озвучивает:

— Зачем?

Ван Ибо сначала пожимает плечами, затем отлепляется от столешницы и подходит ближе, чтобы сесть на пол. Ох, опасно. Он тянет Чжаня за руку и теперь забирает его кисть в плен своих пальцев. Поглаживает, мнет, переплетает. Сяо Чжань готовится к удару, потому как связался с человеком, который говорит всё, что думает, и в том числе — правду. С места в карьер.

— Затем, Сяо-гэ, что я хочу привязать тебя к себе всеми доступными средствами. И знакомство с моей матерью, которая подсадит тебя на свою выпечку, очень важный стратегический шаг. Ты будешь думать «как меня заебал этот Ван Ибо», а потом такой «но его мама так охеренно печет, ради этого стоит потерпеть».

Сяо Чжань фыркает вслух, но улыбка все равно расцветает на губах.

— Ах, твоя матушка печет… с этого и надо было начинать, Ван Ибо. Может, я всё затеял только ради бесплатных булочек?

Фатальная ошибка. Сяо Чжань видит, как смех уже разбирает Ван Ибо изнутри, но тот сдерживается. На выходе получается наглый оскал и «ну да, мои булочки для тебя действительно бесплатны».

Сяо Чжань закатывает глаза второй раз за воскресное утро и чувствует себя до безобразия счастливым. Ван Ибо лезет к нему, устраиваясь на бедрах, распластывая несчастное кресло-мешок ещё больше, но только такое кресло и может выдержать подобное надругательство. Поцелуй, который начинался неспешно и разумно, заканчивается совместным сползанием на пол и новой ранкой на нижней губе Ван Ибо. Тот мстит покусыванием по шее, когда Сяо Чжань соглашается.

«Хорошо, я поеду, поеду с тобой».