х х х

XIV.

Если человек идёт не в ногу со своими спутниками,

возможно,это потому, что он слышит другой барабан.

Пусть он шагает под ту музыку, которая ему слышится,

в каком бы ритме она ни звучала.

— Генри Дэвид Торо

Лоян

Айи не знает, как там у других, но о тьме перед глазами речи не идёт.

За годы без зрения, она перестала замечать этот сероватый, глубокий туман, иногда со всполохами красного, оранжевого, зелёного и жёлтого «перед глазами», фокусируясь на совершенно иных способах познания мира. Все слуховые оттенки, их многообразие, бессчетное количество песчинок звука, которые крошатся и несутся по пространству, чтобы достичь ушной раковины. Тактильность. Многое можно узнать и понять, касаясь вещей, даже воздуха вокруг, не то, что людей. И нет, мацать чужие лица Айи никогда не собиралась, искренне не понимая, что это может дать — чтобы хоть как-то ориентироваться в подобном, нужно перетрогать слишком много лиц (с добровольного согласия), составить некую тактильную библиотеку, с присутствием знающих зрячих людей, которые бы комментировали: «Вэй, сейчас ты трогаешь нос-картошку». Да и то. Один нос-картошка может быть совершенно не похож на ощупь на другой нос-картошку. Так что Айи не знает, как там в фильмах, но в её реальности касаться черт лица людей никак не поможет ей их представить.

Не то что устное описание. С этим куда легче. В конце концов, Айи слепа не от рождения.

Совершенно иначе дела обстоят с руками. Пальцы, как Вэйвэй кажется, имеют прямую связь с сердцем и душой человека. И в зависимости от того, каковы они и как себя ведут, можно судить о характере и стремлениях человека. Заметить его честолюбие или трудолюбивость, склонности и даже страхи. Пальцы имеют свойство мелко дрожать, даже если рот человека говорит уверенные вещи. Конечно, для понимания этого надо вовремя схватить человека за руку. Но это сделать куда проще, чем внезапно напасть ладонью на лицо, не правда ли? Да и к тому же. Ты ведь слепа, Айи, всегда можешь оступиться, а значит — и схватиться за чужое плечо. А там и до пальцев недалеко.

По этой причине, когда Вэйвэй слышит шаги, совершенно нехарактерные ни для её сына, ни для Гун Ли, она задаётся целью — во что бы то ни стало взять Сяо Чжаня за руку. Не из любопытства, а скорее из-за материнского страха. Извечного, бескрайнего и нерушимого. Потому что Айи прекрасно слышит, каким тоном Ван Ибо говорит с этим человеком.

И что себе позволяет, даже не замечая этого.

— Ох… простите. Я просто… за водой…

Вэйвэй слышит щелчок выключателя, её посещает мысль задним числом: трудно не испугаться, когда в полной темноте сидит у окна женщина и смотрит куда-то в пустоту. Вэйвэй не знает, но чувствует — её веки всегда в полуприкрытом состоянии. Это наверняка не самое приятное зрелище. Она старается улыбнуться, повернувшись на звук. Её голос мягкий, обволакивающий, в стремлении успокоить и загладить извечную неловкость. Та, как ей кажется, связана вовсе не с её слепотой.

— Всё в порядке. Я как-то подзабылась. Уже ведь поздно, да? Слушала книгу. Нальёшь и мне стакан теплой воды? Мои сигареты так сушат. Раньше такого не бывало. И вот вопрос, это со мной что-то не так или сигареты стали хуже?

Смешок Сяо Чжаня — смущенный всплеск, который тот осознанно оборвал, прочистив горло. Вэйвэй слышит, как с полки берут стакан, как резвой струйкой вода переливается из графина в его стекло. Глухой, тяжелый стук, когда графин аккуратно ставят на место. Такой же глухой, но куда легче — когда стакан ставят перед ней. Только после этого Сяо Чжань наливает воды и себе. Спустя пару глотков, все ещё сохраняя влагу в словах, из-за чего речь тише и смазывается, Чжань уточняет:

— Вы сказали, что чит… слушали книгу. Не расскажете, о чем она?

Айи касается стакана, пальцы прослеживают одну из граней, затем она пьёт. В голове только мысли о том, как бы так взять этого господина хорошего за руку, ей не надо много, только чтобы понять…

— М-м. Эта книга про потерянные возможности, ошибки и несбывшиеся надежды. Бодрит, когда кажется, что твои потерянные возможности вот-вот обглодают тебя до костей. У тебя такие есть?

В сизом тумане «перед глазами», на который Вэйвэй уже давно не обращает внимание, часть заливается жёлтым, затем оранжевым, и снова серость. Голос Сяо Чжаня оказывается ближе, затем пододвигается табурет. Он решил сесть рядом, и это очень хорошо.

— Думаю, такие есть у всех. Это ведь жизнь. Главное действительно не допускать того, чтобы сожаления тебя сожрали. Вас что-то беспокоит? Время и правда позднее…

Вэйвэй усмехнулась. Ладонь медленно скользит по столу, пока не натыкается на смятую пачку сигарет. Не успевает она вытащить одну, как уже слышит характерный скрежет зажигалки. Айи подкуривает со вкусом, вдыхая глубоко, чтобы размеренно выдохнуть дым через нос, а под конец — приоткрыть губы, для выхода остатка.

— Меня уже мало что беспокоит, Сяо Чжань, вместе с тем… беспокоит так много. Но не о себе. Конечно, есть сожаления. Есть вина. Но уже не о прошлом, а о будущем. Прошлое ни у кого не гладко. А семейные грешки передаются и передаются дальше.

Вэйвэй понимает, что понятливое мычание Сяо Чжаня говорит лишь о том, что тот ничего конкретного и не понял. Она говорит это для себя, а не для него. Затянувшись, она хочет надеется, что кладет сигарету на блюдце, то не должно менять своё местоположение на столике у окна. Таков договор, который никто не смеет нарушить в этом доме. Сяо Чжань снова пьёт воду. Мог бы уже уйти, пожелав спокойной ночи, но тот явно что-то уловил, раз продолжает тут сидеть. Вэй слышит траекторию полёта то ли комара, то ли кого побольше. Насекомые летят на свет через приоткрытое окно, гонимые ветром и желанием забыться, коснувшись нагретого стекла лампы. Вэй снова нащупывает сигаретку ради затяжки, снова кладёт на блюдце, и вместо речей, просто просит:

— Дай-ка мне свою руку.

К чести Сяо Чжаня, тот ничего не спрашивает. Сначала мягко, но уверенно, касается её кисти, затем вкладывает ладонь в чужую. Айи касается его пальцев. Скользит, нащупывая характерную мозоль на среднем пальце, выпуклый, короткий шрам у второй костяшки большого. Переходит к линиями, что, говорят, имеют начертания судьбы. Картинка складывается медленно, но кто тут спешит.

— М-м. У тебя больше рука огня, чем какая-либо ещё, Чжань-Чжань. Но и от воды что-то есть… и от дерева. Хорошее сочетание.

Ладонь Сяо Чжаня скорее прохладная, чем тёплая. Или руки Вэйвэй слишком горячи. Очередной пасс ветра, заглянув на кухню, наводит шороху. Собранные в низкий пучок волосы задеты им, одна прядь падает на лицо Айи, но та не собирается её убирать. Чжань шепчет под нос «совершенно не знаю, что это значит», но Вэйвэй только улыбается. Затем добавляет:

— В руках моего сына больше земли и металла. И совсем чуть-чуть дерева. У костяшек. Вы хорошо сочетаетесь. Ты амбициозен, но умеешь и плыть по течению. Наблюдательный, и снисходительный к чужим недостаткам. Правда, не терпишь собственных. Ванцзе собственных тоже не терпит, но и с чужими не менее строг, если ему это правда важно. А тебе ещё трудно влюбиться. Но если влюбляешься, то всё… с корнями уходишь. И не вырвать потом. Случалось уже с тобой?

По тому, как Сяо Чжань едва слышно вздохнул, а затем выдал очередное «понятливо-смущенное мычание», Вэйвэй делает выводы. Руку тот не пытается забрать, продолжая терпеть изучение, по табурету не ёрзает, да и вообще. Прилежный, вежливый, приличный взрослый мальчик.

Айи мягко похлопывает его по ладони, прежде чем отпустить.

— Почему не спится тебе? Бессоница — удел старости. Вы должны спать крепко.

— Иногда мне кажется, что в душе я очень стар.

Вэйвэй не сдерживает смеха в ответ на такое заявление. Надо надеяться, это не обидит Сяо Чжаня. Айи добавляет «вот это ты сказал, Чжань-Чжань», а затем снова хлопает его — в этот раз, нащупав колено.

— Запомни одно, расскажу тебе старческую мудрость, так и быть. Знаешь, за что больше всего я чувствую вину перед Ванцзе? Не за то, что не уследила за его горе-отцом. И даже не за то, что не смогла ему дать то, что он хотел на самом деле. Не настояла… на его же желаниях. Я виновата в том, что научила его жить из страха. Из страха добиваться успеха, из страха водить дружбу. Страх бедности, страх одиночества, страх потери, страх предательства… страх. Вечная борьба со страхом. Вечный выбор из страха. Вечная попытка защититься от страха. Не научила его жить из любви. Это — самое главное. Из любви работать, из любви дружить, из любви… пока ты живёшь из любви, тебе не о чем жалеть. Но мне уже учить его поздно. Мать теряет авторитет перед ребёнком, как только тот научится сам надевать штаны. Всё. Что бы ни талдычила, всё через одно ухо влетает, через другое — вылетает… Я тебе не родная мать, так что, может, услышишь меня.

Сяо Чжань молчит слишком долго. Если бы Айи не была собой, могла бы почувствовать неловкость, вместо этого она знает — человек переваривает. По усилившейся горечи, она понимает, что докурила почти что до фильтра, так что вдавливает то, что осталось, в блюдце.

Хрип вкрапляется в шепот:

— Пора бы спать, и правда. Закроешь окно, когда будешь уходить, да? И не сиди долго. Толку от такого не бывает.

Вэйвэй встаёт, нащупывая одной рукой свою неизменную трость, а другой безошибочно сжимая плечо Сяо Чжаня. Не только для собственной опоры, но и для того, чтобы показать намёк на поддержку. Идя по коридору, что ведёт к спальням, она чувствует запах лосьона после бритья, и извечные мятные карамельки, до которых Ван Ибо явно дорвался. Возможно, тот был здесь всего минуту назад. Возможно, он всё слышал. Хорошо, если так. Айи не думает, что у неё были бы силы сказать это сыну прямо. Что бы ни творила судьба, она знает, как лучше. Ни хорошо, ни плохо. Просто лучше для того, что ей одной известно.

х х х

Сяо Чжань не мог найти ртом трубочку, которую минуту назад Ван Ибо заботливо вставил в жестянку энергетика, потому как был занят своим смартфоном. До этого Чжань пять минут рассказывал о том, как вредны эти «смертоносные коктейли с гуараной», сокрушался «но иначе я усну прямо на асфальте, а затем меня расплавит солнце», и подводил черту «только по одной банке каждому». Ван Ибо смотрел и думал, из чего только не состоит человек перед ним, и им надо как-то с этим жить. Когда Чжань, прищурившись, вчитывался в экран телефона, а губы всё ещё не нашли трубочку, Ибо, цокая языком как можно громче, ухватил ту пальцами и подставил так, чтобы Чжань наконец-то её «нашел». В ответ получил благодарное мычание и ноль внимания. С вниманием вообще были проблемы. Сяо Чжань был рассеян больше обычного, а в фокусе — только на время съёмки. Он то избегал Ибо, обращаясь с ним как с ассистентом, то лип так, что приходилось прятаться в любую подворотню, лишь бы никого не было. А этого добиться трудно. Это же Китай, и это же Лоян. Тут, конечно, не двадцать пять с копейками миллионов жителей, как в Пекине, но тоже такое себе. Плотность населения прямо влияет на уровень комфорта обжиманий в общественных местах. Потому как вне таких мест, Сяо Чжань, парадоксальным образом, чинно сохранял дистанцию. Ибо говорил, что даже если мама и тётушка обидятся, они могут снять номер. Чтобы было легче. Но Чжань отказывался от этого наотрез, смотря на Ибо огромными глазами оскорбленной невинности, а в качестве наказания, уходил перебирать крупы и бобы с тётушкой и мамой. Перед сном. С его слов, это успокаивает даже больше, чем вязание. И да, собственно, именно так Ибо и узнал, что Сяо Чжань умеет вязать. Носки, шапки, шарфы, свитера. Ибо даже «заказал» себе свитер на зиму. Сам свитер был не так важен, как возможность застукать Сяо Чжаня со спицами в руках. Тем не менее, такое поведение не могло не настораживать и раздражать. Ван Ибо тщетно боролся с этим ворохом неприятных чувств, мысленно раздавая Сяо Чжаню скидки.

Скидка «стресс» — тот планировал совершенно другие выходные. Скидка «Лоян» — Чжань давненько не бывал где-то кроме Пекина, а учитывая, что Ибо имеет дело с человеком, который любит (тщетно) планировать свою жизнь, такая резкая смена декораций может бить по менталочке. Скидка «семейная» — Чжань явно не расчитывал жить недельку в семье своего парня (да, в мыслях Ибо смакует такое положение дел). Скидка «универсальная» — они привыкли заниматься сексом. Часто, ёмко, с оттяжечкой. А сейчас этого нет уже как вторую неделю, ведь снова понедельник, а они все ещё здесь. Хенг всё не даёт отмашку, а только сыплет новыми задачами. У новоявленного шоу появилось несколько блоков: кулинарный (Сяо Чжань на камеру готовят с Гун Ли что-то простенькое), туристический (они прутся в какое-нибудь типичное лоянское место, где «воздух дышит древностью» и Ибо в сотый раз за жизнь трёт на камеру животики многочисленных Будд), блок «ближе к народу» (самый нелюбимый для Ван Ибо), в котором Сяо Чжань разговаривает за жизнь с кем-нибудь местным и колоритным, и блок творческий — они находят молодые таланты, будь то художник в каком-нибудь арт-хаусном стиле, молодой режиссер, танцор, поэт или стенд-ап комик, и дают ему шанс засветиться. Всё это сопряжено с ещё одним тяжелым для Ван Ибо испытанием. Ему приходится делить Сяо Чжаня с миром. Буквально. Одно дело, когда это происходит через многочисленные экраны телевизоров, ноутбуков и гаджетов, определенный отрезок времени в рамках программы. А потом вы едете домой, а если и выходите гулять по городу — это происходит в часы перед рассветом (то есть — перед работой), когда Пекин максимально сжирает всех людей коробками жилых комплексов. Они не так уж много раз гуляли в людные часы, и Чжань делал всё, чтобы на него не обращали внимания.

Сейчас всё происходит иначе. Да, они договариваются с людьми заранее, передвигаются преимущественно на заказных авто с проверенными водителями, но цель — общаться, узнавать и снимать всё это с отдачей и радостью.

Ван Ибо смотрит на Чжаня через экран то телефона, то камеры куда больше, чем в глаза.

В отличие от тех, кто тусуется с ним рядом в кадре. И ладно, когда это дедулечки и бабулечки, которые рассказывают о пользе циркуляции ци в мошонке (пришлось вырезать), но когда это… девицы, беспардонные мужики, просто фанаты с киселем на месте мозга. Одна барышня имела наглость кокетливо взять Чжаня под руку, они шли по очередной исторической улочке, и пока дама щебетала на камеру и тискала руку Чжаня, Ибо боролся с желанием кинуть в неё чем-то увесистым. Армейским ботинком, например, он как раз был в таких. Подошва красиво отпечаталась бы на её напомаженном лице. В общем-то, кризис зрел.

Сяо Чжань сёрбает через трубочку, выпив энергетик до остатка, пока Ибо свой даже не начинал.

Чжань пододвигается к нему ближе, упираясь локтями в столик и показывает экран:

— Смотри, я подумал, что… будет свежо, если тебя снять. Тут новый скейт-парк. Просто поснимаю тебя, ты отдохнешь, трюки потренируешь. Как тебе? Ты ведь давно катался? Не забыл ещё ничего?

Сяо Чжань наконец-то на него смотрит и улыбается. Ибо думает, что в какой-то параллельной реальности, он может спокойно притянуть его за шею к себе. Поцеловать. И утащить домой, забив на всё это. Но он живёт в этой. Где приходится кивнуть, затем взять телефон в руки, глянуть, где ж тот парк находится, и действительно задаться вопросом — он ведь не забыл, как делать вращение на триста шестьдесят градусов из стойки свитч? Мозги, может, и да. Но тело — не должно подвести.

Возможно, Сяо Чжань пытался исправиться таким образом и осознавал, что ведёт себя несколько по-козлятски последние дни. Ибо уверен, если бы он пришел сюда один, со своими средними навыками прыжков и поворотов, никто бы не обращал на него столько внимания. Но на ступеньках сидел Сяо Чжань. В толстовке (сегодня ветрено, а ему нельзя болеть ни в коем случае) и в маске, снимая на камеру и… постоянно громко улюлюкая, как только у Ибо получалось хоть что-то. Такого ярого фаната не было ни у кого, кто пришёл покатать в парк в этот рабочий понедельник (таких бездельников было немного, но они были). Ибо бросает доску на бетон, коротко оборачиваясь на Сяо Чжаня:

— Гэ, да хватит…

— Что? Я не слышу! Это было так круто! Давай ещё! Вау! Ван Ибо так крут!

Ван Ибо качает головой и отталкивается, затем скатывается в «яму», чтобы разогнаться и проехаться по касательной. Ничего особенного, даже не трюк, он размышляет, что именно потренировать, но Сяо Чжань снова выдает что-то вроде «юху!». Честно говоря, Ван Ибо хочет секса. А скейт — это даже не сублимация, насмешка какая-то. Настроение продолжает неотвратимо портиться, будто бы забытый на столе суп. Ибо подпрыгивает, доска вместе с ним, Ибо скатывается снова, снова взлетает. Доска вертится, доска переворачивается, доска падает на колёса, чтобы Ибо мог приземлиться на неё. Всё это сопровождается клацаньем, треском, стуком и, да.

«Вау! Ван Ибо-о! Вау!». Да какого чёрта…

Ибо подкатывает к Чжаню, чтобы отобрать телефон и остановить запись. Он видит, что Чжань улыбается — его выдают глаза, — хоть губы спрятаны под черную ткань маски. Ибо смотрит на него пару секунд, затем резко наклоняется и целует поверх. Есть только один ракурс, с которого это очевидно, и слава богу, что у тех, кто снимал это, его не было. Ибо ведь не сразу понял, что всё это улюлюканье не просто привлекло к нему внимание, но и оставило на нём. А кто не хочет покрасоваться в своей ленте симпатичным чуваком на скейте? Но ему всё равно. Чжань шипит и пихает его ногой. Ибо пожимает плечами и говорит «если мы сегодня не потрахаемся, мне придётся найти кусты, гэ, и всё равно с тобой переспать», и отъезжает на своём скейте обратно к скатам. Сяо Чжань больше не снимает и не улюлюкает. Если приглядеться, можно заметить, как у него порозовела шея и даже кончики ушей. Такого с ним не случалось давненько, если вообще было. Возможно потому, что в его жизни не было никого, кто оказывал на него такой эффект, как Ибо.

Или делал такие вещи, как Ибо. И вообще.

Чжань наблюдает за ним, людей постепенно становится всё меньше — время идёт к обеду. Когда остаётся только двое любителей досок, которые увлечены ими с такой силой, что вряд ли замечают хоть что-то вокруг, Чжань решает подойти ближе. Но не спускаться в яму.

Он садится на корточках у края и говорит погромче:

— Хорошо, лао Ван.

Тот стремительно прокатывается мимо, вместе с «я не слышу, гэ!». Ну ещё бы.

— Я говорю… хорошо, лао Ван!

Ван Ибо прокатывается в обратную сторону, едва ли снизив скорость:

— Что хорошо, гэ?!

Сяо Чжань закатывает глаза. Наблюдает ещё пару «каток» туда-сюда.

Затем говорит как можно громче:

— Только не в кустах!

Ван Ибо замедляется, но это скорее связано со смехом, а не с желанием двигаться медленней. Остановившись, он смотрит на Сяо Чжаня снизу вверх. И улыбается. Так ярко, что Чжаня распирает гремучая смесь из страха, гордости, радости и чего-то опасно безмятежного. Он улыбается в ответ, хоть видны только глаза, качает головой и встаёт. Чтобы наклониться и подать Ван Ибо руку.

Пекин

Это может показаться неверным, но орать на камеру может каждый.

В реальности, какой бы буквально страшной ни казалась расправа слезоточивым газом, дубинками и шумовыми гранатами, куда легче быть в этой гуще. Быть морально правым. Бороться вместе с толпой, быть её частью, быть чем-то большим, чем ты есть и когда-либо сможешь стать. Это древняя, необузданная мощь стихии. Как пенистые волны, разбивающиеся об айсберги.

И те, рано или поздно, сдадутся и расколются.

Но были бы эти волны, если бы не что-то менее мощное и значительное на вид?

Где-то в совершенно другой части планеты. Так ведь это работает? Нашумевший эффект бабочки.

На молчание требуется больше смелости и душевных затрат. На молчание не из-за страха, а ради умысла. Молчание, которое укутывает собой намерение и дальнейшее действие.

То самое, о котором на самом деле говорят, что оно — золото.

Молчать, несмотря на свои чувства, молчать, вопреки инстинкту правды, молчать, потому как ставки слишком высоки. Ли Хенг молчит и на это ему требуется куда больше сил, чем на то, чтобы подпалить тряпку у толстого стекла горлышка бутылки. Он молчит, пока с экрана на него смотрят бездушные глаза кое-кого повыше, кое-кого, кто может сжать всего Хенга и растереть в пыль.

Этого не случится, пока Хенг ему нужен. И пока Хенг — важная фигура за спиной Хань Фэя.

— Хорошая работа. Твои программы работают лучше многих.

Ли Хенг коротко кивает в знак благодарности. Нога на ногу, но под столом, в пальцах — ручка, корпус из платины, чернила — киноварь. Он правит ею сценарии. Председатель управления продолжает смотреть на него, не моргая. Его рот четко очерчен, морщины вокруг — скорее борозды. Брови, словно росчерки углём, никогда не меняют своего положения.

Хенг думает о том, что занятие жизни отпечатывается на лице и теле. Председатель тому явное доказательство, хотя, он мог уже и родиться таким. Трудно представить его в молодости.

Трудно представить его кем-то другим. Ходили слухи, что тот был вовсе не на той стороне в прошлом. В такое хотелось верить, но тогда всё видится более печальным. Но Хенгу не требуется верить, он знает. Казалось бы, такой человек, который смотрит на него сейчас, вовсе не мог влюбиться до такой степени, чтобы «предать родину», а затем предать её ещё раз, в более изощренный способ, спасая сына, при этом официально предав любовь. Всё это могло бы быть сказкой, если бы Ли Хенг не был знаком с тем самым сыном лично. И не любил его.

Мужчина по ту сторону экрана не имеет детей официально. Мужчина по ту сторону экрана — трикстер, к уровню которого можно стремиться всю жизнь.

Председатель продолжает:

— Как и Шанхайский инцидент с резней… м-м. Стрельбой. Как и японский вопрос. Как и все эти штучки, что ты вытащил… как и новый формат. Заняты оказались все… все прослойки. И все стороны. Каждый за своё боролся. Всё это хорошо работает. Удалось расставить фигуры в правлении так, как требовалось. Едва ли и десять тысяч были заинтересованы этими перестановками… очень хорошо, Ли Хенг, очень хорошо. Ты всегда доказываешь, что твое происхождение не значит ровным счётом ничего, когда дело касается блага партии.

Ли Хенг выученно улыбается и говорит со всей учтивостью: «Отдавать все силы на управление государством, и быть верным отечеству до конца, это то, чему вы меня научили». Председатель кивает, затем смотрит куда-то поверх камеры. Его лицо становится ближе, когда он говорит:

— Не сомневайся, никогда не сомневайся. Капли крови берегут реки крови. Старое отмирает. Новое приходит. Это закон жизни. Важно лишь то, как оно это делает. Либо так, либо через кровь. Мы делаем так, чтобы её было меньше. Цена меньше, итог — такой же. Просто хорошая сделка. Доверие к партии не должно убавляться, эффективность её правления должна лишь набирать обороты. Эта страна никогда не смогла бы выдержать хаос, никогда и не выдерживала. Меньшее зло.

Ли Хенг снова кивает, глаза рассматривают ручку в пальцах. Он не уверен, что Председатель говорит это ему, скорее — это его заученная мантра. Старику и правда уже скоро на покой. Оставить за собой кровавый шлейф никто не хочет, а идёт либо к этому, либо к… чуду. В которое Ли Хенг официально не верит, но он же человек. Как и всем, ему свойственно не терять надежду.

Какой бы падлой та не была. Председателя покидает философское настроение и он возвращается к грядущим задачам. Отмечает успехи Хенга и просит продержать информационный шум до конца недели. Чтобы наверняка. А затем постепенно «закрутить кран» до среднего значения. Ли Хенг снова говорит заученные фразы, учтиво улыбается, учтиво кланяется и ждёт, когда Председатель оборвёт связь. Неприлично, если это сделает он.

Экран гаснет. Хенг плавно закрывает ноутбук. В кабинете прохладно. Это держит его в тонусе. Телефон коротко вибрирует, экраном в стол. Хенг смотрит на него, но не трогает. За широким, единственным окном, которое открывает вид на ночной Пекин, воздух набирает морозной влаги. Она не доходит до земли. Хенг поворачивается в кресле, чтобы бездумно скользить взглядом по застывшему фейерверку огней города. В кабинет стучат, затем дверь приоткрывается, впуская Сюин. Хенг сначала вскидывает руку, чтобы глянуть на часы (тонкая золотая цепь, аккуратный циферблат без цифр), затем оборачивается на девушку:

— Тебе настолько делать нечего? Ладно — я, со мной всё понятно…

Сюин пожимает плечами, проходя ближе. В её руках планшет, она без спросу садится в кресло у края стола, поближе к боссу.

— Если я хочу быть как ты, я должна быть здесь столько же. Если хочу быть лучше, чем ты, я должна быть здесь дольше.

Ли Хенг устало усмехается, протягивая руку за планшетом — там открыты только что зафиксированные рейтинги. Не только «Доброго утра», но и всего, за что Ли Хенг ответственен. И о чем стоит знать лишь парочке людей. Он все ещё не смотрит на отчёт, Сюин рассматривать куда интереснее. Уставшая, чего раньше себе не позволяла, но собранная до такой степени, что ещё немного и можно будет назвать киборгом без тени иронии. Хенг кладет планшет на стол, подпирает голову рукой и невзначай бросает:

— Сюин. Если правда хочешь быть лучше меня, то… ты должна хотеть не быть на моем месте и делать мою работу лучше, чем я. А найти исключительно свою. Своё шоу. Подумай об этом. Концепт, цель. Подумай, и я помогу. Договорились?

Сюин смотрит пару секунд, словно не до конца понимая, что ей только что сказали.

А когда до неё наконец-то доходит — смущенно расцветает в улыбке и кивает, убирая за ухо прядь карамельных волос. Хенг следит за этим жестом, невольно вспоминая, какой Сюин была, когда только пришла. Как давно это было. И как хорошо, что хоть что-то осталось в ней прежним. Потерять себя — самое страшное, что может случиться. Хенг клялся себе этого не допустить.

Ни с собой, ни с кем-либо, кто работает здесь под его ответственностью.

Он кивает в ответ, и наконец-то начинает листать отчёт. Успехи и правда хороши.

Только никогда не греют сердце.