х х х

X.

А потом произнесла фразу, которую вы,

Флоранс, должны навсегда запомнить.

Она сказала: если ты любишь кого-то, кто любит тебя,

никогда не разрушай его мечты.

— Алессандро Барикко

Ни один полёт для Хенга не проходит гладко. Сколько бы раз эта птица, набив свое титановое брюхо, не взмывала в небо, Ли Хенг готовится к разным вариациям боли. Таблетки выпиваются заранее, черные мушки наушников в положенном месте с первой минуты нахождения в аэропорту, жестяночка prosесco покупается в duty free. Хенг слушает концерты для виолончели Йо Йо Ма, но вовсе не из-за своего пристрастия к классической музыке. Это, безусловно, красиво. И если уж помирать либо от инсульта, либо от падения с пары-тройки тысяч километров, делать это нужно со вкусом. А для гибели нет ничего лучше классики, разве не так?

Но в этот раз, исполнив все ритуалы, Хенг не перебирает обычный набор мыслей и образов, сидя принципиально у иллюминатора. То, что является титановым и стальным, может быть одновременно легким и обтекаемым. Иначе бы не скользило по воздушным потокам. Хенг пытается представить их, мысленно подкрашивая воздух, словно позволяя капле акварели сорваться в плошку с водой. Самолет продолжает степенно лавировать поверх всклоченных облаков. Но сколько бы Хенг ни пытался смотреть на них, подкрашивая, перекраивая, разрывая, будто вату, всё равно возвращается к одной и той же точке.

Чего он не заметил?

Спрашивать себя, почему Хань Фэй поступает так, как поступает, бессмысленно, ведь ответ всегда на поверхности. У него свои понятия о том, как любить и что для этого делать. Он будет лежать, истекая кровью, но если есть возможность скрыть это и сказать, что он в порядке, так и будет. Потому что в мире Хань Фэя тот сначала дойдет до этого «в порядке», и уже потом, задним числом, обмолвится о том, что «вот так вот было». Он никогда не берёт в расчёт тот мир, в котором у него может не получиться. Потому что он не имеет права подобное допустить. Хань Фэю легче проходить через испытания жизни в одиночку, но он называет это иначе. Он говорит, что «оставляет Хенга в тылу». Ведь так легче бороться, когда знаешь, что твой человек в безопасности, какой бы ни была угроза. Херня собачья. Одна и та же история продолжается из раза в раз, и сейчас Хенг просто принимает правила, что не мешает ему поступать по-своему. Потому что у него тоже есть свои понятия о том, как любить и что для этого делать. И честно говоря, за эти годы они лишь находили всё новые и новые отличия, только вот парадоксальным образом, от этого их отношения укреплялись. Это похоже на хореографию, когда партнеры из разных течений решают подстроиться друг под друга, а не пытаться что-то доказать. Те времена уже давно канули в лету. Хенг мог бы устроить сцену, но в ней нет смысла. Хань Фэй всё признает, всё объяснит, Хань Фэй «извинится» любым способом, но не изменится. Как и сам Хенг. Так зачем тратить силы и пытаться любить не того, кто существует на деле, а тот образ, который бы тебя устроил? Нелепо. Болезненно. Лживо.

Они слишком старые для танцев с бубнами, им сойдет и размеренный вальс.

Хенг вскрывает банку с вином, дает ему «подышать» ровно пять секунд, прежде чем выпить сразу половину жестянки. Вино растекается по языку легкой сладостью, после терпкостью зеленых яблок и заканчивается желанием отпить ещё. Хенг себе не отказывает.

До посадки в Токио остается еще три с половиной часа. Хенг чуть морщится, пройдясь по панели наушника и переключая трек. Скоро ему придётся мириться ещё и с Токио. Ли Хенг не привык любить то, что не любит тебя, а с этим городом у него выстроились именно такие отношения. Токио отторгал его с первой встречи, и это впечатление очень трудно изменить, сколько бы раз Хенг ни возвращался в это обманчиво порядочное местечко. Хенг интуитивно ощущал окружающее лицемерие, которое просматривалось во всем, кроме природы вокруг. Так он это чувствовал, хоть знал, что несправедлив. Это личное. Ведь Токио дал Хань Фэю всё то, с чем Хенг устал бороться.

Он невольно ругается себе под нос, едва слышно, топит очередное «блядская срань» в глотке. Тщедушная бабулечка справа не косится на него, хоть хочет этого, её выдает язык тела — слишком деревянная и принципиально смотрящая куда угодно, но не в сторону соседа. Это то, о чем Хенг и говорит. По его скромному мнению, японцы издавна познали всю суть человеческой природы, и, что умно, решили сосуществовать, признав все эти изъяны. Они установили клапаны. Создали множество школ усмирения человеческой натуры, но позволили крайностям вырываться наружу. Все сказки про скованных внутри демонов, все секции с безграничной порнушной мангой, все ресторанчики с аппетитными девочками и мальчиками в фартучках. Экспрессия в искусстве, слезы в караоке-баре. Гробовая тишина за столом и везде, где больше двух и незнакомых. Тишина, в которой слишком много всего, тишина, которая умеет кричать. Страсть в постели, неуемная, граничащая с болью, затем переходящая в неё, страсть, которая выжигает изнутри, оставляя пепел на месте запретов и табу. Но ни одного лишнего движения вне. Многие считают это гармонией.

Ли Хенг считает это билетом в мир психических расстройств. Если не выстроить всю эту систему компенсаций и сублимаций должным образом, можно обмануться так сильно, что даже не поймешь, почему хочется повеситься на той самой сакуре, которую любишь созерцать с искренней нежностью. Или даже не станешь задаваться этим вопросом.

Вино заканчивается. Хенг невольно сжимает жестянку в пальцах. Этот хруст оскорбляет всех в радиусе ближайших мест, но кто ему что скажет? Самолет набирает максимальную высоту для этого полета. Через пару минут он пойдет на постепенное снижение.

Хенг прикрывает глаза и рассчитывает открыть их уже на земле.

Профессор Ватанабэ учился быть человеком, смотря в спину уходящего отца каждое утро, когда тот собирался на работу. Неизвестно, привела ли именно эта деталь к тому, что детей у Такеши так и не было, но о спине отца он думает в последнее время слишком часто. Наверное, это старость. Та её рефлективная часть, которую можно усмирить лишь постоянной занятостью. График профессора пестрит разноцветными пометками. Кроме таблиц и забитых карточек в системе клиники, и еще одного файла в ноутбуке секретаря, Такеши скрупулезно ведёт дневники приемов самостоятельно. Вручную. С самого начала своей практики. Таких у него уже несколько полок. Плотные ряды одного и того же блокнота. Тот же кремовый цвет обложки, всегда отсутствие какой-либо разлиновки, заполнять исключительно черными чернилами. Профессор смотрит на своего нового пациента, имя которого тщательно вывел за минуту до приема, и не уверен в том, что писать в окошке «жалобы».

Мистер Ли Хенг, прилетевший из самого Пекина в это серое утро, их не имеет.

— Давайте просто представим, что я — его жена, которая имеет полное право быть в курсе дела. Её зовут Гу Мэй и ей на него в общем-то плевать, но если вы настаиваете, я, может, смогу вытащить эту женщину сюда на ваш следующий прием, правда, это лишь потратит нам всем время и нервы, вы согласны? Не знаю, что вам преподнести в качестве доказательств, вряд ли вам будет в удовольствие смотреть на совместные фото или переписки. Мне нужно знать, что с ним. Он мне не скажет, но мне важно знать, что с ним, понимаете?

Внешне господин Ли выглядит примером спокойствия. Его японский не так уж ужасен, как мог бы быть, за что Такеши ставит ему плюс. Он не дергается, говорит размеренно, словно речь о бизнес-предложении, а не о том, что его близкий человек пытается скрыть (на что имеет право) состояние своих дел. Профессор Ватанабэ не сказал бы ничего даже жене господина Ханя, хоть с точки зрения закона, это не считалось бы нарушением этики. Но профессор Ватанабэ видел слишком многое, чтобы ориентироваться на общие суждения по этому вопросу. Никогда не знаешь, что на самом деле хуже. Просто когда есть буква закона — с тебя снимается ответственность. Только вот шутка в том, что с врача та не снимается вообще никогда. Так считает сам Такеши. И это он понял за десятки лет планомерной работы. Ручка в сантиметре от бумаги, профессор не знает опустить её или поднять, рассматривая господина Ли поверх половинчатых очков. Пауза. Ли Хенг ожидает от него какой-то реакции. Такеши опускает взгляд на строку с именем, затем все же начинает выводить: «Первичный осмотр удовлетворительный».

— Вы записаны на МРТ, это стандартное обследование при данном пакете услуг. Если очевидных жалоб нет, я предлагаю вам пройти в процедурную, там вас ожидает роба, которую нужно надеть поверх белья и затянуть. Если вам понадобится помощь, медсестра присутствует за перегородкой. Далее мы пройдем с вами к аппарату и уже после этого будем обсуждать положение дел. Вы заплатили за моё личное время и раз вы здесь, то пройти осмотр необходимо.

Профессор Ватанабэ отвлекается от письма, поднимая взгляд, и добавляет:

— Даже если вам кажется, что вы в этом не нуждаетесь.

Ли Хенг смотрит на него несколько секунд, за которые маска спокойствия наконец-то дает трещину. Он поджимает губы, пальцы слегка сжимают подлокотник кресла, прежде чем мужчина встает. Когда дверь в процедурную мягко закрывается, Такеши продолжает писать.

«Анамнез включает в себя…[прочерк]; беспокойность сердца — метафорично, влияние на НС; рекомендация посещения психолога? рекомендация посещения психолога для партнеров;

+ пометить как партнер господина Хань Фэя (713)».

Лежа в трубе аппарата МРТ, Хенг не открывает глаз. Томограф стучит набатом, затихает, утробно рычит, затем снова и снова продолжает выбивать из него остатки самообладания. Хенг делает глубокий вдох и размеренный выдох. Хенг думает, сколько раз Хань Фэй лежал тут же и что именно этому аппарату удалось в нём найти. Хенг думает, что всё это слишком громко, слишком душно, слишком слепит через веки. Голос в наушниках вежливо просит не двигаться.

Когда Хенг наконец-то выбирается из этой ловушки, глаза печёт. Медсестра и профессор благородно и показательно не видят его состояние.

Первая предлагает воды, как только он переодевается.

Когда Хенг наконец-то встает рядом с профессором, который изучает содержание его черепной коробки, он предпринимает последнюю попытку:

— На сколько все хуже… в сравнении с моими результатами, профессор?

Профессор Ватанабэ молчит с минуту. Хенг успевает выпить половину стакана, рассматривая на экране типичную картинку из сериалов про медицину. Мозг как мозг. Черепушка как черепушка.

Такеши Ватанабэ переводит на него взгляд и говорит куда тише, чем до этого:

— Ваши результаты нормальны, всё в порядке. А ответ на ваш вопрос… незначительно. И уже исправлено. Три года назад. Господин Хань боится рецидива. Ему это не свойственно. Вы понимаете?

Профессор Ватанабэ хочет думать, что не пожалеет о своих словах. Сердце подсказывало, что сказать будет верным, и вся ответственность теперь на нём. Он продолжает говорить о том, что результаты господина Ли будут отправлены ему на почту, указанную в анкете, а диск с МРТ можно будет забрать через неделю. Но тот вряд ли его слышит.

х х х

Прогресс охватывает всё больше и больше сфер, становится обыденностью в виде извечных qr-кодов, разблокировки и оплаты по лицу, роботов в сфере обслуживания и очередных фишек для оплаты всех счетов сразу, бронирования, покупки и отзывов. Но щеколда в общественном туалете остается щеколдой в туалете. Во всяком случае на том этаже, где распологается студия «Доброго утра». Вырезанная из чрева основного канала за пару кварталов от главного здания с павильонами, и перенесенная в офисную свечку, чтобы «быть подальше от цензор-центра», ведь от него у главного продюссера возникают мигрени. Щеколда стандартная и ненадежная, если дёрнуть на себя дверь с силой. Будь бы это кто-то другой, а не Ван Ибо, реакция могла бы быть предсказуемой и даже карикатурной. Мужчина, обнаружив, что вероломным образом ворвался в кабинку к женщине, должен закрыть лицо руками и с криками извинений ретироваться в обратном направлении. Но это Ван Ибо. А это — сидящая на крышке унитаза Минцзинь, которая явно использует кабинку скорее для медитации, а не по прямому назначению. Ван Ибо вскидывает брови, будто бы это не он нарушил чужую приватность, на что Минцзинь только выдыхает порцию пара.

Курение вейпа вряд ли разрешено в таких местах, но девушку это не остановило. Она говорит с ленцой, вытягивая слова сквозь туман:

— Испугался, что унитаз горит?

Ван Ибо никак это не комментирует, зато отходит к раковине, чтобы вымыть руки. Минцзинь продолжает флегматично курить свою пластмассовую трубку, выдыхая очередную порцию плотного пара. Туалет уже пропах тяжелым и сладким ароматом чего-то ягодного.

— Ты знаешь, что это не менее вредно, чем сигареты?

Со стороны кабинки слышится смешок, Минцзинь тянет «Сяо-гэ говорит мне точно так же, вам надо дружить ещё крепче» и тянет приторную отраву в легкие. Ван Ибо не должен лезть. У него еще двадцать минут до конца рабочего дня и есть, чем заняться. К тому же, Сяо Чжань наверняка задержится, но он может помочь ему не допустить этого. Надо всего лишь найти укромный уголок и убедить, что пора домой, потому как там куда удобнее… Ван Ибо смотрит на девушку через отражение зеркальной панели во всю стену. Он вытирает руки бумажным полотенцем, когда всё же спрашивает:

— Ты в порядке?

Минцзинь кривится, затем снова выдыхает пар. Машет рукой, чтобы его развести. Датчики дыма либо сломаны, либо это всё же пар, и на него те не реагируют. Ван Ибо возвращается к кабинке, отводит дверцу до конца, чтобы та не норовила захлопнуться. Ибо добавляет:

— Выглядишь, как не в порядке.

Он ожидает, что Минцзинь огрызнётся, как часто делает. Ей невозможно помочь что-то дотащить, нельзя предлагать что-то съесть, зато можно устроить счастливый день, если наоборот попросить помощи у неё. Юрким хвостиком она следует за Сюин, и сейчас, когда на ту взвалилось куда больше обычного, помогает эти завалы разгребать. В этом плане кажется, что все в порядке. Пока не видишь Минцзинь вот такой в конце рабочего дня. Девушка кивает, смотря куда-то перед собой. Елозит вейпом по губам, затем поднимает на Ибо слегка стеклянный взгляд и внезапно утверждает:

— Это так охуенно, что мужики не могут залететь. Трахаются себе и трахаются. Потрахались и забыли.

Ибо прищуривается, пытаясь понять логику того, почему девушка говорит именно это. Минцзинь усмехается краем рта, к которому пристраивает вейп и снова тянет отвратительно сладкую жижу. Пар в этот раз она решает выпустить через ноздри. Ван Ибо говорит медленно, не уверенный в том, что вообще стоит предлагать:

— Да… в этом есть некоторое преимущество… ты… тебе… м-м. Я могу как-то помочь? Может, позвать кого?

Минцизнь встает с крышки унитаза. Обманчиво хрупкая под оверсайз футболкой и в узких джинсах. Она хлопает Ван Ибо по плечу, выходя наконец-то из кабинки туалета.

— Не бери в голову, Ван Ибо. Это всё женские проблемы. Не бери в голову.

Минцзинь проходит мимо раковин, не оборачиваясь машет звукорежиссеру ручкой и захлопывает за собой дверь. Воздух все такой же плотный и отвратительно сладкий. Ибо переводит взгляд на открытую кабинку, затем на свое отражение. Он не берёт в голову, ведь это не его дело.

Но взять на заметку кажется ему важным.

Сяо Чжань на секунду прикрывает глаза, чтобы собраться с мыслями. Внутри всё ещё не осела пыль рабочего дня, не успокоились колебания сомнений, всё еще что-то ворочается, да не к месту. Хенг в голосовом сообщении спрашивает, как всё прошло и как справляется Сюин, и голос его уставший, трескается, словно скорлупа. Мысли невольно перескакивают к японскому искусству кинцуги, они сейчас готовы связывать несовместимое, лишь бы не сосредотачиваться. Сяо Чжань хотел бы если не приобрести такую керамику, то сделать самому.

Золото на месте пустоты после удара. Что может быть более поэтичным и более японским?

Чжань открывает глаза. Его встречает собственное отражение зеркала в гримерке. В полутьме он кажется вымотанным, более бледным, чем и так постарался тональный крем с пудрой поверх. Сяо Чжань любит смывать с себя «Чжаня-телеведущего» самостоятельно. Это его способ закончить день и отделить себя от работы. Он тянет кнопку записи вверх, смачивает ватный диск лосьоном:

— Все хорошо, Хенг. Сюин замечательная, всё как всегда, рабочая неделя в её крепких руках, всё по плану и без лажи. Все очень соскучились по тебе, ты знаешь? Я видел тоску в глазах каждого. Даже баристы в Старбакс. Никто не заказывает этот жуткий кофе с тоником кроме тебя. М-м, так и есть. Куда мы без твоих волшебных пенделей? Передавай привет сам-знаешь-кому. О, и привези мне тех японских вкусняшек? Помнишь? Ты их брал в прошлый раз, целый пакет приволок. Надо еще такой. И не один. Okay? Yes? Аригато… к-к-к-каваи.

На последнем слове Сяо Чжань выдает смешок и заканчивает запись, отлепляя от лица уже третий ватный диск. Бледность уступает более темному цвету кожи, Сяо Чжань не только приходит в себя, но ещё и становится собой. В дверь стучат, Чжань задумчиво и негромко тянет «войдите», переключаясь на то, чтобы просмотреть план на ближайшие фотосъемки — листок, распечатанный Минцзинь, валяется тут же на столе, между очередной расческой и баночкой с увлажняющим кремом.

— Заканчиваешь? Я принёс перекус.

Ван Ибо возникает всё в том же зеркале, только сначала Чжань видит бумажный пакет. Запах выпечки, жжёного сахара и корицы затапливают собой гримерку, из-за чего Чжаня разрывает между тем, чтобы закатить глаза (как он поступает всё чаще и чаще) и вдохнуть поглубже. В итоге он делает это приблизительно одновременно, из-за чего Ван Ибо бессовестно смеётся у его уха — наклонился, чтобы поцеловать в шею. Чжань ворчит что-то про «коварность», «жир», «щеки», и «тяжелую судьбу», при этом забыв обо всем и копаясь в пакете. Ван Ибо плюхается на соседний стул, упирается в сидушку руками, покачиваясь из стороны в сторону. Сяо Чжань сосредоточен. Он не может выбрать между ягодным денишем и слойкой с корицей. Ван Ибо шепчет:

— Лучше слойка, Сяо-гэ, в денише малина, а там мелкие семена, ты будешь ныть, что…

— Ладно-ладно. И я? Ною? Я не ною, лао Ван.

Ван Ибо улыбается. Расслабленно и легко. Зеркало тому свидетель, но в него сейчас никто не рискует смотреть. Чжань выуживает слойку и вручает пакет обратно в руки Ван Ибо, от греха подальше. Осталось «продрать» глаза, переодеться и можно ехать домой. Сяо Чжань зависает на этой мысли. Потому что «домой» в голове четко и бескомпромиссно оказалось рядом с Ван Ибо. Чжань не подумал про свой душ, свою постель, несчастную забытую связку бананов, и даже не о пианино у окна. При слове «домой» в его голове всплыл образ Ван Ибо, который гладит его по лицу после секса, целует, встает с постели и спрашивает, не хочет ли тот пить, а затем, если их не отрубит, повторить, но в более ленивом варианте? При этом очертания комнаты вокруг вообще не играли никакой роли. Сяо Чжань жует чуть солоноватое слоеное тесто, доходит до начинки, где в карамели и корице замешаны орехи, и смотрит в одну точку.

Простите, а как это всё успело произойти?

— Эй? Чжань-гэ?

Оказывается, Ван Ибо что-то говорил. Чжань продолжает жевать, когда поворачивается к нему с вопросительным «м-м?».

В эту секунду происходит сразу несколько вещей. В уголке его рта застыла начинка из слойки и пара крошек. Ван Ибо, который любит не только смотреть на эти губы, но и целовать, наклоняется ближе, но вовремя себя останавливает, ограничившись лишь тем, что тянется к щеке Чжаня ладонью, чтобы в перспективе убрать сладость подушечкой большого пальца. Дверная ручка тихонько скрипит и проворачивается вместе с фразой «Сяо-гэ, ещё один момент о субботе» и в гримерную вваливается Минцзинь. Ничего криминального. Если бы только Сяо Чжань не решил отскочить от Ван Ибо, как ошпаренный, невольно подавиться и не выплюнуть часть слойки прямо в зеркало. Этот момент как-то стёрся из памяти моментально, ведь в следующую секунду Чжань осознает, что Ибо гладит его по спине, в горле отвратно першит и все ещё хочется кашлять, что Сяо Чжань и делает, пока Ибо отчитывает девушку за неумение стучать. Минцзинь ничего не говорит.

Она проходит вглубь гримерной и переводит взгляд с Ван Ибо на Чжаня и обратно.

— Простите, но… Мне нужно официальное подтверждение очевидному. Мы конечно подчищали сеть от слухов. И вы отлично сдружились. Крепко так. Но нам будет легче работать, если мы будем знать. Мы — это я и Сюин. Как всё серьезно?

Минцзинь спрашивает это с такой интонацией, как будто бы на самом деле она уточняет «как всё плохо?». Горло почти что успокоилось. Чжань сует остаток слойки в пакет. Снова смачивает ватный диск, чтобы стереть с лица остатки тоналки у шеи и на ушах. Ибо говорил ему, что там он всегда не дотирает. Тот снова садится на стул, упираясь локтем в стол, и наблюдает за ним. Нет, Бо-ди, этот твой нарочно спокойный, изучающий взгляд в данный момент вовсе на меня не давит. Сяо Чжань думает, что в принципе заменил всё давление мира на себя давлением Ван Ибо, и только оно его теперь колышет. И бесит одновременно.

Сяо Чжань коротко смотрит на него, затем оборачивается на Минцзинь:

— Это правда нужно выяснять сейчас?

Минцзинь пожимает плечами, смотрит на Ван Ибо, но тот не отвечает взаимностью, так что приходится снова смотреть на Сяо Чжаня. Она сует свободную руку в карман джинсов, пока левая сжимает смартфон. Там все еще светится таблица с графиком съемок. Dove хочет новую порцию фотографий с Сяо Чжанем в пуловере и с шоколадкой в руках.

— Лучше мы выясним сейчас, чем это кто-то другой выяснит позже. Вы двое. Крепкая мужская дружба? Или петтинг пробуждает вулканы? Секс по дружбе или отношения?

Сяо Чжань подавляет желание глубоко вздохнуть. Он собирает скомканные ватные диски по столу, затем отправляет все это в мусорку. Тишина в гримерной становится всё холоднее. Ван Ибо молчит, показывая, что он тут ничего не решает. И это правильно. Чжань за это ему благодарен. Но он вовсе не так планировал говорить что-либо о том, что он думает и планирует. Почему просто нельзя насладиться моментом и жить? Просто жить. Безответственно и не дальновидно.

Он только понял каково это. Но для такого, как он — это роскошь.

Сяо Чжань проходится чистой салфеткой по лицу. Кивает Ван Ибо на крем, который стоит у его локтя, мол, дай сюда. Ибо повинуется. Ещё пару лет назад Сяо Чжань забивал на этот обязательный шаг по увлажнению, а зря. Он размазывает крем по лицу тонким слоем, не касаясь кожи под глазами. Пальцы скользят. Пахнет жасмином с тенью цветов граната.

Сяо Чжань не хотел бы выбирать этот тон, но иногда приходится.

Грани и границы важны, хоть иногда кажется, что те стёрты.

— Крепкая мужская дружба с петтингом в рамках отношений, Минцзинь. Принимаешь к сведению и работаем дальше. Что ты хотела о субботе? Съемка переносится?

Минцзинь смотрит пару секунд, опускает взгляд. Если бы Сяо Чжань не знал её, подумал бы, что его личная жизнь каким-то образом могла её задеть. Ещё несколько секунд проходят в молчании, она явно переваривает. Затем кивает и продолжает:

— Нет, съемка на месте, просто представители Dove меняют концепт. Снова на нежность. Как ты и предполагал, они еще не готовы отказаться от этого и придумать что-то новое. А этот вариант беспроигрышный. И есть еще несколько предложений, не удаляй их, а все же просмотри. Всё, я пошла. Пока.

Ван Ибо уже второй раз за день видит, как Минцзинь машет ручкой не глядя, выходя из помещения. Сяо Чжань не скрывает вздоха в этот раз, размазывая остатки крема по пальцам. Ван Ибо наблюдает за ним, затем тянется ногой, чтобы легонько стукнуть по голени и получить мрачный взгляд в ответ с безмолвным «что?».

— Суровый босс Сяо Чжань — это очень горячо.

Чжань сначала фыркает, затем невольно улыбается. Садится обратно на стул, принимаясь наводить хотя бы отдаленный порядок, скидывая все по косметичкам.

— А знаешь, что я думаю… горячо, Ван Ибо?

— М-м?

Сяо Чжань выбирает пинцет и поворачивается к Ибо, угрожая им:

— Закрытые двери. Закрытые двери, Ван Ибо, особенно, если собираешься помогать мне есть булки. И хватит мне их таскать, ты знаешь, что я легко набираю вес, или будешь со мной в тренажерку ходить дополнительно вместо секса?

Ван Ибо делает вид, что воспринимает угрозу серьезно, но затем мягко забирает пинцет из пальцев Чжаня. Его голос ниже и чуть хрипит, когда он снова подбирается ближе:

— Это нелогично, гэ. Можно просто дополнительно заниматься сексом, это сжигает не меньше, чем тренировка.

Сяо Чжань хочет сказать, что он придурок. Но не успевает.

Ван Ибо целует его, даже не имея повода в виде сладкой начинки у уголка рта.