х х х

XVIII.

Древнее китайское проклятие:

«Чтоб ты жил в интересное время».

Пекин

Существует ли в мире хоть что-то, что может удовлетворить всех в равной степени?

Вряд ли. Разве что базовые потребности. Всех удовлетворяет способность дышать и утолять жажду. Хоть, может найдутся и те, кто хотел бы, чтобы эти процессы происходили как-то иначе.

Глубокий вдох. Размеренный выдох.

У Мо Яня вытянутое лицо с высокими скулами. Глаза — черные щели. Рот — алая, резная рана.

Очки помогают видеть мир чётче, линзы даются Мо Яню нелегко, пользуется он ими редко. Его лицо запоминается своей нелепостью в сочетании с грузным телом, но только если встречаться с ним на постоянной основе. Без этого его образ смазывается, и хоть кто-то мог посчитать это минусом, сам Мо Янь думал, что в этом есть и преимущества. Копна жестких, черных волос имеет одну и ту же стандартную прическу со скамьи школы. И с той самой скамьи, у Мо Яня не особо изменились цели.

Характер формирует среда, в этом есть доля истины. Легкие Мо Яня наполняются кислородом при очередном вдохе, колет слева под ребрами, у самого края. Видно, защемило. Мо Янь не менял позу достаточно долго, чтобы тело затекло, отливая каждый нерв свинцом. Характер Мо Яня закалился в глубоком детстве. Когда отец уходил на работу, он оставался наедине с матерью. Заработок рыночного торговца термосами вряд ли мог обеспечить молодую семью достойно, учитывая всякие партийные сборы и долги, но отец правда старался. Мать была на подмоге. Брала заказы, подшивала одежду всем соседям, обрезала нити с рулонов ткани, бесконечно фасовала спичечные коробки. «Игрой» для Мо Яня было помогать ей. Его семья — образцовая партийная ячейка, уважающая все каноны коммунистического строя. Хотя бы в том, что это никогда не обсуждалось в доме. Мо Янь ничего не знал о прошлом своей семьи, мир был таким, вот и всё, и как каждый ребёнок, он принимал его правила, не задумываясь, что может быть иначе.

До средней школы. Мо Янь всегда чувствовал, что их отношения с матерью довольно… отстраненные. Она могла подолгу смотреть на него, но никогда не демонстрировала ласку. Этот стеклянный, бесчувственный холод пугал и провоцировал стараться как можно сильнее. Быть на виду, приносить лучшие оценки, помогать со всем, даже если об этом не просили. В детстве Мо Янь часто смотрел на себя в замызганное зеркало крохотной прихожей, стоя босиком на холодном полу, и пытался понять, что такое видит в нём мама или наоборот — не видит? И потому так себя ведёт? Чем он это заслуживает? Он унаследовал от неё родинку. Ровно посередине щеки.

Плоская, черная точка, словно след от ручки.

Сейчас мать год как мертва, но открытие, которое сделал для себя Мо Янь в средней школе, преследовало его и заставило никогда больше не искать её тепла. Одна семья — один ребёнок. Предпочтительно, а вернее — жизненно необходимо, чтобы это был мальчик. Наследник, кормилец, человек, который может выбиться на видные должности и иметь стабильное положение, что бы там ни говорили про «у товарищей нет пола». Многие семьи умудрялись прятать детей, уезжать в далёкие села, куда хоть и добирались «службы по контролю рождаемости», но с большим трудом. Его мать была беременна до него дважды. Во второй раз она смогла родить, но ребёнком оказалась девочка. Это было катастрофой. С которой, как ей казалось, они как-то смирятся. Обмануться было так легко. Девочку должны были звать Сюань. Она должна была быть единственным ребенком семьи, её «прекрасным нефритом». Но отец Мо Яня отвёз её ранним утром декабря «бездетным дальним родственникам». У которых та утонула. Так гласила официальная версия. Что случилось на самом деле — Мо Янь так и не узнал. Быть может, его сестра жива и сейчас трудится где-то в полях провинции Хэнань, а может, она живёт ближе к горам. Или даже в одном из множества городов Китая. Носит другое имя, не знает, кто её настоящие родители, покупает мясо на рынке, работает в офисе или уже молодая жена какого-нибудь неплохого человека. Может, Мо Янь даже встречал её. В толпе на улицах, вагоне метро, на фестивалях драконьих лодок, сидел за соседним столиком ресторанчиков по всему Китаю. Теперь уже не узнать. Что Мо Янь понял точно, слушая ночные рыдания матери, — его жизнь имеет слишком высокую цену. Он окружен мертвыми братьями и сёстрами. Так что эта жизнь, которую получил именно он, должна иметь вес. Всё, что пришлось пережить их семье, должно оправдаться, и это лежит на его плечах. Так же, как и курс партии обязан вестись чётко и гладко, ведь ради него жертвуют очень многим, нельзя… просто нельзя, чтобы всё это оказалось бессмысленным. Иначе, зачем это всё?

Мо Янь запрещал себе сомневаться, отрезал от себя такую функцию, ведь такие серьёзные решения и такие невероятные жертвы не могут формироваться из прихоти или какого-то злого умысла — на всё есть причины. Они всегда объясняются простым, четким языком. И вот, уже при его зрелости, этот закон изменён. Они смогли пройти это «плато» и «победить бедность», теперь можно иметь и двух детей. Вот, ради чего всё это было, именно так. Ради счастливого будущего. Но всегда есть люди, которые этого не понимают. Люди, отравленные чужеродным знанием, соблазненные фантазиями, не имеющими ничего общего с реальностью их положения. Такие даже пробираются в само чрево партии, умудряются закручивать свои решения в красные фантики, пряча внутри смертельный яд. Неужели никто не видит? Или все боятся перечить? Такие люди умудряются найти лазейки, которые ведут на саму вершину. Закрепиться там, свесив ножки, и бросаться в обычный народ своими нелепыми решениями и действиями. Ли Хенг — один из них. Вертлявая, хитрая блядь, которая умудрилась устроиться в теплом меху партийных шуб. Отбирает у Мо Яня часы эфиров, правит сценарии партийных концертов, выписывает рекомендации актерам и певцам, заседает в комиссиях по этике (эта откровенная шлюха, недомучжина с бесящим шанхайским выговором — и комиссия по этике!), шепчет в уши Председателя управления министерства культуры свои нелепые предложения, спасает от кризисов, которые сам и провоцирует! Неужели этого никто не видит? Его авторские программы, особенно этот Сяо Чжань, чьё лицо висит на каждом билборде и набито на каждой пачке жевательной резинки, ходят по краю лезвия. Эта риторика! Смущает и путает аудиторию, заставляет думать. Если есть истина, разве может быть два мнения? Они осмеливаются звать на интервью таких спорных, испорченных, прозападных людей. Хенг называет это «видимостью оппозиции, эквивалентом свободы слова, попустительством поводка».

Мо Янь же знает — это постепенная попытка подрыва общества изнутри. Вот, что это такое.

Этот шанхаец, эта прозападная подстилка, подмахивающая своему любителю японцев…

Глубокий Вдох. Размеренных выдох. Под рёбрами все ещё покалывает.

Мо Янь решает наконец-то встать из-за стола и размяться. Плавные наклоны. Вперёд. Назад. Мышцы требуют либо движения, либо тёплой ванны. Архив всё продолжает распаковку, мелькая файлами по экрану. Наверное, так и будет, даже когда к Мо Яню заглянет гостья. Вот, кто понимает его. Без неё, его личного нефрита, он бы не смог подобраться к Ли Хенгу настолько близко. Осталось совсем немного. Финальная часть. И у неё в ней — главная роль.

Он готов. Он всё исправит. Выпалит эту вредоносную плесень раз и навсегда.

Ничто не будет сделано зря.

х х х

Бывают дни, когда студия пустеет рано, как бы кто ни держался за своё кресло.

Сюин проходится тушью по ресницам, чуть приоткрыв губы. Напольное зеркало досталось ей в наследство от предыдущего хозяина кабинета, правда, вместе с пятном на ковролине, которое она прикрыла вазоном с пышной азалией. Она слышит как звучно скрипит дверь. Её давно пора смазать, но она никак не напишет об этом в чат по хозяйственной части.

Сюин видит Минцзинь в отражении, кидает короткий взгляд, не прерывая действия.

Её голос ровный, звучит глухо, на зеркале остается след от выдоха, исчезает секундой позже:

— У тебя какое-то дело? Все уже разошлись… надо отдохнуть перед завтра, Сяо-гэ возвращается.

Минцзинь прикрывает за собой дверь с коротким визгом петель, проходя в кабинет. Тот небольшой, одна из стен — сплошное стекло окна. По столу разбросаны пачки из-под жевательных конфет, полные фантиков, в бумагу завернута половина сэндвича, а у закрытого ноутбука толпятся пустые стаканы из-под кофе. Сюин имеет привычку копить мусор, затем распределять его, собирая в пакет слоями, и уже тогда идти выбрасывать. Она из тех, кто знает «мусорную песенку ряд песен, которые помогают запомнить, как правильно расстортировать мусор» назубок. Минзцинь проходит ко столу, зачем-то берет пару фантиков, комкает, сует обратно в пачку.

Говорит себе под нос «как всегда», затем, уже куда громче:

— Ты так и будешь злиться на меня?

Сюин изучает её через отражение, все еще не оборачиваясь. Та плохо выглядит. Лицо немного отекло, скорее всего, виной тому алкоголь, выпитый накануне. Минцзинь садится на край стола и складывает руки на груди. Сюин смотрит на цепочку с маленьким сердечком, подвеска лежит поверх белой футболки. Та непривычна, потому что по размеру, если не в облипку, а не оверсайз. Сюин видит тень и очертания спортивного лифчика. Свободные брюки надо бы подшить, но от запутывания в штанинах Минцзинь спасает танкетка кед. Сюин опускает взгляд, чтобы засунуть кисточку туши в тюбик. На очереди губы. Подкрасить винным оттенком, Сhanel. Подарок Сяо Чжаня. Если подумать, вся её косметика кем-то да подарена, не просто так она вывешивает списки желаемого за пару дней до дня рождения в свой вейбо.

Скоро надо будет над этим подумать. Лето прошло так быстро. Сюин пожимает плечами:

— Если бы ты еще понимала, на что я злюсь.

Минцзинь имеет привычку хмуриться так, что в этом участвует и её нос. Он смешно дергается, когда она напрягает его, словно пытаясь унюхать ответ. Сюин отпускает себя, позволяя долгий вздох. Помада всё никак не хочет найтись. Сюин копается в косметичке, пристроенной на квадратной полке. Минцзинь рассуждает вслух:

— Разве это не связано с тем, что я не предупредила тебя о той истории? О помощи парню? Хенг сказал не говорить тебе и просто выслать инструкции девушке. Знал, что ты будешь против, потому что это опасно и могло бы навредить Сяо Чжаню, но он не хотел терять время на обсуждение и… я же не могу ему перечить. Не игнорируй меня. Это жестоко и… вообще, вредит работе.

Сюин тихо хмыкает и говорит еле слышно «никто из нас не может перечить этому засранцу, куда деваться», все продолжая перебирать наощупь тюбики, тени, консилеры, бутыльки гидрофильных масел и пачки пластырей. Даже находит блистер таблеток от головной боли, какая удача. В её словах нет осуждения, на самом деле — она понимает. Сама такая же. Если бы Минцзинь знала, что она делала и делает, потому что Хенг сказал… наверное, смотрела бы на неё иначе. Но что они могут? Ли Хенг создал свою команду с особенными взаимоотношениями, и каждый из его людей ему должен. Добровольно должен. В благодарность. Он выбирает особый склад ума, особую судьбу, и пока что ещё ни разу с этим не сплоховал. Он вытаскивает тебя из кучи говна, но в то же время именно эта куча и есть компромат, если ты вдруг… сорвёшься. Никто, правда, и не пытался.

Зачем кусать ту руку, что кормит, бережёт тебя, а если надо — заступится за тебя всеми способами? С этим всё предельно ясно. У Сюин нет к этому вопросов и она действительно понимает, почему её ввели в курс дела с опозданием. Дело совершенно в другом.

По правде, она ещё и сама не до конца разобралась, и это раздражает отдельным пунктом.

Сюин взвешивает все «за» и «против». На середине мысли её затапливает усталость и чувство безнадёги, пальцы замедляются. Плевать на помаду. На Хенга тоже плевать. На всё плевать. Сюин медлит, застегивая косметичку. Смотрит на своё отражение, затем снова на Минцзинь. Та пытается встретиться с ней взглядом. Упёртые глаза, не знающие подводки, но вместе с тем, всё та же растерянная девочка… Сюин усмехается, наконец-то оборачиваясь. Подходит ближе.

Минцзинь может почувствовать запах горького миндаля и чего-то отдалённо цветочного, но не сладкого, а просто тёплого. Сюин часто пахнет именно так, в ней улавливается что-то от металла, нагретого солнцем. За все эти годы Минзцинь так и не смогла узнать, что это за духи. Сюин смотрит на неё слишком долго, шестым чувством Минцзинь понимает, что главное сейчас — не дрогнуть.

Ей уже нечего скрывать, и если бы она знала, что это так заденет Сюин, она бы нашла способ намекнуть на происходящее. Сюин важно держать руку на пульсе, и за последние дни, она, наверное, забылась, что пульс этот принадлежит не ей, а Ли Хенгу. Дело же в этом, верно?

Минцзинь моргает пару раз, глаза немного режет из-за линз, она стала носить их совсем недавно. Ладонь Сюин пахнет больше миндалем, чем цветами. Наверное, это всё-таки какой-то крем для лица? Эта мысль мелькает, только потом приходит осознание, что ладонь эта сейчас на её, Минцзинь, щеке. Всё внутри замирает, словно в судорожном вздохе перед прыжком в пропасть.

Это ничего не значит. Это же ничего не значит, да?

Время издевается, замирая, время теряет ориентиры, кажется, будто бы они уже не в кабинете вовсе, а в полом пространстве, где нет места внешнему миру. Всё сходится в этой точке: тепло ладони, запах миндаля, смотреть в глаза, моргать всё реже, ждать, что будет дальше.

Что будет дальше? Пять секунд оказываются лимитом терпения. Пять секунд — это всё, что осталось от прежней жизни. Если учитывать, что Минцзинь прижимает её к тому самому зеркалу, то… кажется, с цепи сорвалась она. А может, Сюин коснулась её первой уже губами и это послужило катализатором? Никто не знает. Никто не думает.

Сюин на вкус — горький миндаль, Сюин наощупь — согретая солнцем мякоть,

Сюин на самом деле — вовсе не металл.

Хотя, тот ведь тоже может плавиться. Телефон вибрирует на столе — за Сюин уже приехало такси.

У неё ещё не закончено несколько дел. Минцзинь тянет её на себя, кажется, если прекратить — всё разрушится. Они все ещё держатся, только потому что продолжают касаться, и не говорят ни слова. Фантики от конфет, остаток от сэндвича, пустые стаканы — почти весь этот мусор сметается на пол. В кабинет могут зайти, Сюин может опоздать, Минцзинь может никогда не осмелиться снова. Минцзинь целует шею, забираясь ладонями под чужую блузку, дурацкую блузку с дурацкими мелкими пуговицами, Минцзинь вздыхает у губ, прежде чем снова целовать их, Минцзинь задирает блузку выше, гладкий лифчик расстегивается спереди, это всего одно движение пальцами, которое она и делает. Сюин смеётся. Её пальцы забираются в волосы, тянут, гладят от шеи к выпирающим ключицам. Сюин смотрит. Она хочет спросить «почему ты прислала его ко мне?», и где-то между глубоким вздохом, когда колено Минцзинь раздвигает её ноги, заставляя ткань строгой юбки задраться до пояса, где-то между поцелуем и удивленным выдохом, когда Минцзинь ведёт кромкой ногтей по её бедрам выше кромки телесных чулок, она умудряется произнести эти слова вслух.

Минцзинь сразу понимает, о чём идёт речь.

«Почему ты сказала ему приехать ко мне?»

Это должно было всё испортить. Это должно было всё остановить. Это должно было звучать не так жалко. И Минцзинь правда замирает, но ей не требуется время для ответа, слова выталкиваются тут же. Простые, потому и правдивые.

— Потому что люблю тебя. Мы оба. Он мог позаботиться о тебе, когда не могла я. Это главное.

Сюин все ещё обнимает её за шею. Ладони Минцзинь перетекают чуть выше бедёр, пару пальцев поддевают резинку трусов, но не следуют дальше. Сюин наклоняется, снова касаясь губ, приоткрывая рот, и в этот раз лаская куда медленнее. Минцзинь мягко упирает колено между её ног. Мир замедляется и замедляется, пока не теряет значение в каждом касании и новом выдохе.

Такси ждёт ещё десять минут и отменяет поездку. К восьми часам на этаже студии гаснет свет, оставляя работать лампы лишь в коридорах и аварийной лестнице, используя энергосберегающий режим.

х х х

Хенг не был из тех людей, которые любят стикеры, клейкие ленты напоминаний, доски визуализации и магнитики на холодильник. Тем не менее, его пальцы пробивают упаковку, чтобы достать черные, будто бы выточенные из оникса, магниты. Он посчитал, что они хорошо подойдут к графитному цвету поверхности. На кухонном островке стынет кружка с чаем, аккуратной стопкой лежат полароидные снимки. Самая свежая фотокарточка годичной давности, самой старой — семь лет. На ней Хенг пытается выдуть мыльный пузырь, пока Фэй улыбается в объектив. В их жизни такие носители памяти кажутся более надежными, чем цифровые аналоги. Последним они тоже грешили, хорошо, но в куда меньших масштабах. Хенг берёт снимок, примеряется к холодильнику, пытаясь понять, как лучше всё это распределить. Просто по порядку ровным рядом? В разброс? Квадратом? Хенг начинает сомневаться, что идея использовать именно холодильник такая удачная. Но магниты уже куплены, можно хотя бы попробовать. Он прикладывает фото ровно посередине, закрепляет его магнитом и отходит на шаг, оценивая вид. Рука ищет кружку без участия взгляда, Хенг подтягивает её по столешнице двумя пальцами за ручку, затем берёт её нормально, легонько дуя на крепко заваренный травяной сбор. Здоровый образ жизни, все дела. Хань Фэй поспорил, что Хенга хватит на неделю. Тот из принципа должен продержаться как минимум восемь дней.

Входная дверь коротко пищит, замки открываются, хлопок и писк на тон ниже — замки закрылись. Хенг отставляет кружку и, вопреки желанию оказаться в объятиях Фэя как можно быстрее, нарочно с ленцой выплывает в коридор, запахнув халат. Хань Фэй улыбается, кидая ключи от машины на низкий столик, разувается, Хенг уже хочет подойти ближе, но Фэй качает головой. Сначала — обработать руки антисептиком. Хенг кривится, выжидая, когда Фэй наиграется с дозатором, который сам же любовно устроил в прихожей на высоком столике вместо «жившей» там раньше вазы. Да, у них не везде есть шторы, зато есть литровая бутылка антисептика. Всё правильно.

Хенг морщится от резкого запаха спирта, который попытались прикрыть цитрусовой отдушкой, и дергает Фэя на себя за край пиджака.

— Ну хватит, мы уже и болели, и кололись, и снова болели. Жизнь продолжается. Мыло всё равно лучше.

Хань Фэй посмеивается, наконец-то притягивая его к себе как можно ближе. Он обнимает крепко, затем, к удовольствию Хенга, забирается под полы халата, поглаживая по бокам, пока Хенг, вскинув голову, начинает жаловаться:

— Они привезли не того оттенка полки.

— Кошмар. Как они могли. Идиоты.

— Я так им не сказал, это ты у нас такой судья, да-да, это же не они идиоты, а те, кто упаковывал.

— Тогда — все идиоты.

— М-м. Я просто сказал, что разочарован в их сервисе. Глубоко разочарован. И знаешь, что?

— Ты надул при этом губы?

— Зачем, это же не ты. Так вот, они… они привезут завтра нужные полки, и вместо купонов, которые они хотели мне всучить, я… договорился, что мы сможем посмотреть новые коллекции мебели до официального релиза. Как тебе такое? Ты сможешь? Послезавтра, где-то к семи вечера? Мне надоело выбирать всё самому. И там никого не будет. Всегда можно сказать, что мой добрый, старый друг, помогает мне с ремонтом. Конечно, если ты решишь трахнуть меня на каком-то из столиков или кресел, может возникнуть недопонимание…

— Да что ты?

— Такое случается, понимаешь… люди такие странные, любят себе надумывать всякое…

Последнее Хенг уже мурчит на ухо, пока Фэй, привычным жестом мнёт его ладную задницу поверх боксеров. Затем следует легкий шлепок и поцелуй ближе к уху. Хенг отлипает, только чтобы потянуть Фэя за руку к кухне. Ему не терпится показать холодильник, Фэй точно сможет помочь с тем, как лучше раскидать фотки, но завлекает он конечно же иначе:

— И ещё… я приготовил, лично, сам, вот этими руками, и с помощью моего гениального мозга, твой любимый гюдон, а потом твой любимый салат, ещё окономияки, тоже любимый, надругался над ним, вместо рыбы пихая мясо…

— М-м, а что делать, если я хочу сначала надругаться над моим любимым тобой?

— Согласиться пойти со мной в мебельный салон. И я ещё не простил тебя за лилии, это было слишком коварным, даже для тебя. Выкурить меня с работы с помощью вонючего букета! Там целый день проветривают, только вот сейчас уже не так пахнет, но это я ещё сам не нюхал…

Хань Фэй усмехается, кивая пару раз. Они уже дошли до кухни. Он отпускает руку Хенга, чтобы скинуть с себя пиджак, предусмотрительно вынув смартфон, и не менее предусмотрительно положив тот от себя подальше. Кидает запонки на стол, расстегивая манжеты, пока Хенг уже распределяет их ужин по тарелкам, продолжая рассуждать про мебель: «Мне кажется, твой кабинет нуждается в массивном столе, знаешь, такой прям чтобы ух! Ты за ним явно не часто сидеть будешь, но у столов есть и другие цели». Фэй любуется им, и всё кажется настолько идеальным, что боязно поверить. Такого Хенга никто и никогда не увидит, такого расслабленного и открытого Хань Фэя не увидит никто тоже. Это только для них двоих. Фэй думает, что одно из самых удивительных и хрупких проявлений любви — быть собой друг для друга. И именно вот это «собой» любить сильнее всех масок. Отличая, где настоящее, а где — соответствие ситуации. Может, это и звучит как-то неправильно, но так они живут. Сбрасывая и надевая маски, чтобы видеть друг друга без них.

С северо-запада начинает дуть прохладный ветер, достигая гор, между которыми скрылся Пекин, он упирается в их хребты, и к его просторам добираются лишь слабые пассы, едва колыхая ветви деревьев. Но этого хватает, чтобы те теряли жухлую, прожженную солнцем листву.

10 тысяч метров над землей,

рейс Лоян — Пекин, длительность перелёта — 2 ч.

Два часа — это частичка пыли, а не время, но с человеческой точки зрения впихнуть в них что-то можно. Два часа — один полнометражный фильм, за который удаётся прожить чью-то жизнь.

Два часа — хорошая прелюдия и качественный секс. Два часа — поездка на машине из одного конца Пекина в другой, когда машин всё равно больше, чем позволяет город.

Два часа на шоппинг в торговом центре, без учёта похода на фудкорт, и только в том случае, когда ты точно знаешь, чего хочешь. Два часа, когда можно сидеть рядом, спать рядом, молчать рядом, касаться друг друга вопреки людям вокруг, но так, чтобы не очень заметно. Спасибо бизнес-классу за расположение кресел по два человека. Ван Ибо сидит у иллюминатора, хоть верил, что это место точно захочет себе Чжань. Но тому хотелось спать. Сначала чинно, исключительно в своём кресле, вытянув длинные ноги как только возможно и даже частично в проход. Затем его голова устроилась на плече Ибо, игнорируя дорожную подушку.

Их диалоги звучали полушёпотом, рассеиваясь в шуме перелёта.

— Ты не жалеешь?

— О чем?

— Ты так и не сказал ей.

— Она и так всё поняла. Иногда слова не нужны.

Ван Ибо не знает, когда они успели прийти к такому уровню взаимопонимания и шли ли к нему вообще. Ему кажется, именно из-за того, что оно всегда было, они и притянулись друг к другу. Бывает так, теперь он знает, что ты видишь человека и понимаешь — пора доставать соль и спички, это надолго. Если не навсегда. Ты понимаешь это чем-то внутри, можешь ещё не облечь в слова, не донести до сознания, но весь ты, начиная с тела, заканчивая ноющим чувством от желания притянуть поближе, ты знаешь. С этим приходится считаться. Это невозможно игнорировать.

Ибо чуть поворачивает голову, едва касаясь волос губами.

Чжань немного ёрзает. Ибо решает спросить:

— Ты бы хотел, чтобы самолет приземлился?

Смешок. Выдох. Чжань опускает «конечно хочу, иначе мы умрём», улавливая, что вопрос не об этом.

Иногда даже самая безобидная шутка может конкретно испортить момент. Моменты нужно ценить, не упуская. Когда тебе открывают что-то важнее сердце, особенно, когда это вопросы, которые кажутся излишне странными. И если те задаются так высоко над землёй.

— Я бы хотел, чтобы он приземлился. Может, просто не в Пекине. Но даже если так… не важно. Мы же вместе.

Это подводит к следующему вопросу. Только уже не от Ван Ибо. Чжань выжидает минуту, за которую Ибо мнёт его пальцы, отворачиваясь обратно к иллюминатору.

Он подбирает слова, решив, что всё, что сказано над землёй, там и останется, если вдруг что.

Сяо Чжань и его мысленные подстраховки, лишь бы решиться.

— И у меня есть один вопрос и одно предложение. Что хочешь первым?

Ван Ибо задумчиво мычит, продолжая смотреть на тонны облаков. Для этих махин их пассажирский лайнер, как для человека мошка. Ибо коротко облизывает губы, стягивает кожицу с нижней, раздумывая, затем выбирает:

— Давай вопрос.

Чжань выпрямляется, размяв шею, затем смотрит на Ибо и спрашивает: «Так почему ты всё-таки… уехал в Пекин?». Ван Ибо ждал этого. Речь Лао Бо не могла не поселить сомнения, особенно в такой голове, как у Чжаня. Ибо чуть пожимает плечами:

— Так получилось, что в Лояне оставаться оказалось больнее, чем возвращаться в Пекин. И не из-за мамы, нет. Я знаю, что поступал правильно. И поступаю так. Пекин… да, местами дрянь, но он не пытается быть чем-то кроме себя. А Лоян… в нём у меня не случилось слишком многого, чтобы это не давило. Да и всё равно… в Пекине удобнее. Цены ниже. Зарплата выше. Ну и… там ты. Может, меня вели звезды, а?

Сяо Чжань усмехается, пихая Ибо локтём куда-то в бок. Такой ответ породил ещё больше вопросов, но момент явно упущен. Насильно лезть в душу Ибо никто не собирался. Тот поигрывает бровями, как идиот, затем смеётся, говоря «теперь давай предложение», прикусив язык, чтобы не добавить «руки и сердца». Почему-то на то, чтобы выговорить его, Чжаню требуется больше времени.

— Мы… и так практически живём вместе, да?

— Получается, что так.

— Почему просто… не жить вместе? Мне конечно кажется, что мы куда-то несёмся, как на роллеркостере…

— На чём?

— … но я хотел предложить тебе до Лояна. Только не знаю. Третья квартира или моя? Твою в любом случае надо за тобой и оставить, через какое-то время мы вполне захотим друг друга поубивать, и отдыхать тоже полезно… но со своей мамой я тебя знакомить пока не собираюсь.

Ван Ибо почему-то смешно. Сяо Чжань вскидывает брови на эту порцию «гремлинского хихиканья», из-за чего Ибо поднимает руки в защитном жесте. Затем поясняет:

— Гэ, это не игра в шахматы или бартеры… то, что я сделал это, не значит, что ты тоже должен, и, думаю… всё как-то само устроится. Прости, я просто представил… судя по твоим рассказам, твоя мама очень интересная женщина, если ты ей скажешь, что я тебе по гороскопу предназначен, она…

Сяо Чжань добирается до бедра Ван Ибо, чтобы ущипнуть, шипя с наигранным пафосом «не смей ржать над моей мамой», но Ибо продолжает:

— А мы вычислили, что так и есть… по всем! И коза с быком, и лев с весами, и какие-то там твои числа и мои числа, потом еще эти формы ладоней, мне кажется, надо просто собирать аргументы и когда-нибудь…

— И когда-нибудь я всё-таки тебя прибью.

Ван Ибо улыбается и говорит «не исключено». Сяо Чжань смотрит на него и понимает — это всё надолго. Если не навсегда. Пора готовить соль и спички…

Самолёт все ещё плавно летит поверх облаков, начиная постепенное снижение.

Два часа прошли незаметно.

Два часа, когда земля была так далеко, и Пекин не имел над ними никакой власти.