х х х

XV.

There must be lights burning brighter somewhere

Got to be birds flying higher in a sky more blue

If I can dream of a better land

Where all my brothers walk hand in hand

Лоян

На поезд с пересадкой собирали всей общагой. Тот теперь ездит только один раз в сутки, и зайти в него можно после очередной сдачи теста на вирус. Все ещё самый быстрый способ добраться до Лояна, не считая самолёта, который уж точно был бы не по карману, как ни скреби. Из Шанхая до Бэнбу, урвать вид на озёра, купить перекус (безвкусные паровые булки за бесценок, теплый, приторный лимонад, достать варёное яйцо, одно из трёх, которые всё-таки упаковала ей Динь-Динь), перейти на линию G-класса, сдать ещё один тест, усесться у окна, поделиться вторым яйцом и булкой с соседом, в ответ получая порцию чая из термоса. Отвечать вежливо на пустые вопросы.

Куда едет? К подруге, она живёт в Лояне, маркетолог. Кто сама? Ох, ну знаете, я из Шанхая, там можно быть кем угодно, но пока я студентка, да. Изучаю высшую математику своим низким умом.

Ву Янь игралась в видимость нормальной жизни, которую разорвали в клочья всего неделей ранее. Или уже чуть больше. Кажется, от того момента до этого дня — пропасть. Она производит отсчёт не через то, сколько времени прошло, а через «сколько времени у неё ещё есть».

Никто не сомневался в невиновности Линь-гэ.

Да и как иначе? Он столько раз помогал каждому, кому только мог, душа компании и ярый защитник своих. Будь проклята эта подработка, будь проклята извечная нужда в деньгах…

Будь проклят Шанхай.

Сяо Линь был на голову ниже по финансовому положению, и на голову выше самой Ву Янь. Буквально. Линь-гэ умудрился поступить на бюджет и даже получать мизерную стипендию (скорее за свое заслуженное место в баскетбольной команде университета, а не умственные успехи), но всего этого мало. Учеба забирает львиную долю времени и её нужно держать на высоком уровне, чтобы не скатиться. А деньги нужны. Для себя, для семьи, которая осталась так далеко, что думать больно. Потом и локдаун, когда даже самые удачливые теряли работу так легко, что не верилось. Конечно же он согласился. Две доставки в день, анти-ковидная форма, послабления по количеству обязательных каждодневных тестов. Линь-гэ клялся, что бывал в тех местах, где через пару часов объявляли карантин, но его индикатор в приложении не становился жёлтым. С момента, как он согласился на подработку, тот всегда был зелёным. Это радовало Сяо Линь. И настораживало Ву Янь. Она отличалась тем особым сортом мнительности, к которой стоит прислушиваться.

Но кто так поступает, когда на твой счёт капают приятные суммы?

Деньги умеют затмевать здравый рассудок и интуицию. Как и совесть. Кляп в рот, который готовы облизывать с закрытыми глазами.

Ву Янь поняла, что многое ей не договаривали. Она подозревала, но верить не хотела. Иначе как «доставка» превратилась в «езжай на место бунта и постреляй из игрушечной пневматики в воздух»? Пневматика оказалась вовсе не игрушкой. Что они сказали тем, кто стрелял после Линь-гэ? Постреляйте под острым углом? Под прямым? Или они уже умели стрелять до этого?

Теперь, те самые люди, что наняли Сяо Линя, выставляли его преступником. Дело сшитое белыми нитками. Вернее, кроваво-красными. Надежды нет. И раз Сяо Линь был не в силах сбежать, стоя столбом посреди хаоса, его задержали. И обвинили. Во всём.

Смертная казнь или пожизненный срок? Что хуже?

Ву Янь не знает. Но запрещает себе сдаваться, даже когда всё кажется безнадёжным. Так ей когда-то сказал с экрана смартфона один телеведущий. В момент, когда Ву Янь очень хотела всё закончить. Тогда-то она и пообещала себе, что больше никогда, никогда не позволит ничему и никому довести себя до такого. Обойдутся. И сейчас тоже — обойдутся.

Выгораживать и оправдывать Сяо Линя никто не собирался, сам дурак, раз в такое ввязался.

Но — глава террористической организации «Восход»? Ярый ненавистник японцев? Психически-нестабильный радикал? Её Сяо Линь? Размазывающий сопли за толстым стеклом переговорной, вываливающий на неё всю правду, с дрожащими руками, острыми коленями и шепотом «я лучше убью себя раньше, убью себя раньше, Янь-Янь, не хочу, не могу так, всё, скажи маме…».

Сам скажет. Идея была безумной. Идея была странной. Но она единственная, которая была.

Пока мир уже давно занят другими вопросами и жизнь стремительно несётся дальше, дело Сяо Линя шьют быстро и без особой огласки. Об этом будут говорить уже после того, как Линь-гэ либо перестанет дышать, либо перестанет существовать, телом оставшись в четырёх стенах одиночной камеры. Сяо Линь станет той самой фигурой, на которую повесят всех собак, демонизируют и будут насиловать, смакуя детали ещё долгое время. К этому всё и идёт. Ву Янь понимала, тренированным мозгом талантливого математика, что всё не так просто. Потянув за «сопливую ниточку» жизни Сяо Линя, можно добраться до самого клубка. Но ей это не так важно, как попытаться «отрезать» Линь-гэ от этого. Только это. Не нужно глубоко копать, нужно просто… показать, что такое возможно. Тонкая, ничего не значащая ниточка в умелых руках может стать оружием. У неё руки в этом смысле явно кривые. А вот у господина Сяо Чжаня…

У Ву Янь было три дня на то, чтобы попытаться это сделать. И первый уже подходил к концу.

Ву Янь впихивается в автобус, тот курсирует от железнодорожной станции до самого Лояна. Ей неинтересен вид за окном, не важна промозглая серость, которая вдруг обрушилась вслед духоте. Погоду лихорадило. Ву Янь лихорадило тоже. Пальцы всё мелко дрожат, пока она листает бесконечные группы, находит нужный чат, перечитывает последние сообщения. Ей совершенно плевать на то, правда ли этот Ван Ибо был раньше полицейским, или на то, как господин Сяо красив в обычном прикиде — толстовка, синяя бини с отворотом, светлые джинсы и джорданы в тон шапке. Видео, где к Сяо Чжаню наклоняется тот самый Ван Ибо, она пролистывает, не смотря. Ей важно не это. Некая Tutsi выбрасывает в закрытый чат «преданных, умных и важных фанатов», фотографии Сяо Чжаня и его неизменного ассистента (охранника? звукорежиссера? не суть), возле отеля. Наконец-то стало ясным, где те всё-таки живут. На это Ву Янь и рассчитывала, Tutsi обещала информацию к этому времени и прежде никогда не подводила ни с достоверностью, ни со сроками. Фанат ранга «сталкер», только, слава богам, не переходящий черту. Ву Янь приближает фото так, чтобы видеть название отеля. Осталось только понять, как туда добраться.

Самой Ву Янь черту придется перейти.

х х х

Это первый раз, когда одежда не валялась по всему доступному пространству.

Обычно Чжань находил свои боксеры где-то у кровати, рубашку — в коридоре, штаны, невежественно содранные, где-нибудь на комоде. Пуговицы, вырванные с мясом, заевшие молнии брюк, потерянные носки. В этот раз никто с одеждой не боролся. Случился обратный порядок: спокойные поцелуи, совместный душ с ленивой дрочкой, не доводя до разрядки, затем секс, пока тела ещё не обсохли. В процессе были паузы. О них просил сам Чжань, толком не зная, почему именно. Просто нравилось не достигать пика по накатанной, уводить момент, сладко издеваться как над собой, так и над Ибо. Управлять им, раз уж его член распирает внутри, дразнить, пока хватает сил. Ван Ибо мстил, конечно же. Припоминал каждую улыбочку и ухмылку, шептал на ухо всё то, что вряд ли скажет где-то кроме постели.

«Да папочка охуел?». Просто кошмар. «Какая же ты шлюшка, гэ». Трудно отрицать. «Ты знаешь, как охуенно смотришься, когда хватаешься за простыни, думая, что вот-вот кончишь? Но ещё рано, гэ». Словарный запас поражал. Сяо Чжань так и отвечал.

Он говорил: «да, папочка охуел, с такой-то деткой», «я лучше шлюхи, ещё и ебусь бесплатно», и «заткнись-заткнись-заткнись, блядь». Ибо замирал и вдавливал, вместо того, чтобы вбиться по новой. И пока Сяо Чжань хныкал мужественно терпел, Ибо прикусывал у ключиц, словно собираясь выдрать кость, целовал по шее, собирая соль кожи, отдушку геля после бритья и лайм жидкого мыла. Химозный привкус горчил на языке, это в срочном порядке исправлялось новым поцелуем. Сяо Чжань расцарапал ему спину. Не в порыве слепой страсти, а целенаправленно и методично. Как раз из-за вот этого: вбиться, покачнуться, вдавить, грызть по шее, коротко и мелко, чтобы без следов, отвести душу пониже, там, где скроют очередные толстовки, водолазки и высокие воротники. Чжань понимал, что этот ярко-выраженный кинк вовсе не внезапен — Ибо и без того любил куснуть, но все эти заигрывания с аудиторией, его до детского наивная и прямая ревность, которую он комкал и прятал куда поглубже… вылезает самым безобидным образом из возможных. По правде, Чжань не знает, как сам бы себя вёл, если бы люди лезли к Ибо так же интенсивно и беспардонно. Что бы там ни говорил ему разум, рациональность и здравый смысл. Чжань прекрасно помнит, как его собственный глаз начал слегка подёргиваться, когда в кофейне к Ибо прискакала девица и стала клеить из себя дуру, не видящую раскладку меню.

Чжань, с вежливой улыбкой под маской, вручил ей заламинированную таблицу со столика.

Чжань, с совершенно блядской улыбкой, устраивается на бёдрах Ибо.

Ему предстоит по новой загнать в себя его член, и пока Чжань занят этим, придерживая у основания, сосредоточенно нахмурившись, а затем и откинув голову, Ибо ласкает его. Мягко сжимает аккуратный член в кулаке, двигает ритмично, но медленно. Внимание все равно сосредоточено не на этом и даже не на влажной, горячей волне удовольствия от плоти и мошонки по всему телу, когда Чжань опускается до предела, прогибаясь в пояснице, упирая ладони в плечи Ибо. Тому интересно его лицо. Все эти гримасы, которые обычно смешные и излишне пафосные вне контекста и в порнухе. Сейчас совсем не смешно. Сейчас — красиво. Трахать Сяо Чжаня — бесценно. Но Ибо с каждым разом становится всё интереснее — каким будет Чжань, если трахать будет он, а не его? Ибо не знает как преподнести такую идею и готов ли он к такому на самом деле, хоть намёки уже подавал. Знает только, что ему хочется. А это ведь главное. Сяо Чжань на его члене ловит кайф, Ибо продолжает подрачивать ему, жалея, что не имеет заднего вида. Надо установить либо камеру, либо зеркала. Последнее — безопаснее, но первое интереснее в перспективе. Насколько они нарциссы, чтобы трахаться под порнуху собственной съемки? Или это будет слишком нелепо? Почему-то Ибо так не кажется. Трахаться под порнуху, где он выёбывает из Чжаня способность дышать, пока его же член тебя растягивает. Мечта в копилку, где хранится то, что точно можно воплотить. Пора бы её уже разбить. Сяо Чжань всё никак не может кончить, тональность хныканья и стонов меняется на просящую, а Ибо… Ибо очень милосерден, на самом-то деле. Он наконец-то начинает вбиваться снизу, лишая Чжаня возможности так упорно танцевать на своих бедрах. Тот кончает, пока Ибо целует его и продолжает вбиваться, вопреки рефлекторному сжатию мышц. Это уже почти что больно. Это уже почти что взрыв сверхновой, после которой только тьма и пустота. Ибо кончает следом, ошпаривая, удерживая, заставляя шипеть и хрипеть что-то не на человеческом, туда, в шею. Чжань бессильно кусает горячую кожу, получается вяло, едва чувствуется на фоне шквала всего остального. Нить слюны тянется к его губам, когда он приподнимает голову, а затем снова устраивается лицом у изгиба.

То ли прячется, то ли дышит, то ли пытается прийти в себя. Наверное, всё вместе.

Ладони Ибо ведут по лопаткам, соединяются на уровне поясницы. Чжань не любит быстро отлипать друг от друга после того, как они кончат. Он называет это «мне надо заземлиться».

Ибо целует его за ухом и закрывает глаза. Ему кажется, что Чжань чуть ли не мурчит.

Но он никогда не заметит этого вслух, чтобы не смутить его окончательно.

Ван Ибо стрижет ногти коротко, под корень. Как умеет, справляется с заусенцами.

По молодости он «следил» за ногтями чаще с помощью собственных зубов. Потому как часто нервничал. Сейчас подобное случается только с кожицей близ кромки пластины. И да, иногда Ибо беспощаден с заусенцами, из-за чего те невыносимо ноют — ранка воспаляется и истинным кайфом становится постоять, держа палец под струей ледяной воды. Сяо Чжань рассматривает левую руку Ибо, которую взял в плен уже как минут пять назад. Мог бы и правую — но та в надежном укрытии под подушкой. Ван Ибо в полудрёме, где-то между сном и явью, лежит на животе поверх смятого покрывала, согнув одну ногу. Он слышит, понимает, иногда даже отвечает. Но слишком устал, чтобы что-то предпринимать. Чжань знает, в такие моменты он может творить с ним всё, что захочет. Однажды ему даже удалось пощипать волоски между бровей. Их было немного, но Чжань их видел. И как бы ему самому ни хотелось дрыхнуть после качественного секса, такие моменты слишком дороги. Не смущаясь и не беспокоясь, можно рассматривать Ван Ибо со всех ракурсов, сторон, расстояния. Тыкать в мелкие шрамы с очередным «а это что?», посвящать в тайны мироздания замороченной жизни «я насчитал семь родинок у тебя на спине, одну, мне кажется, стоит показать врачу, но она в принципе плоская, знаешь», охотиться на какие-то мелкие детали, которые доступны только при таком уровне близости. Ранее рукам Ван Ибо такого счастья не приваливало. А сейчас казалось, ещё чуть-чуть, и Чжань начнёт то ли пальцы облизывать, то ли пытаться вытянуть костяшки, или только небо знает, что ещё. Хотя, Ибо не был бы против посмотреть на лицо гэ, если бы тот вдруг решил пососать его пальцы… эту мысль надо обдумать.

— Тебе бы пошли массивные кольца. М-м…

Ван Ибо издает утвердительный звук. Массивные кольца так массивные кольца. О, пошла жара, Сяо Чжань прикусил подушечку среднего пальца, но дальше этого дело не продвинулось. Ибо хмыкает. Сяо Чжань продолжает размышлять вслух:

— Ты знал, что по форме ладоней и пальцев можно понять характер человека? Я вот недавно узнал…

Ван Ибо подавляет в себе желание вздохнуть. На секунду приоткрывает один глаз. Чжань всё мнет его пальцы, поглаживает, рассматривает. Сейчас делает нечто, что видимо, должно быть массажем ладони. Вдавливает большие пальцы во внутреннюю сторону, ведёт то немного вверх, то вниз. Ибо закрывает глаза. Конечно же он знает. И про то, что можно понять, и про то, что Чжань узнал об этом недавно.

— Тебя не задевает, что я… что мы всё это снимаем?

Всё. Дрёма отменяется. Ибо открывает оба глаза. Чжань не смотрит на него, рука интересует его куда больше. Ибо пользуется моментом, чтобы освободить её, тянется к носу Чжаня и… щипает за него. Чжань предсказуемо фырчит и переводит на Ибо взгляд. Тот мог бы быть менее несчастным, если бы Чжань осознанно не пытался делать вид, что он спокоен и беспристрастен.

Ибо говорит хрипло и медленно, словно слова подгружаются в речевой аппарат с задержкой:

— Ты показательно не прятался от меня, когда говорил с Хенгом. Так что, раз уж ты не слышал от меня протестов и я не устроил скандал, то мне нормально. Мне всё окей.

Сяо Чжань снова фырчит, в этот раз в этом даже есть толика негодования. Ибо чувствует, что подбирается к сути. Чжань не смотрит на него, взгляд блуждает по полумраку номера. Обычный такой, средний. Кремовые стены, низкий шкаф у стены, который играет роль столика для мелочи. Даже какая-то вазочка с сухоцветами. Кресло ближе к окну, торшер, в котором горит одна лампа из трёх. Это они такой режим выбрали, а не отель на них сэкономил. Номер Чжаня на ранг выше, соседний, в него они почему-то даже не зашли. Не могли ведь снять один номер на двоих, и так слухов достаточно для обоих, было бы уже наглостью. Чжань, словно переборов себя, говорит куда тише, но довольно чётко, от таких слов никуда не деться:

— Зато ты показательно ушел, когда Хенг говорил с тобой. Что он предлагал?

Ах. Вот оно что.

Ван Ибо может лаконично и просто сказать «деньги», но это неправда. Знают об этом все трое.

Хенг даже не пытался говорить о суммах, но был прав в том, что найти выгоду для всех сторон всегда возможно. Предлагал уникальные вещи. Давил на все точки. Но всё оказалось настолько просто, что Хенг, кажется, даже умолк на добрую минуту, не понимая, Ибо издевается или серьёзен. Тот молчит, позволяя воображению Сяо Чжаня завести его в какую-то дремучую гавань, из-за которой глаза телеведущего становятся всё мрачнее и мрачнее.

За что же Ван Ибо продался? Чем его можно купить? Почему всё так паршиво?

Ладонь Ибо лежит на его груди. Пальцы мягко поглаживают, добираются до шеи и ласкают уже там. Ибо словно пытается пригладить один из следов, что оставили собственные поцелуи.

— Отпуск. Я запросил у Хенга отпуск, гэ. Для тебя и меня. Вне материкового Китая. Неделю, может, довести даже до двух, если всё это не закончится в ближайшие дни. Без каких-либо средств связи со студией и им лично. Через месяц. К твоему дню рождения. Всё оплачено, всё включено. Он сказал, что есть три варианта. Тайвань, Таиланд или Корея. Там он может устроить это легко. Таиланд, правда, мне не очень нравится, хотя… сёрфинг. Но он есть и там, и там. Может, лучше определиться по еде? Да? Где вкуснее…

Сяо Чжань поворачивается к нему. Ибо поднимает взгляд и чуть ведёт плечом. Лежать так слишком хорошо. Сонливость хоть и отошла немного, но не исчезла. Сяо Чжань ничего не говорит. Наклоняется ближе. И целует его в щёку. Он говорит «дурак». И он говорит «спи». Ван Ибо находит в себе последние силы, чтобы сгрести Чжаня в охапку и уткнуться куда-то в плечо.

Так спать куда лучше. Правильнее. Чжань зарывается пальцами в его волосы.

Когда Ибо засыпает, пальцы все ещё массируют его затылок.

Пекин

Хенгу всегда хотелось положить хотя бы один цветок на бескрайней площади.

Это лукавство, конечно, «края» у площади есть. Её пересекает множество людей каждый день, идут себе и идут, преимущественно туристы, ведомые яркими тростями или зонтиками экскурсоводов. Площадь ведёт к Запретному городу, а если хочешь, и к Национальному музею. Выбери направление и не спеши. Одновременно на её просторах может находиться до миллиона человек, она вместит всех. Можно подняться на трибуну, чтобы объять площадь взглядом. Пару раз в сезон Хенг приходил сюда, опаздывая на работу, чтобы выпить крепкий кофе из термоса, пока бравые ребятки поднимают флаг. Они занимаются этим абсолютно каждый рассвет. Вместе с солнцем восходит и красная тряпка с желтой звездой, плюс ещё четыре, поменьше. Без неё светило не справится. И всё это под надзором останков одного принципиального деда. Его тоже можно посетить, если пройтись до мавзолея. По нему никто не скучает, но это великий секрет. Хенг стоит посреди площади, в этот раз встречая закат. Без кофе, без сигарет. Сунув замерзшие руки в карманы тонкого пальто. Он смотрел на небо, залитое вишневым нектаром. Среди серого шума Пекина проскакивали трели птиц, они носились ближе к вихрастым облакам, кричали о чем-то своем. Хенг хотел бы оставить хотя бы один цветок на этой площади, но не знал, где именно. Казалось, оставить его не там, было ещё хуже, чем не оставить вовсе. Матери Хенг обещал одно, отцу — другое. Первой, что никогда не вернется в Пекин и любую другую часть Китая. Отцу, что никогда не покинет мать, что бы ни случилось. Просить такое у пятилетки было слишком, пятилетки со всем согласны. Хенг, мягко говоря, просрал оба обещания. Феерическим образом. Мама с ним почти не говорила, не понимая, почему он «сотворил со своей жизнью это», что не мешало Хенгу поддерживать её прачечный бизнес с парой кафешек, как только он встал на ноги. Отец же потерял возможность узнать что-то о сыне спустя два дня после прощания.

Хенг помнит, как родители ругались перед отъездом.

Отец должен был ехать с ними. Но для отца… было что-то важнее, чем они. Или наоборот?

Он предпочел оказаться застреленным в спину на этой самой площади, стоя до конца на своём. Мама не понимала, почему Хенг вернулся. Не понимала, что он хочет сделать. А он просто хотел оставить цветы. Хенг разворачивается, чтобы идти к дороге. На это уйдет нe одна минута. Где-то на четвертой, из его кармана выпадет небольшой, бумажный лотос. Обычный лист А4, который он старательно складывает каждый год в июне, а выпускает из пальцев многим позже. Цветок падает на шершавую брусчатку, ветер протаскивает его чуть дальше, к куску асфальта с разметкой, затем снова на камни. Цветок ищет свое пристанище. Место, где нужно задержаться.

Хенг никогда не оборачивается. Ему пора вызвать такси.

— Всё равно не понимаю, как я мог не заметить, что тебе вскрывали черепушку!

Вилка звякает, когда Хенг опускает её на тарелку, затем он исправляется, укладывая ту на льняную салфетку, тянется за бокалом. Хань Фэй усмехается в свой. В ресторане не так много людей, как бывает, время они выбрали хорошее, как и зону — терраса открывает вид на привычное море огней, прохлада окутывает гостей, по этой причине на низких столиках подле лежат пледы.

Надо бы закутать Хенга в один, но тот будет брыкаться.

— Опухоль была маленькой, Хенг. И в удачном месте. Её доставали через нос. Ни один череп не пострадал.

Хенг делает большие глаза, продолжая пить. Налегает на вино он нехило, больше обычного, но Хань Фэй знает, что сегодня за день, так что молчит. В бокале остаётся всего ничего, Хенг облизывает губы и говорит «хочу знать всё». В следующую секунду добавляет: «Ты же был в сознании? Я видел в сериалах!». Хань Фэй посмеивается, доливая вино сначала в чужой бокал, затем в свой. Хенг начинает красочный рассказ. Какой-то скрипачке проводили операцию на мозге, «только черепушечку-то вскрыли», и просили играть на скрипке гаммы, чтобы не задеть ненароком участки мозга, отвечающие за мелкую моторику. Затем, без перехода:

— Сегодня в службу поддержки, ну знаешь, у нас есть на сайте, «если у вас есть интересная история или вы стали жертвой несправедливости, звоните по»… В общем, трезвонит одна девушка из Шанхая. Моих девчонок достала. М-м. Говорит… говорит, что ей близок тот стрелок, что в воздух пульнул. Говорит, что он не виноват, что ему это заказали… Ясен хрен, что заказали. Но она хочет говорить с Сяо Чжанем. Представляешь, да? Уже добралась до Лояна.

Хань Фэй вскидывает брови, рассматривая Хенга. Тот мёрзнет, не особо это скрывая. Елозит краем бокала по губам, всматриваясь в панораму. Хань Фэй знает, что тот уже всё для себя решил.

Только перед этим ему нужно выговориться.

— И понимаешь… рано ведь, да? Рано. Я подумал. И ведь всегда есть риск, что блеф. Девчонки проверили, да-да, что правда такая есть… правда и пацан такой есть. И тот даже арестован под… не тем предлогом, правда, но это же пока. Потом сотрут, поменяют, вставят. Что ему там грозит. М-м. Казнь в таблетках или казенная жизнь в… М-м.

Хенг пьёт. Хань Фэй размышляет сколько процентов вины в этой ситуации лежит на нём лично. От пристрастия Хенга к алкоголю, который развозит его чаще, чем хотелось бы, до возможной смерти пацана из Шанхая, который попал не в то время, не в те руки. Был бы не он, был бы какой-то другой.

Хенг смотрит на него, улыбается неловко, так, словно пытается сделать так, чтобы забылись все слова, что он сказал только что. Он спрашивает тихо, бессильно и беспомощно:

— Это ведь не обязательно? Совсем не обязательно…

Хань Фэй думает, сколько крови косвенно уже заляпало его манжеты. Он занимался совершенно не теми вещами, отвечал вовсе за другие аспекты и на своем личном фронте никогда не допускал подобного. Но он носил ту же «форму», говорил тем же языком, и преследовал те же цели, что и люди, которые нанимают таких пацанов. Более того. Более того…

Хань Фэй уточняет осторожно, внося мысль, словно бросая мелкий камень в гладь воды:

— Ты уверен, что тебе под силу начать это… вскрывать? Такой гнойник может заляпать всех.

Хенг чешет кончик носа, затем берётся за вилку. С чувством пронзает ею кусок стейка. Подносит мясо ко рту, вгрызаясь в его волокна. Жует, снова смотря на Пекин. Кажется, тот смотрит на них в ответ прямо сейчас. Смотрит и ждёт. Хенг жует медленно, но не ради вкуса, а ради того, чтобы собраться с мыслями. Проглотив, он тянется к бокалу, чтобы допить вино.

Только после этого снова смотрит на Хань Фэя, меняя растерянную улыбку на наглую:

— Никогда не уверен. Но если гнойник не вскрыть, он же… погубит тело, да? Зараза пойдет в кровь, разнесётся по всему…

— Да-да, мы всё же ужинаем, Хенг.

— Ты сам такую метафору предложил.

Хань Фэй опускает взгляд на свою тарелку. От гарнира ничего не осталось, мясо надо бы разрезать ещё на две части. Он принимается за дело, кидая «так что ты решил?». Хенг переходит к делу:

— Официально такой запрос мы отсекли. Но я сказал Минцзинь… только ей. Чтобы отправила девушке план. Представится редким талантом. Есть у нас такая рубрика теперь… Она математик, сойдет за математического гения. На официальных правах подберется к Сяо Чжаню. А там… уже решит он. На месте. Что с этим делать.

Хань Фэй откусывает немного, откинувшись на спинку стула. Хенг избегает его взгляда, обнимая себя одной рукой, пока другая теребит край салфетки. Ему вовсе не привычно быть в ситуации, где он снимает с себя часть ответственности. Но это иллюзия. Хенг знает, что сделает Сяо Чжань.

Просто Хенг выстраивает пьесу. Драматургию. Чтобы всё точно сработало так, как надо.

— Ты хочешь услышать моё одобрение?

Хенг тихо посмеивается, всё же коротко глянув на него. Чего-чего, одобрение ему точно не нужно. Он вздыхает, перекидывает волосы на одну сторону, прочесывая их пальцами. Глаза уже заволакивает тонкий слой стекла, всему виной алкоголь. Хань Фэй понимает, что его вино надо менять на воду. Хенг в настроении нажраться крепко. Поэтому, когда официант проплывает мимо, он дергает его за белый фартук (ну ай), чтобы принёс ещё бутылочку. Хань Фэй привычно кивает в подтверждение.

В этом заведении привыкли ориентироваться на него в вопросах алкоголя, а не на второго гостя.

Так уж повелось. Хенг неожиданно наклоняется поближе, заставляя Хань Фэя поступить так же.

Он шепчет, а в глазах уже плещется придурь:

— Простите, святой отец, ибо я согрешил.

Говорить серьёзно уже бесполезно. Хенг закрылся и хочет забыться на время. Хань Фэй принимает правила игры, его пальцы легкой лаской проходятся от щеки к уху, чтобы заправить прядь волос.

Он шепчет в ответ:

— Десять раз прочтёте «дева мария», кончая подо мной, и будете прощены.

— Попаду в рай?

— Я вам гарантрирую.

Хенг отстраняется, чтобы протянуть Хань Фэю руку. Тот жмёт её со всей серьёзностью.

И как и все сделки до этого, они провернут эту достаточно быстро.

Бутылку вина они заберут с собой. Принимая её из рук официанта, Хенг доверительно поделится с ним информацией, при этом наблюдая только за реакцией Хань Фэя: «Это для причастия».

Реакция будет болезненной. Алым засосом на шее — десять минут после, пока водитель будет исправно лавировать по городу, везя их домой. Пекин будет щедр на зеленые огни светофоров.