х х х

XI.

Жизнь — это не ожидание, что гроза закончится… это учиться танцевать под дождем.— Вивьен Грин

Пекин

Сяо Чжань не закрыл шторы в последний раз, когда был здесь. Лофт нагрелся сквозь стекла во все стены, кондиционер послушно зашуршал, принимаясь разбавлять духоту. Времени не так много, как хотелось бы, но достаточно, чтобы всё успеть. Чжань уже решился, так что старался тормозить анализ происходящего изо всех сил, сосредоточившись на простых и понятных действиях. Ван Ибо тоже не теряет время даром и сразу же направляется в сторону ванной. Чжань напоминает ему в спину, что кран над раковиной не работает и получает традиционное «понял, гэ, починю как-нибудь».

Как-нибудь — потому что Ван Ибо тут редкий гость, он бывает в лофте, когда им хочется потрахаться как можно быстрее, ведь до него ближе, чем до его логова.

Конечно, можно было взять билеты на самолет и оказаться в Лояне куда раньше.

Или можно было согласиться на затею Ван Ибо и арендовать какую-нибудь тойоту, чтобы оказаться в Лояне куда позже. А можно было найти компромисс. Ведь, если верить статьям об отношениях и радиоэфирам по вопросам сердечных дел, компромисс очень важен, так?

Особенно если он не «псевдо», а основан на удовлетворении двух сторон.

Не на «двусторонней уступке», из-за которой легко упасть в пассивную агрессию. Оно им надо?

В варианте с перелётом Ван Ибо говорил, что не любит летать, даже если бизнес-классом «и всего на два часа», затем раскололся, что хотел бы «побыть наедине подольше, в самом путешествии — большой смысл, гэ», что, конечно же, играло роль смазки для той части струн души Сяо Чжаня, которые оказались крайне романтичными. Да, он сам в ужасе, не спрашивайте.

Вместе с тем, рациональная часть телеведущего задалась вопросом: «Куда ещё подольше?».

Если подумать, то они практически не отклеивались друг от друга. Менялись лишь роли их взаимоотношений. От коллег через «друзья на публике» до «на самом деле друзья с привилегиями» и, конечная станция, «любовники, которые метят в партнеры». Как-то так вырисовывался путь в голове у Сяо Чжаня. Где среди всего этого в принципе могла затесаться «поездка к матери Ван Ибо» не было понятным. На этой «карте» это был пункт уже явно после «любовников», если вообще имел бы право быть. Но реальность ни с какими ментальными картами не считалась. В реальности Сяо Чжань смотрел на свой гардероб в легком замешательстве, а тот отвечал ему взаимностью.

Что взять с собой? Как выглядеть перед матерью Ван Ибо? Нужны ли…ну… планируют ли они…

— Гэ? Билеты уже прислали? В итоге обычное купе или тот люкс со страшным диваном?

Ван Ибо только после душа, взъерошенный, уже жующий, в шортах и футболке на два размера больше чем надо, заглядывает в чинный порядок гардеробной Сяо Чжаня и ловит в его глазах отблеск отчаяния. У того нет одежды на такой случай, как ему кажется. Ван Ибо понимает ситуацию чем-то вроде шестого чувства, вернее, он уже успел заметить, как на самом деле заморачивается Сяо Чжань со всем, что касается внешнего вида. Не только собственного, но и всего, на что распространяется его «власть». На протяжении дня Чжань всегда был озабочен своими волосами, которые «всю жизнь торчат не так, как надо торчать», в студии он извечно поправлял все фоторамки на стенах, загнутые краешки ковров, кружки в сушилке и методично пшикал на зеркало в гримерке «специальным раствором», не доверяя это дело штатным уборщикам. В логове Ван Ибо появлялись всё новые дизайнерские фишки, Чжань мог долго рассуждать, как можно было бы «визуально расширить пространство», оприходывал абстракцией «стену для акцента», тащил всякие мелочи «которые упростят тебе жизнь», правда, упрощали они только его жизнь, ведь именно он ими и пользовался. Но апогеем этого хобби «эстетического начала» была гардеробная в его доме. Так считал Ван Ибо. Увидев это в первый раз, он подумал, что Чжань просто стырил какой-то бутик и сунул его в свой лофт. Темное дерево, стеклянные полки с подсветками, выдвижные ящики под часы, под запонки, под броши, под обувь, под… да под всё. Каждая вещичка и каждый костюм — в своем чехле с биркой, на которой, о Небо, выведено краткое описание.

Ведь если чехлы прозрачные, это неудобно, Ван Ибо, и не очень красиво. Это — цветовой шум.

Иногда Ван Ибо ловил себя на мысли, что для него в жизни Сяо Чжаня это лучшее определение.

Он — его цветовой шум.

— Ты… можешь одеваться максимально просто и удобно, гэ, — Ван Ибо дожёвывает, а затем добавляет, уже выходя из гардеробной, — ма все равно почти слепая.

Сяо Чжань остаётся стоять в ступоре, так и не сняв с вешалки белую футболку.

Не то чтобы он не хотел говорить об этом. Просто сложно найти какой-то удачный момент, чтобы заметить, что твоя мать практически слепа. Кому вообще какое дело, казалось бы? Ван Ибо не доходил ни с кем настолько далеко, чтобы это имело значение. Да и воспоминания эти не из легких. Ван Ибо наливает себе воды в высокий стакан, когда Чжань приходит к нему и просто смотрит. Суббота, они только как час ввалились домой к гэ после работы и пытаются собрать вещи. Ван Ибо осознает сюр ситуации в целом. Они не так долго встречаются, даже толком не называя это встречанием. Им охуительно хорошо вместе, настолько хорошо, что правда страшно, и это настолько свежо, странно и внезапно так важно, что Ибо… спешит. Он в курсе. Заклеймить, привязать, уберечь. Или же быстрее избавиться, если не суждено. И вот тут-то и вылезает его желание быстрее познакомить Сяо Чжаня с мамой. Потому что если тот не сможет этого принять, то им не по пути, как бы ни пришлось после выть в подушку.

Мама, богиня выпечки, лучезарная, светлая, смешливая, всю жизнь такая яркая. Даже сейчас.

Ван Ибо пьет теплую воду мелкими глотками, пока Чжань садится на барный стул и упирает локти в столешницу, ждёт. Ибо нравится, что тот не задаёт вопросы, когда те висят в воздухе очевидным знаком. У Сяо Чжаня есть определенный талант к мягкому давлению. Ему хочется поддаться.

Глухой стук сопровождает соприкосновение стекла с деревом, Ибо смотрит на стакан, поглаживает его грани, затем неловко улыбается Чжаню, коротко глянув на него исподлобья.

— Я уже упоминал, что мой отец — продажный прокурор. Помнишь?

Чжань коротко кивает и берёт стакан и себе. У него их четыре. Богемское стекло на черном подносе, такой же графин. Ибо наливает воды и ему, продолжая:

— Он отговорил меня идти в танцы… я хотел быть… ну, ты знаешь. Отец увлек меня идеей служить народу, государственная служба, извечные крутые фильмы про крутых полицейских, и… там ведь… связи, сынок. Я пошёл. В академию. Мама поддержала бы любое мое решение, так и было. М-м… и потом… я был уже на втором курсе… вскрылись всякие… махинации, на которые оказался падким мой отец… Было несколько дел… Мама ходила на все заседания, конечно же, сопровождала его, не отрекалась, вопреки всему, то ли правда верила, что его подставили, то ли просто не хотела… терять своё лицо верной жены, не знаю… Это случилось на предпоследнем… Перед судом. Камеры снимали. Я видел это множество раз, каждый… раз пытался увидеть что-то другое, но… Даже если «рефлекторно», то это самый хуевый рефлекс из возможных…

Ван Ибо умолкает на минуту. Крутит стакан в пальцах, затем отходит к раковине, чтобы ополоснуть его. Возвращает на поднос и снова имеет силы, чтобы посмотреть на Чжаня. Тот так и не притронулся к своей воде, продолжая наблюдать за ним. Сложно сказать что-то по его лицу сейчас. Он не удивлен, и не встревожен, не находится в замешательстве. Сяо Чжань просто слушает. И это лучше всего. Ибо чуть ведет плечами, словно пытаясь сбросить с них что-то, наконец-то садится напротив, прочищая горло. Старается говорить сухо, в попытке показать, что уже всё это не так важно, но получается у него хреново.

— Была семья… по сути из-за отца их сына посадили на пожизненно… и мать этого человека… она была в толпе. Она выплеснула кислоту. И отец… потянул на себя маму в этот момент, загородил себя ею. И вся эта… дрянь… оказалась на её лице.

В этом месте логично услышать «мне так жаль», но Сяо Чжань продолжает хранить молчание.

Ван Ибо не хочется продолжать. Ни про то, как он ушел из академии, как разорвал все отношения с отцом, как увёз маму обратно в Лоян, где у него ещё остались счастливые воспоминания о детстве. Затем бесконечные больницы, бесконечные счета, постоянное осуждение, но хотя бы не такое острое и явное, как было в Пекине. Лоян другой. Там семья. Дедушка и бабушка. Там земля. Которая могла прокормить. И там был звук. Тишины, птиц, цикад, ловца ветра и ручьев.

Тогда-то Ван Ибо с ним и познакомился. Он хотел понять, в каком мире сейчас живёт его мама.

Они не судились с той семьей. Они предпочли забыть свою прошлую жизнь. Отца приговорили к солидному сроку и Ван Ибо ни разу не навещал его, и не планировал этого делать.

Он стал главой семьи, посчитав для себя, что его отец умер. Тот самый, который так им гордился, тот самый, который дарил матери цветы на все праздники, тот самый, который раздавал обещания быть на его выступлениях, но так и не сдержал ни одного из них. И хоть в начале пятки им кусала бедность, он справился. Сейчас — так тем более. Сяо Чжань всё ещё не пьет.

Смотрит перед собой, затем едва слышно нарушает тишину:

— Мой папа погиб на ТЭЦ. Он был главным инженером станции. Отдал этому всю свою жизнь. Буквально, получается. Это произошло… не случайно, там… хотели заложить одного чиновника. Суда не было, ничего не было, несчастный случай. «Фатальный скачок напряжения», такая глупость, я тогда не поверил и правильно сделал, хоть мало чего понимал вообще, я был… только закончил начальную школу, м-м… Это в итоге стало моим первым делом. Когда выпустился с журфака. Я провёл расследование. И после него виновных призвали к ответу, открыли дело… тогда я понял, что это… то, что я должен делать. Максимально профессионально и честно. Мама, правда, всегда хотела, чтобы я стал врачом… но какой из меня врач. И… мне кажется… мы с тобой… неплохо справляемся с тем, что в итоге выбрали, да? Мы молодцы, лао Ван.

Сяо Чжань переводит взгляд из пустоты на Ван Ибо и чуть улыбается. Вместо «мне так жаль», он показал свою рану в ответ на его. Чтобы баланс доверия был сохранён. Без всяких сантиментов и дежурных фраз, которые значат ничего и так много вместе с тем, вопреки своей бесполезности. Смотри, я тоже разъебанный, как и ты, и нет ничего страшного.

Чжань кладет ладонь тыльной стороной на стол. Это приглашение и это обещание.

Ибо накрывает её, ощущая непривычное тепло — обычно холодные пальцы Сяо Чжаня успели отогреться о стакан с теплой водой. Они сжимают его руку и это хорошо.

Ван Ибо не знал, что так бывает. И конечно же это чувство, такое же теплое как и прикосновение, но вместе с тем неловкое до легкого зуда по грудной клетке, подмывает немного подпортить момент:

— Ты был бы отличным врачом, гэ.

— Да что ты…

— Даже если проктологом.

— Даже если? Проктологом? Ой всё.

До посадки на поезд еще полтора часа. Они успевают, хоть и впритык.

Диван в купе и правда оказывается омерзительным. Болотно-зелёным, с золотыми пайетками и вышитыми цветами подушечками. Зато весело скрипит.

Почти что четыре часа поездки из семи.

х х х

Коридор белый и кажется бесконечным. Всему виной тот умник, который решил установить зеркала в концах и на поворотах. Кажется, будто бы ты в странной ловушке-аттракционе. Возможно, зеркала даже кривые. Она не проверяла. Она ждёт, когда автомат поймет, что снял с её счета деньги, и ответит на это соответствующим образом. Пахнет ароматизатором для воздуха с чем-то морским и линолеумом, хоть вокруг сплошная плитка.

Любые слова, сказанные громче среднего, подхватываются эхом высоких потолков.

— Мужчины учатся заниматься сексом по японскому порно, а женщины — по случайным связям… а потом сидим тут. Только мы. Не они! Почему до сих пор нет какого-то реалистичного тренажёра?

— То есть… тебе хочется секса в нереальной реальности, а не просто настоять на презервативе? Это дешевле.

— Ты давно с мужиком трахалась? Ты знаешь, какие у них лица, как только ты заикаешься о таком?

Вырванные из контекста диалоги часто приносят инсайты в мозг. Сюин всегда так считала. Автомат гудит, механизмы внутри явно тужатся, и через секунду банка с пепси падает в оконце. Сюин вытягивает жестянку, присев на корточки, девушки только начинают отходить и обрывки их слов доносятся всё тише. «Мужчина — завоеватель, Шуай, даже если это никогда не так, они должны так думать! Ты же хочешь замуж? Надо больше капризничать с ним и давать поводы для того, чтобы он показывал себя таким!». Это каким же?

Сюин поглаживает холодную банку, алюминий тут же покрылся испариной. На её талончике, который отображается на экране смартфона, а не печатается на тонкой бумаге, черные цифры «72». Пять минут назад в кабинет зашла девушка под номером 61. Сюин хотела быть журналистом, а не продюсером. В детстве. Мечтала о репортажах про далекие страны. Или хоть о каких-то странах кроме собственной. Было время, когда она думала, что их нет. Других стран. Привычка представлять, какие бы статьи она писала, никуда не делась, вопреки тому, что желание давно иссохло. Каким был бы заголовок?

«Бабушка считает: аборт лучше контрацепции»?

«Завоеватель и социальное пособие на ребёнка»? «Японское порно и китайская реальность».

Сюин вскрывает банку, шипучка пенится, но вытекает немного, темная жижа не выползает за бортики. Глоток, множество мелких пузырьков лопаются, щекоча язык и нёбо. Сюин делает ещё парочку, когда рядом встает Минцзинь. Та умудрилась стянуть своё чуть отросшее каре в смешной хвостик. Футболка, которая скрывает её фигуру, по-хипстерски в мелких дырках ближе к низу, зато джинсы — неизменно узкие, а кеды на танкетке. Минцзинь не говорит «привет», она сразу же спрашивает: «Ты правда хочешь заниматься этим сейчас и здесь?».

Сюин улыбается, коротко облизнув губы, обнимает себя свободной рукой, говоря куда-то в жестянку:

— В кофейне клиники отличный кофе и зеленый чай. С жасмином. Ты же такой любишь? Потом сходим.

Из конца коридора доносится приглушенное рыдание, а затем хлопок двери. Минцзинь смотрит туда, затем переводит взгляд на своего непосредственного босса. Сюин выглядит… обычно. Даже чуть более расслабленно, наверное, из-за вида. На смену любимым костюмам и юбкам-карандаш — джинсовый комбинезон с красной футболкой под. Кроссовки. Низкий ход помогает Минцзинь оказаться с ней одного роста. Она кивает, хоть никакого чая ей не хочется.

— Какой у тебя номер?

— Впереди меня еще человек одиннадцать. После аборта я буду вялой, так что лучше обсудить важное сейчас. Пойдем, присядем.

Минцзинь хочется сказать слишком много, и потому она снова молчит. Сюин могла бы заменить это слово на «процедура», но, кажется, она специально громко и чётко выговорила «аборт». Они садятся подальше ото всех, ближе к окну. Минцзинь достает планшет, с него удобнее смотреть на графики. Пока Сюин продолжает пить газировку, она зачитывает ближайшие планы, отчитывается, сколько сюжетов уже снято, а сколько — предстоит снять.

Время за работой мелькает быстро, да так, что номер Сюин приходится объявлять дважды.

— Запомни мысль! Сюжет про пчеловодов кажется мне очень, очень в тему, мы сможем поговорить с теми фермерами… да, иду-иду, простите. Запиши!

Минцзинь смотрит, как за Сюин закрывается дверь кабинета. Смотрит дольше, чем было бы логичным. Сморгнув свой ступор, она возвращается к планшету, вписывая стилусом «пчеловоды» в пустой квадратик таблицы. Всплывает уведомление от Сяо Чжаня.

«Подкинь Сюин идею про выпуск о Лояне, у нас давно ничего не было про эти края, как думаешь?».

Минцизнь открывает диалог и пишет «хорошо, Сяо-гэ», получая одобрительный смайлик.

Сюин выходит из кабинета спустя минут сорок. За это время Минцзинь успевает просмотреть и пару старых эпизодов, где бывала тема пчёл и мёда, и даже посмотреть репортажи местных СМИ Лояна за последнюю неделю. Они пропустили фестиваль пионов, жаль.

Сюин бледнее себя обычной, и «вялость» лучше было бы назвать тотальной слабостью.

Минцзинь вызывает такси. И остаётся у Сюин на ночь. Она так и не решается спросить, знает ли Ченг, и почему Сюин в курсе, чего ждать после… процедуры.

Но знает ли та, что ей делать теперь?

Вместо этого Минцзинь задаёт самый глупый и жестокий вопрос, в надежде, что Сюин крепко спит и не слышит её.

— Ты… не жалеешь?

Шорох постели рядом говорит о том, что Сюин не спит. Она поворачивается к ней лицом, смотрит долго, словно пытаясь найти что-то, может, ответ на этот вопрос.

В итоге Сюин качает головой и шепчет:

— Многие хотели бы, чтобы да. И не только об этом. Но… я никогда не жалею. Ни о чём. Это вредно, Цзинь-Цзинь.

Она чуть улыбается и отворачивается, зарываясь в покрывало поплотнее. Минцзинь смотрит на её спину. В спальне тикают часы, которые обычно хочется выбросить в окно, но сейчас это кажется чем-то вроде якоря. Тик-так, тик-так. Минцзинь плавно пододвигается ближе. Чтобы обнять.

Она чувствует ладонь поверх собственной, легкое сжатие на уровне живота, который почему-то хотелось бы погладить. После этого у неё наконец-то получается уснуть.

Сюин не спит до рассвета.

Пригород Токио

Шум дождя. Треск «пения» цикад. Шум дождя. Треск «пения». Шум. Треск. Дождь. Цикады.

Таким может быть краткий экскурс в японское лето. Хань Фэй любил его так, как и большая часть японцев, привычная к такому положению дел. Хлесткие схватки дождя и ветра, густой воздух, полный горячей влаги. И даже когда солнце заходит — жара остаётся с тобой.

Токио после Пекина кажется живым. Хоть, справедливости ради, дождей и ветра (не всегда спасительного) полно и там, и там. Просто воздух… тут чище. Особенно ночью.

Цикады трещат вокруг дома. Это не заглушает шорох гравия подъездной дороги. Хань Фэй сидит на ступеньках, его домашняя юката (из тонкого хлопка на современный манер), уже успела немного прилипнуть к спине. Хенг хлопает дверцей такси так, что цикады должны были бы замолкнуть.

Но насекомым, которые мечтают лишь побыстрее спариться, пока их не съели, не до того.

Хань Фэй наблюдает, как Хенг идёт по дорожке в приглушенном свете. Деревянные столбцы, на которых висят бумажные фонари, дарят теплые оттенки. Когда Хенгу остается всего шаг, если не меньше, он… упирает ногу в грудь Хань Фэя. Очень удобно.

Хань Фэй мягко обхватывает щиколотку пальцами, смотря на Хенга снизу вверх.

— Ты пьян.

Ли Хенг насмешливо прищуривается, кривит губы. Легкое усилие, которое могло бы заставить Хань Фэя улечься на спину, обрывается. Пальцы держат за ногу крепко. Хенг разводит руками, прежде чем пару раз похлопать ладонью по макушке Хань Фэя. Фееричная поза, конечно, но что ему терять?

— Да, я пьян. А ты — лжец. Подвид «благородный мудак». Завтра я буду трезв, а ты все ещё будешь лжецом. Ты…

Хенг хочет выдернуть ногу обратно. Еще немного, он может покачнуться, но этого всё же не происходит. Хань Фэй кивает и принимается спокойно расшнуровывать хитрое сплетение ремешков модной сандалины. В дом нельзя заходить в обуви. Капризное татами такого не любит.

Сначала правая.

— Почему ты всегда поступаешь так со мной? Почему ты считаешь… что я, что? Я слабый? Или что? Что это, Хань Фэй?

Фэй опускает ногу. Кивает на левую. Хенг закатывает глаза и устраивает её на его колене. Босая ступня чувствует легкий намек прохлады от камня дорожки. Хань Фэй методично разбирается со шнуровкой. Запал Хенга иссяк. Он хочет просто спать, не рассчитывая, что получит хоть какие-то ответы. Столько лет… можно было бы и привыкнуть, да разве это возможно?

Хань Фэй начинает говорить, когда Хенг снова у грани потери самоконтроля, глухой гнев подбирается к нему с новой силой — хочется выпустить пар, выругаться на всех известных языках и уйти в дом, хлопнув… ну, в этом доме хлопнуть нечем. Сплошные сёдзи.

Японцы.

— Я не считаю, что ты слаб. Я считаю, что слаб я.

Хенг смотрит тяжело, слова остаются в глотке грудой камней. Фэй наконец-то поднимает взгляд, медленно поглаживая его по голени. Он продолжает, чуть громче печальных трелей цикад вокруг:

— Я считаю, что это я не выдержу. Заставлять тебя проходить через такие вещи. Видеть, как тебе больно и страшно, но как ты храбришься. Знать, что от меня мало что зависит, это ведь часто рулетка, Хенг, так ведь? Никогда не угадать. Каким бы ни было лечение. И я не знаю… зато, это дало мне время подумать и… понять многое. Тогда я хотел сразу же развод, как только понял, что выплываю, и чтобы… но, ты помнишь, как всё обернулось. В этот раз всё уже сложится иначе. Мне уже ничего не нужно из того, чего я хотел, Хенг. Только ты. Это всё эгоистично, но и ты в курсе, что я — эгоист. Из нас двоих слабый… никогда не ты, Хенг.

Хань Фэй усмехается, отводя взгляд, и целует его ближе к колену, там, где начинается ткань свободных шорт. Пальцы забираются и под неё, Хенг молчит, ничего не предпринимая. В итоге Хань Фэй отстраняется, позволяя ему опустить ногу. Хенг медлит. Хань Фэй опирается руками позади себя. Он скучал. Он любуется. И не скрывает этого. Хенг, как всегда, перевязывает свой хвост, когда пытается подавить нервный всплеск и придушить острые реакции. Теперь волосы собраны в неряшливый пучок, и такими останутся. Взгляд Хань Фэя останавливается на рубашке, которая застегнута на минимальное количество пуговиц. И как все эти блестяшки и амулеты, которые Хенг так любит таскать, не нагреваются на солнце? Хотя, Хенг вряд ли там бывал, скрываясь весь день по барам и в салонах машин. Фэй проглатывает горькую жижу легкой ревности вместе со слюной.

В следующую секунду Хенг усаживается на его бедра и теперь упирается в грудь ладонью.

Это только для того, чтобы добраться до шеи, затем до щеки и слегка по ней ляснуть. Хань Фэй поджимает губы, чтобы не улыбнуться. Хенг смотрит с тем особенным чувством гнева, которое парадоксальным образом впадает в нежность после взрыва.

— Из-за тебя мне пришлось лезть в МРТ.

Хань Фэй всё же улыбается и кивает, перехватывая кисть, целует ладонь во внутреннюю сторону. Это не мешает Хенгу добраться до его соска через юкату свободной рукой и больно сжать, заставляя Хань Фэя выразительно зашипеть. Больно, но не настолько, чтобы так реагировать.

Он наслышан. Профессор Ватанабэ позвонил ему спустя час после приема.

Можно было бы сказать об этом вслух, правда, тогда Хенг наверняка бы сжал куда сильнее.

— Тебя не оправдывает вообще ничто. Понятно?

Хань Фэй и не ищет оправдания. И ему всё понятно. Он прихватывает Хенга за шею, мягко, но с силой, заставляя приблизиться. Фэй видит то, что ненавидит — след от края ресниц, вниз, по щеке до подбородка. Он целует Хенга под глазом, ниже, проследив путь до уголка губ.

Слезы и Хенг — это всегда больнее удара поддых. Но Хань Фэй уверен, что сделал всё для того, чтобы их было меньше. И сейчас те лишь последствия испуга, обиды, но в них нет ничего от ужаса, неопределённости, страха потери. Те были бы куда горше. Хенг обнимает его за шею и жмётся так тесно и крепко, что вряд ли хоть какая-то сила сможет отодрать его от Хань Фэя.

Тот медленно гладит его по спине, целуя то в волосы, то у виска.

Фэй шепчет, пытаясь отвлечь и вернуть их в момент:

— Уже поют хигураси-дзэмиВид цикад.… мрачнятина, твоё любимое, Хенг. Значит, скоро уже будет прохладнее. Лето закончилось.

Хенг бурчит ему куда-то в шею:

— Я всегда говорил, что вы, японцы и почти японцы, напрочь отбитые… мне придётся стонать очень громко, чтобы их заглушить, а потом… потом ты найдешь мне беруши… как можно наслаждаться этими… криками… какое это «пение»?

Хань Фэй тихо посмеивается, целуя в волосы очередной раз и сжимая Хенга покрепче.

— Это от безысходности, Хенг. Когда нет возможности избежать, нужно попытаться насладиться…

Хенг выразительно фырчит. В этом вся японская философия, не иначе…

Он прикрывает глаза, позволяя себе ощутить безопасность, спокойствие и нечто, что никогда не мог описать словами, но всегда чувствовал сильнее всего, когда Хань Фэй рядом. Ещё пара минут.

Но всё же…

— Неси меня в постель, Хань-гэгэ… мы должны поспать. Но это не значит, что я не буду говорить с тобой серьёзно завтра. Очень. Серьезно. Но! Завтра.

Хань Фэй согласно мычит. Приходится сначала отпустить, встать, хмыкая на выразительный зевок Хенга, который сполз на ступеньку и теперь тянул к нему руки.

Как дитя малое, каждый раз, когда выпьет всю бутылку в одного себя… Хань Фэю нравится.

Потому что Хань Фэй его любит.