х х х

XII.

Человеческая жизнь похожа на коробку спичек.

Обращаться с ней серьезно — смешно.

Обращаться несерьезно — опасно.

— Рюноскэ Акутагава

Пекин.

Караоке-кабинки лучше, чем бары. Нет. Несправедливо.

Кабинки просто преследуют другие цели. В баре вы собираетесь компанией, либо же снимаете шлюху. Разной степени распущенности и дозволенного. Закуски, алкоголь, момент социализации.

В кабинке ты один. Они понатыканы во всех торговых центрах, порой переходах и уж точно в туристических местечках. Как диковинка. Ченг сидел в кабинке из начала иерархии. В торговом центре. Тот открылся всего полчаса назад. Похмелье онемением сковывало тело. В Алистере уже плескалось две литровых бутылки воды и один стакан кофе. Картонный и пустой, он сжимал его в одной руке, лениво листая плейлист. Что может выразить его чувства сейчас? Нужно что-то запутанное, лиричное, но и тяжелое вместе с тем. Без соплей в виде попсовых рифов, надо что-то с гитарным соло, призванным покромсать до каши сердце, а затем вытащить его через ушные раковины. Постоянный контроль над эмоциями, чувствами в целом, невозможности выразить себя на полную, невозможность просто иметь такую опцию… выливается вот в это. Надо ведь хоть как-то почувствовать себя свободным. В данном случае — от собственного идиотизма. Сколько раз за последние три года они сходились и расходились? Хорошо, что Ченг не считал. Есть ли у него силы продолжать это? Откуда-то постоянно берутся, возможно, это уже патология. Его личная патология имени Пак Сюин. Она сломала все его планы на жизнь, сузила стремления до одного направления и ничего из этого не хотела. Ченг знает, что она тут вовсе не при чем. Он сам так выстроил свою жизнь, поставив её фигуру в центр. Даже не её саму. Девушка-мечта. Женщина его жизни. Клеймо на её предплечье. Это произошло ненамеренно и ещё в самом начале. Ченг уже не помнит, почему он психовал, но в руках был шнур усилителя. Он просто махнул рукой вместе с ним, но кого интересует эта деталь, если по итогу на теле Сюин появился кровавый росчерк. Весь психоз в тот момент сдулся, а сам Ченг оказался на коленях, умоляя его простить. Сюин испугалась. Скорее за Алистера, чем за себя, ведь весь следующий месяц он упорно таскал ей подарки, сдувал пылинки и помогал всюду, где только мог. Что и было частью проблемы. Но тогда она смирилась, понимая, что только так Алистер искупит вину за инцидент для самого себя. Опять же. Она тут была не при чем.

Но она всё равно жестокая стерва.

Зачем принимать его обратно в очередной раз? Зачем звонить самой после перерыва? Зачем молча приезжать, заходить в его квартиру, откуда только-только выветрилось её присутствие (запах духов, резинки для волос, проклятый запас тофу в холодильнике, другие настройки на кофемашинке), зачем садиться на его бедра и ёрзать на них с той самой улыбкой на губах?

Зачем шептать «ты скучал?», но никогда не говорить это самой.

Песня всё никак не хочет найтись. Ченгу всё не нравится. Эта кабинка, горечь и сухость во рту, онемевшая сильнее всего остального шея, запах кукурузных палочек которым веет от сиденья, он сам. Иногда хочется на пару часиков от себя уйти, как выйти за дверь душной комнаты. Чтобы продышаться, чтобы подумать. Но как это возможно? Что-то вроде временного суицида с обратным действием. Возможно, по этой причине люди медитируют? Стоит попробовать.

Мысль почти что созревает и даже кажется серьезной. Взять выходных, штуки четыре, у него поднакопилось благодаря сверхурочным. Махнуть в какой-нибудь храм. А может, и вовсе там остаться. Пойдет ли ему лысина? Как долго он выдержит? Будет ли Сюин волно-… вот. Опять. Детский сад. Ребячество чистой воды. С очень серьёзными и взрослыми последствиями. Единственный вопрос, который он всегда хотел ей задать, но никогда не осмеливался, так это — чего ты хочешь от меня? Храбрости не хватало. Отчасти по той причине, что он даст ей повод действительно задуматься, а она не сможет сформулировать и решит, действительно, а на кой он ей? Страшный сон наяву. Хотя, он может менее ужасен, чем реальность. Ченг готов быть для неё кем угодно. Ей стоит только сказать. Но Сюин ничего такого не говорит. Ничего не предлагает. Ничего не хочет. И это убивает.

Петь перехотелось. Вернее, сипло волать в микрофон, петь Алистер уж точно не умеет, но кого это волнует? Его вот — никогда. Ченг отупело пролистывает бесконечный плейлист ещё пару раз, даже не вчитываясь в названия. Телефон разрывается во внутреннем кармане джинсовки. Приходится за ним лезть. Смартфон хотел было выскользнуть из пальцев, но Алистер, подавив похмельную отрыжку, всё же берёт над гравитацией верх. Хоть какая-то маленькая победа.

Ему звонит Минцзинь?.. С чего бы? Что-то по работе, что же ещё.

Алистер с усилием проводит пальцем по экрану, принимая вызов. У младшей ассистентки нет привычки здороваться, так что спокойное «Алисштэрь», как обычно выговаривают его имя (он наполовину американец, что тут можно поделать) это уже много.

И «доброе утро», и «как дела?», и «не занят ли ты?», и…

— Ты слышишь?

— А? Да-да, прости, я… спал. Да, слышу. Что-то случилось?

Заминка. Алистер невольно вслушивается в тишину. Слышится выдох.

Либо Минцзинь вздохнула, либо выдохнула дым.

— Сюин сегодня не может быть на работе, за неё я тут всё, одну «консерву» поставили на сегодня, вторую «консерву» вскрываем, ты понял, ничего сложного… но, ты не мог бы съездить к ней и проверить? Она одна, а это… в общем, мне кажется, к ней стоит съездить. Но не говори… не говори ей, что я тебе сказала. Просто. Тебе захотелось. Не знаю. Придумай что-то.

Алистер хмурится. Его лицо блекло отображается на темном фоне экрана.

Тут явно что-то не то. И что-то очень явно не так.

— Она… заболела? Ты звучишь странно, Минцзинь. Что случилось?

Ещё один выдох.

— Просто съездь к ней, Ченг. Ты же знаешь. У неё нет никого кроме нас на весь Пекин.

Минцзинь бросает трубку. Алистер несколько секунд смотрит на потухший экран смартфона. Затем убирает его обратно в карман и стремительно выходит из кабинки.

Хорошо, что он выбрал торговый центр в её районе.

После пьянки ноги неизменно вели его ближе к Сюин. Хотя бы так.

Токио

Такое уже случалось. Всего пару раз, но Хенг помнит каждый. И не сказать, что ему не нравилось. Это не было странным, пока он не задумался, наткнувшись однажды на подобную порнушку. Да, это была одинокая ночь, которая подарила ему прозрение, но не оргазм. Оказывается, у такого явления даже было свое название. Сомнофилия. Не самое худшее, что может быть из перечня извращений, на которые падки людишки, да и Фэй страдает этим нечасто. В это утро к той парочке раз добавился ещё один. И Хенг даже смог сделать вывод — Хань Фэй поступает так, когда безмерно соскучится и когда что-то, что его мучило, наконец-то отпускает. Да, смог.

После того, как окончательно проснулся и кончил.

Первым звоночком того, что со сном пора завязывать, был поцелуй. Хенг помнит ласку, во рту стало сладко жечь от мяты — Фэй только почистил зубы, так еще и тик-так решил зажевать, чем и поделился. Но это еще не повод отказаться от бархатной дрёмы. После попойки-то. Святое дело.

Поцелуй и поцелуй, хорошо. Поцелуи и покусывания по шее — тоже хорошо. Но сон важнее.

Ладони по бедрам, мягкое давление, скользнуть по внутренней стороне, выдох ближе к паху. Хенг все ещё спит. Касаться губами, вычерчивая влажную линию по впалому животу, вести языком вдоль ребёр, завести руки за голову, плавно и неспеша, целовать родинку ближе к соску, прихватить и его, сначала губами, потом зубами, провести носом у ключиц, вернуться к впадине подмышки. Ли Хенг не любит «лишние волосы» на себе, зато обожает их на Фэе. Ли Хенг не всегда был таким, но стал тем, кем всегда желал быть. Фэй помнит и их первый секс, который Хенг развязно назвал «еблей» и с упоением убеждал в этом их двоих. Первый раз на какой-то вшивой вечеринке, где только они знали китайский, чем пользовались. Хенг спускал всё своё колкое, умное и злое, а Хань Фэй не считал его за это мудаком, полностью разделяя мнения об окружающих их «сливках». Он подумал, что этот шанхаец, который упорно называл себя сыном независимого Гонконга (и сам же смеялся над этим фарсом), ещё та саркастичная, неуёмная и красивая блядь. Да, именно так и подумал, учитывая весь алкоголь в крови и то, как Хенг пользовался своей внешностью с каждым, но не заходил за грань. Кроме Хань Фэя. Перед ним он не красовался, а за грань вышел. Прямая спина чаще была сутулой, никаких томных взглядов и лишнего облизывания губ, подмигиваний и мурчащих ноток в голосе, накручивания платиновых прядок на пальцы, отсутствие показательного шоу «собери длинные патлы так, как будто хочешь, чтобы тебя за них потаскали».

Всё это было тактикой. Она закончилась в комнатке на третьем этаже особняка. Фэй впервые трахался так, что в глазах потемнело. И волосы на кулак всё же натянул. Хенг не рассчитывал на что-то большее, он действительно не выходил за пределы «тактического успеха», он просто развлекался. Но вот ведь беда — Хань Фэй был стратегом. И в его план на десятки лет вперед, довольно органично вписался Ли Хенг. Конечно, далеко не сразу.

Фэй помнит, как их регулярная «ебля» стала нейтральным «трахаться».

А потом их секс потерял все ярлыки.

Хенг был лучше любой шлюхи, лучше первой любви, лучше качественной порнухи и куда лучше, чем женщина. Начиная с практической стороны вопроса, заканчивая просто тем фактом, что на женщин у Фэя по жизни стояло средне. Чисто физиологически вызвать реакцию можно, на деле это чуть лучше дрочки. Так сложилось. И не имело значения.

Хенг умудрился стать не только воплощением всего, чего Фэй хотел бы в постели, он стал его другом. Советником. Доверенным лицом. Иногда наставником. Иногда — неразумным ребёнком, напоминающим тем самым вкус и цену жизни. Постепенно Хенг вытеснил собой практически всё и прочно укоренился где-то в солнечном сплетении. Расцвел улыбкой на лице Хань Фэя, его безграничной преданностью и, порой, откровенной дуростью. Хенг все ещё не проснулся, причмокнув губами и чуть нахмурив брови. Сейчас уже трудно представить его как-то иначе, без карминного разлёта четких бровей, меди волос, извечных колец, узких костюмов, либо напротив — летящих одежд, расхристанных рубашек, и слишком… слишком коротких шорт, окей.

Хенг наконец-то «нашёл себя» в стиле и успокоился. Но чего только не было за эти годы.

Хань Фэй накрывает ртом второй сосок, свободной рукой плотно проезжаясь от ребер по животу до паха, поглаживая там и мягко сгребая мошонку вместе с вялой плотью.

Хенг хмурится сильнее, губы приоткрываются, нога сгибается в колене.

Несмотря на усталость и лишние стопки крепленого винца в себе, Хенг действительно исправно стонал полночи, заглушая собой цикад. Кончив, он отрубился моментально. Фэй даже не успел из него выйти, только отдышался куда-то в загривок, а Хенг уже сопел. Собравшись с силами, Фэй обтёр его мокрым полотенцем, бережно и тщательно. Это было хорошо не только потому, что Хенг не любит засохшие следы спермы (особенно между ягодиц), просто никто не отменял наплыв влажной, тяжёлой духоты из-за отсутствия ветра. А такое сочетание со сном под алкоголем, троекратно умножает ощущения бодуна на утро. Хань Фэй его от этого уберёг. Но от себя уже не может. Из-за влажности татами пахнет гуще. Однажды Фэй трахал его прямо на нём, из-за чего кожа на спине Хенга стесалась, став болезненно алой. Это привело Фэя в ужас, а Хенга — в «мазохистическое удовольствие». Удачный у них тандем. Этот старый дом терпит их только второй раз за свою историю. Фэй выпрямляется, чтобы полюбоваться. Хенг дышит чуть чаще, но всё ещё крепко спит, лениво повернувшись на бок. Брови сдвинуты. Волосы спутаны и растрёпаны, растеклись тёмной лавой по постели. Всполохи меди по изумрудной ткани. Кожа, где Фэй касался её, кусал, сминал руками, тёрся щетиной, подернулась розовым. Блядской дорожки нет уже как полтора года, Хенг старательно бреется в паху и бог весть что творит с собой ещё. Волос на ногах практически нет, а когда-то ведь были. Кожа бедер и ягодиц мягкая, сливочная. Он туда извечно что-то втирает. Пахнет это «что-то» то жасмином, то оливковым маслом. По пояснице едва заметен пух. Фэй считал, что Хенгу повезло генетически — с чертами лица, кожей, сложением. Ведь, что с ним ни сделай, Хенг останется Хенгом. Но тот парировал, что ему повезло с кошельком и чувством красивого. «Иначе ты бы на меня даже не посмотрел». Глупости. Хенг часто любит говорить глупости. В первую встречу, когда волосы Хенга были белее снега, на левой щеке еще красовалась пара шрамов от пережитого акне, в рубашке на размер больше и дранных джинсах, с волосатыми как ногами, так и местами задницей, Хань Фэй считал его абсолютно охуенным. О чём и сказал. Со всей серьезностью, тщательно посоветовавшись с текилой на месте серого вещества. Но затем повторил на утро. Через неделю. А потом каждый день, который считался полным и не бесполезным, только если этот странный придурок, косящий то ли под ведьму-рок-звезду, то ли под альбиноса, был рядом.

Они, кстати говоря, планировали если не завоевать мир, так поставить его раком. Практически получилось. У Хань Фэя так точно — потому что именно в этот момент, он заставляет Хенга сначала полностью перевернуться на живот, а затем поднять свою попку повыше. Это конечно не раком, но такая поза несколько переоценена. Дрёма наконец-то сходит на нет, Хенг чувствует себя безвольной, тряпичной куклой. Поджимает губы, когда чувствует, как налитой член, явно намекая, проходится между раздвинутых ягодиц. А ведь минуту назад ему что-то снилось, но это уже явно не сон. Плевать. Это же Фэй. Они уже давно прошли стадию вопросов «хочешь?». Если бы Хенг правда не хотел, и чувствовал протест, он бы уже давно заехал пяткой по наглой роже и скатился бы на татами, чтобы потом гордо уползти подальше. Заочно — Хенг хочет всегда. Собственно, это было основой всего, что закрутилось дальше. Хань Фэй не разменивается на пальцы, льет смазку поверх члена, даёт стечь дразнящей прохладой по ложбинке, и начинает растягивать Хенга по новой сразу членом. Хенг подгребает под себя подушку, шипит, но не пытается соскочить, напротив, старательно помогает, по итогу насаживаясь практически самостоятельно — Фэй только придерживает член у основания, чувствуя, как невыносимо тяжко становится в яйцах. Он ждёт, когда Хенг продвинется сам до конца. Ждёт, когда он выдохнет что-то довольное и около мурчащее, скользнёт ладонью к своей плоти, сожмёт, приласкает аккуратный член, наиграется, пару раз ритмично сжавшись на нём (ну каков же ублюдок), довольно выдыхая нарочно на японском, с этой приглушенно визгливой, порнушной интонацией: «Доброе утро, сэмпай». Хань Фэй ждёт и терпит. Чтобы размашисто и резко загнать по новой, выбив из Хенга воздух, заставляя хватать тот ртом. Хенг всегда по-особенному невыносим и язвителен в Японии, и это заводит и бесит одновременно. Здесь Хань Фэй его никогда не жалеет, как бы мог. Спальню заполняет шум влажных и частых шлепков, задушенных стонов и оханья, ритмичных выдохов и протяжной брани. Фэй накручивает пряди на кулак, тянет, кусает и целует шею, отпускает, только чтобы притянуть к себе опять.

На татами они всё-таки скатываются и Хенг в этот раз скребёт по нему ногтями, рискует стесать кожу уже на груди, что отзывается ноющей, терпкой болью по соскам и животу, но это никого не останавливает. По правде, если бы Хань Фэй только помыслил об этом, Хенг скорее расцарапал бы уже его. Но это заставляет задуматься о ценности нормальной, высокой кровати в этом доме, а не впадине для матраса. В конце-то концов.

Романтика старых японских домов жестоко разбивается о реальность быта. Влажный климат подтачивает жизнь татами и деревянных балок, заставляет плесневеть бумагу седзи. Подтопы и насекомые, сложность коммуникаций. Хилые крыши. Редкая удача провести в такое местечко кондиционер. Хань Фэй вкладывал в это место стабильные, крупные суммы, чтобы поддерживать его сносное состояние, учитывая, что в самом доме живут редко. Это для него самое худшее.

Но в периоды, когда хозяин возвращается, он оживает. У Хань Фэя не так много воспоминаний с этим домом, но все они — счастливые. Заманивая сюда Хенга, он просто пополняет коллекцию. Конечно же, не специально.

— Открой рот.

Мякоть персика бледная и прохладная, сочится сладким соком, тот стекает по пальцам Хенга, когда он вкладывает ломтик в рот Хань Фэя. Хенг избегает смотреть ему в глаза, но кормит с рук. Ничего существенного не было сказано, будто бы они подписали негласное соглашение игнорировать мир вне стен этого дома во всех смыслах. Это было бы чудесно, но бесполезно. Фэй прожевывает, наблюдая. Они сидят на деревянном полу террасы. Ветер проявил милость, без устали играется с листвой вокруг, весело шумит, резкими порывами сбивая с курса птиц и мошкару, отбрасывает пряди Хенга с его лица. Хань Фэй кладет ладонь на его колено. Хенг реагирует тут же, подавшись ближе и снова суя под губы Фэя ломтик персика. В этот раз тот мягко отводит его руку и говорит «твоя очередь». Затем добавляет:

— Ты же хотел со мной серьезно говорить, помнишь?

Хенг усмехается, перебирая сладкими пальцами дольки фрукта в глубокой пиале. Они все выглядят идеально, бери любую, но всё не так просто, как кажется. Хенг все же берет дольку в рот, но не ради медово-цветочного вкуса, а чтобы оправдать паузу. Он морщится, но это опять же не про вкус, наконец-то поднимает взгляд, смотря на Хань Фэй с явным «ну что тут можно сказать уже?».

Смотрит и смотрит. Опускает взгляд. Дожевав, сует большой палец в рот, затем указательный, слизывая сок.

— Уже не хочу. Хочу тебя слушать. Что мы делаем дальше? Твоё… вот это… переосмысление, разводы, разочарование в целях… кризис среднего возраста, я всё понимаю. Чего ты хочешь?

Хань Фэй хотел бы сам убрать прядь с лица Хенга за ухо, но ветер снова успевает раньше. Жест не обрывается, Фэй всё равно касается его щеки, затем впутывается пальцами в волосы и зачесывает их назад. В глазах Хенга что-то уставшее, но очень теплое. Хань Фэй не знает, как смотрит на него, но верит, что Хенг видит в его взгляде не меньше теплоты.

— Ничего. Просто жить с тобой. Без всякого дерьма. Без политики, без… спокойно жить. Знаю, ты не откажешься от своего детища с шоу, но я не это имею в виду… просто хочу возвращаться домой к тебе. И видеть тебя по утрам. Ужинать, завтракать. Держать за руку. Всё вот это вот.

Усмешка на губах Хенга становится улыбкой. Она небольшая, скромная в своём счастье, и, кажется, Хенгу был важен просто факт таких слов. Он отставляет пиалу с персиками, на радость шмеля, вьющегося вокруг, и привычным образом забирается на чужие бедра. Хань Фэю просто остается устроить ладони на его бедрах, позволить поцеловать себя коротко, сначала в щеку, затем куда-то в нос. Фэй обнимает Хенга крепче, когда тот принимается поглаживать его по голове, перебирая влажные после душа волосы. Отросли уже, надо ему их подстричь…

— Фэй… ты просто устал. И мы будем так жить. Но для этого необязательны никакие… благородные жесты и отречения. Ты всё равно любишь дело, которым занят всю жизнь. И от «политики» ты уже никуда не спрячешься, даже если вдруг всё надоело. Я счастлив, хорошо? Я счастлив с тобой. И мы будем вместе засыпать. И вместе просыпаться. Как сегодня, так и всегда. Слышишь? Тут нечего исправлять, потому что всё в порядке. Ты меня услышал?

Хань Фэй утвердительно мычит и утыкается лбом ближе к груди Хенга. Тот продолжает гладить его по волосам и шее. Шмель выбирается на бортик пиалы, но не спешит улетать.

Лоян

Ступени были деревянными. Широкими. Темное дерево, массивные перила, гирлянды красных фонарей. Ступени вели на второй этаж, где госпожа Айи занимала самую большую, хоть и старую, квартиру. Шум в ней стоял еще с шести вечера и не затихал до самого рассвета: Ай Вэйвэй собрала всех своих соседок, чтобы помогли ей приготовиться встречать «сына с гостем». Из всех разношерстных дамочек, больше всего Вэйвэй доверяла старой карге Гун Ли — их совместная неприязнь друг к другу по молодости, выросла в крепкую и честную дружбу ближе к старости.

А когда ты слепа, как крот, честность зрячих — лучший подарок.

Госпожа Айи занималась бессмысленным: стоя в полутьме коридора, у зеркала во весь рост, она перебирала и ощупывала солнцезащитные очки, которые стали её неизменным аксессуаром. Если верить Гун Ли, мелкая сетка шрамов по щекам практически незаметна под слоями косметики (она постаралась, а до неё старались пластические хирурги), а глаза… что глаза. Да, больше не так прекрасны, но никто и никогда не вдавался в подробности, как же те всё-таки выглядят. Вэй видела мир в максимально размазанном состоянии. Ошметками красок и силуэтов. Пятнами. Лишившись зрения, она все же пользовалась воспоминаниями, а звуки и запахи, с течением времени, плотно залатали дыры в восприятии. Как могли. Выпечка стала ещё вкуснее, что стало маленьким, но утешением. Ощупав очередную пару очков, Вэйвэй решила остановиться на авиаторах. Со слов все той же Гун Ли — такая форма очень ей к лицу. «Делает из тебя крутую клячу». Но самый главный аргумент — именно такие очки нравятся её Ибо.

Вэй перевела дух, нащупала на все той же тумбе телефон и побрела в сторону шума — соседки всё никак не могли договориться, стоит ли готовить окуня. Вэйвэй решительно заверила, что стоит. Много — не мало, а её мальчик всегда любил покушать, да и «друг» — это вряд ли про хрупкую девицу. Мальчики должны есть впрок.

Вэй погружается в свои воспоминания, это её любимое мысленное хобби и хорошо занимает ту часть мозга, которая раньше транслировала ей реальность вокруг, не даёт ей заржаветь. Руки перебирают мягкие и теплые бочка паровых пирожков, Вэйвэй по запаху и текстуре распределяет на те, что с овощами и те, что с мясом, пока перед внутренними глазами Айи её мальчишка.

Носится по этой самой квартире, при этом всё продолжая кашлять. Температуры давно нет, но вот этот лающий, харкающий звук, всё не перестает содрогать стены. Как она тогда боялась. Как она тогда молилась, неумело и совершенно нелепо. И как много страха ещё было впереди.

Но какие бы горести и испытания ни сыпались на её А-Бо, тот всегда выбирался. Кто знал, что самое ужасное и трудное испытание, она обеспечит ему сама. Руки перебирают баоцзы всё медленнее. Так всегда происходит, когда Вэйвэй стягивает, словно удавкой, чувством вины. Она многое сделала неправильно, и ничего не вернуть. Вэй чуть мотает головой, прогоняя от себя бесполезную горечь. Сейчас уже все в порядке, как только может быть. Нечего предаваться пустому и болезненному. Её мальчик едет домой. Госпожа Айи заставляет себя улыбнуться, проходится ладонями по столу, пытаясь нащупать еще какой пирожок, вдруг где-то поодаль лежит. Она не сразу понимает, что становится совсем тихо, этот момент упущен. Она оборачивается и слышит. Голос, который слушает каждое утро уже пару лет, так точно. Он смущенно, с таким характерным смешком, спрашивает:

— Эм-м… Ван Ибо сказал мне идти вперёд, он там… вещи…а тут открыто, я думал…эм-м… доброе… раннее утро? Всем? И кто из вас… госпожа Айи?

Госпожа Айи, по какой-то задвинутой в мышечную память привычке, чуть было не снимает очки. Вместо этого Гун Ли цапает её за руку и, слишком громким для этой тишины шепотом, говорит: «Вэй… это же Сяо Чжань».

Ван Ибо просчитался по многим пунктам, когда затеял всё вот это вот знакомство.

Он рассчитывал, что раз они приедут к пяти утра, их встретят сонная мама и ворчащая Гун Ли.

Они познакомятся, он объяснится, Сяо Чжань так и останется инкогнито и будет шляться по Лояну в маске и кепке. Он ведь не айдол, слава богам, не актер и не певец, но и той славы, что есть, очень достаточно. Чего Ван Ибо никак не ожидал, так это масштабов энтузиазма, с которым мама решит его встретить. Скрыть приезд Сяо Чжаня в Лоян уже никак не получится. Ибо просто наблюдал, как тётушки (а это ведь зерно целевой аудитории их шоу) выстроились в импровизированную очередь порядка шести человек, чтобы сделать селфи. Они клялись, что это конечно же останется тайной, но никто им не верил. Они и сами себе не верили.

Три вопроса:

1. Как у Сяо Чжаня ещё не болят скулы так много улыбаться и кивать?

2. Как он может так серьёзно и внимательно всех слушать?

3. Как вылезти из этой жопы?

Ван Ибо всё сидел с другой стороны стола. Справа — тётушка Гун Ли, похожая на старого ястреба, нахохлившись и перебирая тонкими пальцами с длинными ногтями (неизменно красными) миндаль в пиале. Слева — мама. Привычные темные очки, бежевая футболка с черным кардиганом поверх, свободные брюки и запах граната с табаком. Мама курила свои грубые, «мужицкие» сигареты, и все сбрасывала пепел мимо блюдца. Ван Ибо смотрел на галдёж перед собой, ловил сигналы SOS в глазах гэ, но не был уверен в том, что конкретно стоит делать.

Пока в какой-то момент, Гун Ли не стукнула кулаком по столу.

— Эй, вы! Всё, лавочка закрылась, уходите. Мальчики устали с дороги. Совесть есть? И только попробуйте выложить фотографии в вейбо! Или хоть куда! Даже в ваши пенсионерские чатики! Каждую найду! Я знаю, где вы живёте, помните!

Тётушки запричитали что-то среднее между досадным «да ладно тебе» и «ой, конечно, да-да, ты права». Сяо Чжань тепло со всеми прощался, жал женские ручки, назвал каждую по имени, пообещал съесть всё, «что прекрасные дамы приготовили» и даже проводил всех в коридор.

Закрыл за тётушками дверь. И медленно обернулся.

Вопрос прозвучал спокойно и почти что без интонации:

— Они ведь всё равно выложат фотографии в вейбо?

Ван Ибо, его мама и Гун Ли, кивнули синхронно. Сяо Чжань вздохнул, но ничего не сказал. Зато вся нервозность перед встречей с Ай Вэй — улетучилась, словно и не было.

На телефон Сюин пришло странное сообщение: «Ожидается вброс от пенсионерок из Лояна, ничего страшного, но если получится — лучше подчистить».

На плакате мужчина был голым по торс. Хотя, учитывая количество цепей на могучей шее, может, и не такой уж голый. Широкие джинсы с низкой посадкой, выглядывающие трусы. Бейсболка, козырьком назад. Сяо Чжань поджимает губы и складывает руки на груди, рассматривая плакат. Рисунки. Ещё плакаты. Вырезки из журналов. И полароидные снимки. На них, маленький Ванцзе (как выяснилось, именно так в детстве называли Ван Ибо), старался запечатлеть окружающую флору и фауну. Многообещающей была фотография задницы добермана. Почему именно добермана? Соседний снимок демонстрировал морду собаки. Чжань просто приставил задницу к этой голове и получился вполне себе здоровый пёс. Он возвращается взглядом к первому плакату. Указывает на него пальцем и оборачивается:

— Признавайся. Ты дрочил на него? На этого… хип-хоп мавра?

Ван Ибо не уверен, в шоке он, в восхищении, или все ещё на дне бездонной ямы (даже тут противоречие!) под названием «я натворил какую-то дичь». Он растянулся на кровати, натянув на голову капюшон толстовки, и пытался разобраться. В себе, происходящем и в целом… в целом.

— На тот момент я еще не открыл в себе извращенца, гэ. Не дрочил.

Сяо Чжань прищуривается, подходит ближе и наклоняется к Ван Ибо. Его губы говорят «не верю».

Таким же шепотом, Ван Ибо спрашивает:

— Это единственное, что тебя беспокоит?

Сяо Чжань вскидывает брови, искренне не понимая, в чём дело. Он садится на край кровати, все ещё со сложенными на груди руками, а теперь и со взглядом заботливого папочки. Ван Ибо не может отделаться от этого странного чувства, потому что он… ну, в своей комнате. Полной подростковой дичи, которую его мама и не собиралась никогда убирать. Только пыль протирать. А затем просить Гун Ли вытереть пыль ещё раз. Полки забиты комиксами, журналами о рэпе, хип-хопе, механике. Поломанные йо-йо, рабочие йо-йо. Наборы лего. Собранные самолет и мотоцикл на подоконнике. Ими Ибо очень гордился в своё время. Если открыть какой угодно ящик или створку шкафа, на тебя обязательно вывалится ещё что-нибудь. Например, колода карт или целый «набор фокусника». Ибо смотрит на Сяо Чжаня и не чувствует себя собой. Он продолжает шептать:

— Мне кажется, я свихнулся. Из-за тебя.

Сяо Чжань наклоняется опять. В этот раз куда ближе. Ибо может рассмотреть кромку линз в его глазах. А ещё сетку лопнувших сосудов. И мелкие родинки. Неизвестно, что такой зрительный контакт принёс Сяо Чжаню, но тот отстранился. Приняв правила «игры», он говорит тоже шепотом:

— Что именно ты имеешь в виду? Жалеешь, что я приехал с тобой?

Ван Ибо нащупывает чужое бедро и шлепает по нему, с ворчащим «нет, гэ». Затем добавляет «но ты — можешь». Сяо Чжань наигранно громко вздыхает, затем забирается на постель рядом. Это несколько проблематично. Она точно не рассчитана на двух взрослых мужчин, но каким-то образом они помещаются. Ибо благородно вдавливается в стену, а нога Чжаня несколько свисает с края, пока другая свисает уже с конца, потому как банально длиннее кровати.

— Это мои первые выходные за года три. Нормальные. И первые выходные за лет пять вне Пекина. Даже если бы ты пригласил меня на какую-нибудь свиноферму в провинции, я бы согласился. Не в смысле, что тут как на… м-да, надеюсь, ты понял.

Ван Ибо издал смешок, похожий на хрюканье, за что получил ладонью где-то у лба. Чжань не смотрел. Зато продолжил:

— Да, ты несколько свихнулся. Но и я свихнулся. Мы свихнулись. В хорошем смысле. И ты меня сюда не тащил, я же согласился сам. Если бы правда не хотел, нашёл бы отмазку. Мне… нравится. Твоя мама и тётушка — душевные женщины. Просто золотые. Ты должен чаще их навещать, ты в курсе? И я должен себя хорошо зарекомендовать. Иначе не узнать мне секретного ингредиента той булки с вишнями…

Ван Ибо хмыкает. Молчит. Затем фырчит и ворочается, словно кот. Устраивается так, чтобы быть на боку, забрасывая ногу и руку на Сяо Чжаня. Это чисто в целях экономии пространства. Никакого разврата в отчем доме. Сяо Чжань усмехается. Пальцы, уже привычно, принимаются наводить беспорядок, ероша волосы и перебирая прядки.

— Выдохни, Ванцзе. Тебе ещё мне Лоян показывать. Твоя мама сказала, у вас есть какой-то редкий, острый тофу… правда, тётушка сказала, что я обязан съесть жареного скорпиона, но мне эта мысль не так уж нравится…

— Мне тоже.

Ибо прижимается теснее. Затем утыкается носом в щеку. Легко кусает её и опускается обратно на плечо Сяо Чжаня. Снова бурчит:

— Ты такой разный… я думал, ты… ну… расстроишься. Это ведь по работе и…

— Ничего катастрофического не случится, Ибо. Я… разный? Это плохо?

— Нет, не плохо. А я?

— И ты уже не тот дерзкий мудак на коленях, а просто какая-то булочка сейчас. Нам ещё… много предстоит узнать, да?

Ван Ибо почему-то начинает смеяться, затем говорит «да, да, видимо да, гэ… у тебя какая-то фиксация на булках, ты в курсе?», вызывая на губах Чжаня мягкую улыбку. Дверь в комнату еле слышно приоткрывается. В узкую щель, Гун Ли видит, как Чжань забирается в постель получше, а Ибо обнимает его крепче. Ай Вэй, стоя за её спиной, шепчет «ну что?», держа подругу за локоть.

Та мягко закрывает дверь, умело и без щелчка.

Она говорит «мальчики отдыхают, Вэйвэй, всё в порядке, спят, уже спят, явно не ссорились, господин Сяо же сказал, всё в порядке». Госпожа Айи улыбается и тем же шепотом предлагает им выпить чаю. День только-только начался. Мальчикам и правда стоит отдохнуть с дороги, но не затягивать. Есть только этот и следующий день, а уже вечером… ей снова придётся прощаться с Ибо. Вэйвэй надеется, что в этот раз встреча не заставит ждать её так долго.

Гун Ли следует за хозяйкой дома, но всё же оборачивается, взглянуть на дверь.

Хоть смысла в этом почти нет.

В эту самую минуту, в Шанхае раздаётся первый выстрел.

Ни один государственный канал не осветит это событие. Зато Япония начнёт об этом гудеть.

Как и остальной мир. И с этим придётся считаться.