х х х

XIX.

Никогда не следует без размышления

предаваться истинам той эпохи,

в какой живешь.

— Морис Метерлинк

Пекин

Не так себе она представляла свою жизнь. Тогда, по молодости, держа в руках «молот Мао», разбивая старинные вазы и сжигая книги, она думала о том светлом будущем, которое ей обещали. Конец голоду, конец унижениям, конец несправедливости.

В каком-то смысле оно и наступило, хоть выглядело не совсем так, как ожидалось.

В каком-то смысле… Пэн Хуа росла в нищете, зрела в бедности и лишь к старости ощутила что-то, что напоминало ей значение слова «стабильность». Когда она не просто смогла перебраться в город, но и закрепиться в нём официально, спасибо внучке. Теперь она даже получает пенсию. Люди в сёлах лишь в последние года два могут на неё рассчитывать, да и то не везде. Ещё у Пэн Хуа есть свой личный заработок. Почетный и даже не маленький. Опять же — спасибо внучке. Только та у неё и осталась, правда, видятся они редко. Кажется, малышка её стыдится. Ну и поделом…

Старая госпожа Пэн — одна из уборщиц в домах партийной элиты, на высоком уровне умеет натирать паркет, держать блеск мрамора, справляться с глажкой и стиркой. Разве об этом она мечтала, сметая с полок статуэтки и дорогие часы «капиталистических мразей»? Теперь вытирает пыль с таких же вещей, которые так ей и не принадлежат. И этот дурак, Мо Янь, подкупая её из раза в раз, лил в уши всё то же красное дерьмо. Она кивала в нужных местах, вспоминала молодость с горькой ностальгией, пересказывала все свои надежды вместе с событиями чужого дома и получала хрустящие купюры. Мо Янь говорил складно и знакомо. На самом деле был таким же, как и все. Жадный до власти, узколобый и ограниченный, не видит своё истинное отражение в зеркале. Ему бы жену, та мозги бы вправила и показала всё, как есть. А может, завела бы его в яму поглубже. Но это не забота Пэн Хуа. Она просто зарабатывает на безбедную старость. Наконец-то может позволить себе что-то вкуснее батата и паровых булок. Все эти деньги — мелкая компенсация украденной жизни. Обманутой. Никому не нужной. Хуэ бы ещё засомневалась, если бы мыла полы и вытирала пыль в доме, где цветёт жизнь. Со стороны — господин Хань и госпожа Гу пара идеальная. Но как только переступишь порог… она — редкая, жадная, недалёкая шлюха. А он — рождён японкой. И уже совсем неважно, что он делает и каков по жизни. Человек, в чьих жилах течёт кровь убийц её рода, и кто? Партийный? Как так случилось? Куда всё делось? Ради чего это всё было?

Ради чего Пэн Хуа прожила свою жизнь, предала свою любовь, бесконечно жертвовала и бесконечно выживала? Можно относиться ко всему куда проще, она знает. Все её подруги не хранят в сердце столько горечи, не лелеют плоды прошлого. Надкусить и выплюнуть. Она занимается с ними в парке тай-чи, недалеко от дома господ-товарищей, дышит свежим воздухом и слушает трели птиц. Это лучшая часть её дня. Завтрак из пряной лапши в наваристом бульоне. Свежие сплетни. «Партийные господа» между собой очень похожи, за стенами их домов творятся сериалы похлеще, чем на WeTV, правда, всё об одном и том же.

Измены, предательства, уклонения от налогов, другие махинации, болезни и внебрачные дети.

Пэн Хуа от коллег отличает лишь то, что она не следит за этим с восхищением и злорадством, не копит размытые фотографии в надежде на крупную наживу, если подвернется случай. Она вполне искренне презирает и коллег, и работодателей. Она понимает, что это особое правило, по которому семьи из правящей верхушки обязаны нанимать домработниц из «одобренных списков», связано просто с тем, что в любой момент те, кто выше «хозяев», могут тебя вызвать и ты обязана рассказать всё, как есть. Не утаивая ничего, ради всеобщего блага. Жизнь Пэн Хуа и правда дала ей такую рекомендацию, учитывая, какой преданной делу она всегда была, что бы ей ни сказали и куда бы ни указывал дуть красный флюгер. Никогда не задавать вопросов, доверять всецело, следовать и выполнять. Проще простого. Только это она и умеет. Первые пару лет Пэн Хуа с нетерпением ждала такого дня. Но господина Ханя никто не смел трогать. Потом она поняла, почему… но этот Мо Янь. До страшного глупый, а не храбрый, тупой, а не идейный.

Пэн Хуа его не жаль. Она жалеет только себя.

Пэн Хуа прикидывается наивной большую часть жизни в надежде, что это поможет. Не помогло.

Её стратегия — сплошная ошибка, и поняла она это слишком поздно. Или нет? Можно ещё взять реванш? Терять-то ей уже нечего. Да и что такого страшного можно сделать старушке?

В крайнем случае, придёт смерть и избавит её от этого бредового и болезненного существования.

Пэн Хуа плюет на тряпочку из «микрофибры». Одна такая стоит как все продукты на неделю. Пэн Хуа тщательно втирает свою слюну в светлое дерево обеденного стола. Такой стоит — как обе почки на чёрном рынке. Этим поздним вечером никого из хозяев нет дома. Одна развлекается с каким-нибудь чиновником пониже рангом, который надеется каким-то образом через её вагину получить благосклонность. Другой — строит жизнь с кем-то ещё, это Пэн Хуа подмечает уже не первый год. Но не вдаётся в подробности. Её просили собирать информацию только про этот дом и только про этих двоих в его стенах. Зачем ей знать лишнее? Она не будет делать ничего сверх того, о чем её просят.

Если надо — уточнят. Если нет — не её забота.

Квартира-особняк, вот, как это можно было бы назвать, пустует. Пэн Хуа снова плюет на тряпочку. Её секретный ингридиент успеха «блистательной уборки». Она полирует мебель этих партийных гнид своей слюной. Оставляет тонкий слой мочи по ободку унитазов, тот высыхает быстро, размазанный куском туалетной бумаги. В этой квартире унитазов аж три, в то время как сама Пэн Хуа перестала справлять нужду в напольную дыру только под старость.

В такие вечера она развлекается и похлеще. «Домыв» поверхности, она идет в хозяйский душ.

Тот, что в их спальне. Смыть рабочую испарину, пыль и грязь, почувствовать себя человеком.

Пэн Хуа аккуратна со всеми бутыльками и тюбиками госпожи, та действительно может что-то подметить. Всё же, её она понимает чуть больше, чем господина. Тот не уделяет ей никакого внимания, не считает партнером, не уважает. Про любовь Пэн Хуа вообще молчит, в неё верят только полные идиоты. Есть выгодные сделки и всё тут. Эти двое заключили неплохую, но кажется, госпожа ожидала большего. Используя её гель, дорогущий и брендированный, Пэн Хуа пытается вспомнить, когда в последний раз слышала, чтобы господин Хань трахал эту девицу.

Года три назад? Началось всё с какого-то скандала. Таких в этих стенах было множество.

Пэн Хуа старается двигаться как можно плавнее. Кости ноют, и это уже привычно, но к «прострелам» в пояснице и коленях никто привыкнуть не в силах. Что там кричала госпожа в тот странный вечер? Пэн Хуа уже собралась уходить, но задержалась в прихожей, как всегда незаметная, щуплая и миниатюрная, стянув седые волосы в низкий пучок. Хуа-которую-никто-не-видит. Тогда её грело чувство первых трёх красных конвертов от Мо Яня и она из шкуры вон лезла, чтобы оправдать такие круглые наличные суммы. Гу Мэй была в ярости. Вроде бы знала, на что идёт, заключая брак, но, как и многие женщины, надеялась, что её чары, хитрость и размер груди всё исправят. Пэн Хуа помнит, что драли эту девицу где-то в коридоре, между главной комнатой и кабинетом господина. Крик стоял ещё тот, но по большей части был наигранным, как и вся Гу Мэй. Хуа помнит — на следующий день квартира была в ужасном состоянии. А по душку алкоголя в кабинете стало ясно, что господин Хань был вовсе не рад тому, как провёл прошлую ночь. Господин Хань никогда не пьёт, во всяком случае, в этом доме. Потом он не появлялся две недели. А.

Гу Мэй кричала: «Только я могу это сделать! Только я! Только я могу дать тебе ребёнка!».

Кажется, им было бы проще купить себе одного.

В современном мире больше способов, чем было раньше. Хоть и сейчас можно купить почти любого сельского младенца. Это будет актом великой щедрости, ведь оставлять там — хуже, чем гибель. Пэн Хуа выходит из душа. Аккуратно проходится по седым волосам полотенцем. То её собственное, приносит с собой, чтобы не оставлять лишних следов.

Перестраховка такого рода, может, и лишняя, вряд ли кто заметил.

Дверной замок противно пищит в тот момент, когда Пэн Хуа уже собрала вещи и собирается уходить. Боги всё-таки следят за ней и по-своему оберегают, раз она не попалась. Почти что. Пэн Хуа забыла, что примеряла на себя серёжки госпожи, да так и не сняла. Но всё это оказывается неважным. Старушка готовилась сорвать с ушей серьги, уже улыбаясь госпоже Гу, которая явно не ожидала увидеть её сегодня. Та была изрядно выпившей, не провела вечер так, как ей того хотелось. Начала кричать с порога, как Пэн Хуа ей не нравится, совсем уже оборзевшая старая карга. Тут заметила и серьги. Гу Мэй, вместо ожидаемой нападки на саму домработницу, неожиданно схватила её сумку с низкого пуфа.

— Что ты ещё украла, а?! Что ещё ты украла?! Ненавижу! Ненавижу вас, вонючих крыс! Из-за вас все всё знают, вы как сеть чертовых пауков! Вы…

Пэн Хуа никак не могла успеть перехватить сумку. Из неё на темный мрамор прихожей вывалилось абсолютно всё. Начиная с твердого чехла для очков, заканчивая… сегодня был день, когда она должна была отнести Мо Яню один из блокнотов Хань Фэя, тот, что видела в его руках чаще остальных. Господин вёл какие-то дневники на японском, в котором старушка ничего не смыслила (как иначе, это язык проклятых псин). Ещё она смогла забрать сегодня те флешки, что Мо Янь заказывал у «своих людей», но не мог забрать лично или курьером. С его слов через её руки было надёжнее. Он уверял её, что доверил бы им свою жизнь. Что её ещё ждёт «большая роль» в плане возмездия. Пэн Хуа говорит же — Мо Янь ещё тот придурок. Неизвестно, что заставило Гу Мэй настолько озвереть, ведь её этот блокнот явно не касался. Напрямую. Конечно, ей было бы невыгодно, чтобы её мужа упекли или обвинили в чем-то, с другой стороны… разве жизнь без Хань Фэя не стала бы лучше? Пэн Хуа казалось, что да, стала бы, да и без денег госпожа не осталась бы. Гу Мэй замахнулась, браслеты на её руке с дребезгом съехали почти что до локтя, Пэн Хуа чувствует жгучую боль в щеке, затем она наливает собой половину лица. А потом тромб в её теле отрывается, в мгновение ока достигая сердца. Вспышка яркой, невыносимой боли, поглощает собой всю Пэн Хуа. Кажется, будто бы это длится вечность, но и это — обман. Вечность заканчивается.

Пэн Хуа больше ничего не чувствует.

Звонки в три часа ночи с субботы на воскресенье вряд ли могут быть хорошим знаком. Хенг смутно понимает это, нашаривая телефон у прикроватной тумбы. Вибрация отдает мерзким дребезжанием, забивая голос Лесли Чуна. Он поет, что луна представляет его сердце. Хенг обрывает эту лирику, прикладывая телефон к щеке, все ещё не открыв глаза. Он прячется куда-то в плечо Хань Фэя, в надежде, что сейчас ему скажут какую-нибудь ничего не значащую дребедень и можно будет молча скинуть вызов. Фэй приобнимает его крепко, не выходя из глубокой дрёмы, но вскоре им обоим придется забыть про сон.

Гу Мэй ревёт в трубку, повторяет, что ей страшно. Хенг прижимает телефон к уху сильнее, женское рыдание одновременно раздражает и бодрит. Как только он начинает понимать значение слов, принимается выпутываться из постели. Хенг пихает рукой Хань Фэя то в плечо, то куда-то в бок, чтобы быстрее пришёл в себя. Мэй, перебивая себя же судорожными вздохами, всё повторяет, что она не хотела, что Хань Фэй, как и всегда, не отвечает на её звонки, она устала, она ненавидит свою жизнь, но она не хотела, не хотела…

— Мэй? Что ты не хотела? Вдохни поглубже и скажи мне, что ты не хотела?

— Я не хотела её убивать, не хотела её убивать, братец Ли… и у неё, у неё тут какие-то карты памяти, какие-то флешки, и это… я не знаю… она не дышит! Почему эта старая карга не дышит?! Дыши, тварь!

— Мэй, Мэй, заткнись и слушай меня. Ты дома? Ты дома сейчас? Отойди… отойди от тела.

— Да, да, я дома. Это… это наша домработница, она…

— Мы приедем. Ничего не делай, поняла? Ничего и ни с чем не делай. Иди, выпей успокоительное, у тебя есть? Выпей одну таблетку и жди. Больше ничего не делай. Мы скоро приедем. Ничего не делай, поняла?

— Да, хорошо. Хорошо, я поняла.

Хенг отбрасывает телефон от себя, трёт ладонями по лицу. Фэй медленно садится в постели. Он глухо хрипит «что случилось?». Хенг чуть поворачивается и пожимает плечами, говоря шепотом:

— Как я понял… твоя жена в истерике над трупом домбработницы. Возможно, она её убила. Говорит что-то про какие-то карты памяти… не знаю. Надо ехать. Что-то мутное.

Хань Фэй смотрит на него долю секунды, затем кивает. Тянется ближе, чтобы смазано поцеловать по щеке и ближе к скуле. Встаёт, потягиваясь всем телом. Берёт свой телефон с тумбы, включая его.

И говорит одеваться. Хенг смотрит в его спину. Иногда способность Хань Фэя бесстрастно принимать реальность его пугает. И восхищает вместе с тем.

х х х

Сяо Чжань полагал, что хорошо себя знает. Вернее, не так. К рубежу его возраста (не будем вдаваться в цифры, господи прости) это кажется очевидным. Ты прожил уже близко к половине отпущенного, прошел через столько событий, выработал собственную рутину, выдолбил себе карьерную лестницу и уже перешел к постройке лестничной площадки. Разбивал сердце себе, разбивал сердце другим. Склеивал и собирал заново. Не только в около-любовном смысле. Испытал спектр эмоций от самого тёмного к самому светлому и выбрал приятные душе оттенки. Пробовал вонючий тофу, распиаренные трюфели и турецкий кофе. Брал от жизни всё в разумных пределах. Смотрел артхаус, высиживал постановки нового театра, зубрил лозунги для партийных концертов, осознавая «всю муть бытия», общался с людьми на трёх языках и перенимал опыт. Казалось, что уже ничем тебя не удивить, и ты знаешь, как будешь реагировать, чего хочешь и кем являешься.

А потом ты лежишь на ковре подле своего дивана за бешеные деньги, над которым висит картина (которую ты писал сам, маслом — берешь от жизни всё!), смотришь на голую мужскую задницу. И с опозданием понимаешь, что не ожидал от себя такого. И в мыслях не было. Речь не про секс, чёрт с ним, тебе нужна эта задница в таких смыслах, от которых ты всегда бежал и даже, в глубине души, снисходительно презирал. Если какое-нибудь вшивое колечко с алмазом является гарантией того, что эта задница будет перед ним каждое утро каждого дня до конца жизни, то… дайте два. Дурацкая мысль. Всё дурацкое. И потому такое восхитительное. Сяо Чжань лениво взъерошивает волосы на затылке, забывает моргать, а когда наконец-то вспоминает — делает это сонно и медленно. Он не в курсе, что улыбается. Так же лениво и сладко. Сейчас всё именно так — лениво и сладко.

Задница никуда не девается. Ван Ибо курсирует вдоль столешниц дубового дерева, на уровне поясницы длинные петли завязанных тесёмок — Ван Ибо откопал где-то фартук и решил обезопасить себя хоть так. А может, по новой соблазнить? Чжань опирается головой о край дивана. Пространство лофта затапливается запахом кофе и поджаренных яиц. Они уснули на ковре после чёрт знает какого захода. По самому дивану разбросаны игрушки, пара тюбиков лубриканта. Они могли заниматься всем в кровати, как нормальные люди, но в какой-то момент Ван Ибо заявил, что ему лень бегать к холодильнику. И нужно либо его притащить в спальню, либо им поменять дислокацию. После секса хотелось жрать. Хенг дал им в качестве премии и обещания «четыре выходных плюс воскресенье». Время было решено использовать рационально.

Секс, еда, разговоры, сон, секс, еда, разговоры, душ, сон. Раньше так не было. Они перешли на какой-то новый уровень, который принёс с собой легкость. Наверное, дело в откровенности. Они перестали бояться что-то сломать или показаться кем-то, кто не устроит другого, не пытались быть лучше себя самих, скрывая те части, что считали недостойными. Теперь почему-то не страшно.

А когда страха нет — есть только полёт.

Сяо Чжань думает, что мог бы жить так всегда. И плевать ему на саморазвитие, да и развитие в целом, смыслы жизней и конечные цели. Какая разница. Ничто в его жизни не дарило ему такого чувства. Блаженное спокойствие вытраханного мозга, тепло по всему телу от греющего чувства обладания и принадлежности, целая вселенная в другой голове, с которой соприкасаться куда интереснее, чем с миром в целом. Влиять на неё, в то время как та меняет что-то внутри тебя в ответ. Сяо Чжань отказывается от всего себя прежнего и готов признать, что не знает ровным счётом нихрена. Ни про себя, ни про жизнь, ни про обладателя этой чудесной жопы. Последнее, конечно, волнует сильнее всего. Сяо Чжань хрипит ото сна, приходится прочищать горло, но мысль он донести очень хочет:

— Лао Ван… я только что… постоянно думал о тебе, а вернее, o твоей заднице…

Ван Ибо коротко оборачивается. В уголке его рта белёсый мазок — он нашел какой-то французский соус и решил полить им яичницу сверху. Он усмехается и отвечает:

— Ну, моя задница точно стоит твоих мыслей, Чжань-гэ. Тебе помочь подняться? Душ?

Сяо Чжань неопределенно машет рукой и поворачивает голову, чтобы глянуть в сторону окна. Что он хотел от этого действия? Понять приблизительное время суток? Зачем? Светло, значит, не ночь, ну и хорошо. Чжань справляется сам, сначала встаёт на колени, затем, упершись руками в диван, приподнимается ещё. Дело за малым — плавно разогнуться и даже потянуться, разминая затекшее тело. Сделано. Вы — восхитительны.

Собственная задница несколько саднит, но это неудивительно. Он сам напросился. От копчика до шейных позвонков прошивает волной дрожи — дело не столько в том, что Чжань встал с нагретого ворса мягкого ковра, сколько в воспоминании, фантомных ощущениях, мягкой волной прокатившихся по телу. Вчера он наконец-то решился поиграть с шариками и торжественно вручил их Ван Ибо. Тот оставался собой, когда уточнил, зачем ему «ожерелье для великана» и несколько изменился в лице, когда Чжань пояснил, что это такое. Играть с самим собой в такие игры было неудобно, Чжань как-то пытался, вышло так себе, а попробовать всегда хотелось. Хоть сначала Ван Ибо был настроен скептически… всё изменилось решительным образом. Очень решительным образом. Чжань зависает, зажевывая нижнюю губу передними зубами. Смотрит куда-то перед собой, пока ладонь поглаживает по пояснице, затем по бедру, бездумно и легонько, еще не зная, сколько мелких синяков он только что приласкал.

Всего несколько часов назад он лежал на этом же ковре, похабно раздвинув колени, сглатывал вязкую слюну и терпеливо ждал. Ждал, пока Ибо, в лихорадочном предвкушении наполовину с легким ужасом, разберется со всеми «бусинами», согреет в ладонях первые две (Чжань нервно засмеялся, когда понял, что тот всерьёз), в тысячный раз проведет пальцами по растянутому входу, вылив очередную порцию смазки. Для удобства было решено перевернуть Чжаня на живот, Ибо исправным жестом подхватил его под бедра, сначала поцеловал куда-то в колено, потом помог перевернуться, напоследлок шлёпнув по ягодице. Чтобы не расслаблялся. Всё-таки, хороший Чжань ковёр прикупил, нечего и говорить. Колени хоть красные до сих пор, да не стёртые в мясо, а могли бы быть. Чжань помнит — первый силиконовый шарик, ответственно согретый в ладонях Ибо, вошел в него до обидного легко. И что-то в самом Ван Ибо сдвинул. Наверное, тот сам от себя не ожидал, что ему так понравится такое делать… и видеть. Тяжесть, распирающая внутри, то, как шарики давили и перекатывались, то, как грубо Ибо выдернул все, кроме последнего, втолкнул опять, широко развёл ягодицы и… чёрт. Как Чжань вообще выжил? То, как саднит задницу — мелочь. Возможно, его голос хрипнет не после сна. Кажется, он его просто сорвал.

Очень плохо для телеведущего. Очень похрен на этот факт. Оно того стоило.

Чжань возвращается в реальность, сморгнув наваждение и говорит, что сначала почистит зубы, а потом уже будет есть. Он добирается до душа, иногда касаясь стен для поддержки равновесия. Ощущение, будто бы его накрыло похмельем, но без головных болей. Тело не привыкло к таким нагрузкам и явно просит пощады. Чжань думает про тёплую воду и стремится окунуться в ту как можно быстрее. Даже если это «тропический», мать его, душ. Почему он просто не поставил себе огромную ванну? Ладно. Можно будет аккуратно лечь на мокрый кафель и позволить этому «ливню» прибить себя и тем самым размять всё тело. Потом выползти и сказать Ван Ибо разминать его уже по-нормальному. Правда, есть риск. Это снова приведёт их к сексу.

А, ну и хорошо. Кто знает, впереди рабочие дни, насыщенные и бесконечные.

Сяо Чжань нажимает на любимый сет кнопок, настраивая температуру и интенсивность душа. Тот начинает лить с потолка и Чжань подставляет лицо под его теплые капли. Хорошо. Может, и правда лечь? А как он встанет? Опять по стеночке? Нет, постоит пока так, ноги ж держат. Чжань находит в себе силы и тянется к полке, выбирая бутыль с гелем. Этикетка обещает «томный аромат сладкого персика», и почти что справляется. Персиком правда пахнет, и это действительно сладко. Чжань тщательно намыливается и скользит пальцами между ягодиц. Саднит сильнее, наверняка там всё натёрто и будет ныть ещё пару дней. Надо будет ввести «сухой закон» — только дрочка и минеты. Позаботиться о себе, в конце концов. Чжань фырчит на свои мысли и снова выдает нервный смешок. Видимо он решил добрать весь сексуальный опыт за жизнь с помощью Ван Ибо. Мысли уносят его всё дальше и дальше, в какие-то смутные и наивные представления о будущем, в которые никогда не веришь, но перебираешь в воображении. Яркие, разноцветные камушки внутри калейдоскопа. Как изменится его лофт, через что будет заметно, что он живёт не один? Ему так нравится проектор из квартиры Ибо, сюда нужен такой же. Возможно, как раз на место картины-с-недо-членом?

Или в спальне? Чем забить холодильник? Доставка — это хорошо, но для всё тех же слухов — очень плохо. Ибо ест куда больше, чем он, вернее, Чжань бы жрал столько же, да ему нельзя, он легко набирает вес и это плохо для работы. И жизни. Наверное.

Слухи, обязательно поползут слухи, надо будет всё-таки искать третье место или обсудить с Хенгом, у него уже есть опыт в таких делах… И ещё. Пропущенный день рождения Ван Ибо, который тот не хотел праздновать и очень серьезно сказал, чтобы Чжань ему ничего не дарил. Тот и не подарил, но купить-то успел. Ещё тогда подумал, что это какое-то безумие и такой подарок вручать, мягко говоря, слишком рано. Но мотоцикл ждёт своего хозяина и пора что-то решать…

Сяо Чжань смывает с себя мыльную воду, тщательно проходится мягкой мочалкой по всему телу, по новой ополаскивает голову. Он не знает, как долго плещется в воде, но когда выходит обратно, обернув бедра полотенцем, Ван Ибо уже неожиданно собран. И белёсый мазок в уголке рта исчез. Чжань хмурится. Его голос и правда сипнет, когда он спрашивает:

— Что такое?

Ван Ибо подходит к нему ближе и чуть улыбается, затем пожимает плечами, вручая свежее белье и майку под рубашку.

— Я уже выбрал тебе одежду, чтобы не тормозить, смирись. Звонил Хенг. Сказал, пахнет жареным. Надо ехать срочно в студию. Ничего не пояснил, но звучал странно.

— Что он сказал? Дословно?

— «Передай Чжань-Чжаню, что скоро нас всех может накрыть огромной пиздой, и если он этого не хочет, то появится в моём кабинете с тобой под мышкой Подмышка — имя существительное. Оно пишется слитно и склоняется: пиджак жмет в подмышках. А вот слова под мышкой, под мышками, под мышки, под мышку — это действительно наречия, они пишутся раздельно: держать сверток под мышками, подхватить ребенка под мышки. через двадцать минут». Кажется, он созывает всех. Рабочие чаты горят. В новостях пока ничего такого не видел, все без понятия, что это.

Сяо Чжань выдает глубокомысленное «м-м», затем шепчет «ты не влезешь в мою подмышку».

Ибо только усмехается на это и целует его в уголок губ.

Выходные закончились раньше обещанного. Но это явно самое меньшее из всех бед.

х х х

Ни один вейп или электронный девайс не заменит теплоты тления обычной сигареты меж пальцев. Минцзинь сжимает фильтр чуть сильнее, затягивается, выдыхает дым, горло хорошенько царапает наждачкой. Воскресенье. Утро. С недавних пор — выходной день. На курилке под студией не протолкнуться. Прозрачный бокс для курящих размером с обычную автобусную остановку, явно не рассчитан на стольких любителей никотина. Многие торчат снаружи, вокруг мусорного бака специльно под курево. Минцзинь все же предпочитает пластмассовый бокс. Опирается о стену, смотрит на вытяжку под потолком. Та явно барахлит, раз туман вокруг ясно виден. Все обсуждают возможные причины сбора, кто-то наивно предполагает что-то радостное, кто-то — только худшее. Жизнь подсказывает Минцзинь, что будет нечто среднее. Она прикрывает глаза, те уже пощипывает от количества дыма вокруг, затягивается. Затем слышит «не будет одной?». Алистер Ченг стоит перед ней с неловкой улыбкой и честными глазами побитой собаки. Вечно потрепанный, с дурацкими шутками и крупными ладонями. Минцзинь часто думала о том, какой маленькой Сюин из-за этого кажется. Когда эти лапы накрывают её поясницу. Или скользят к попке. Потом Минцзинь наказывала себя за такие мысли, лишая порции кофе или сигарет. Она уже не знала, чего себя лишить, чтобы исправиться, а потом свыклась с мыслью. Как бы странно ни было, иногда такие картинки её возбуждали. Представлять Сюин под Ченгом. Ревность в схватке с возбуждением. Ёршистый коктейль, оставляющий саднящие полосы и желание закурить опять и опять. Стереотип о том, что женщины не так часто думают о сексе, рушился. В определенные периоды месяца — это всё, о чем Минцзинь может думать, учитывая, что секса в её жизни почти нет. Не было. До прошлой недели. Только, кажется, мыслей от этого стало ещё больше. Неужели она и правда настолько озабоченная или это нормально? Или у неё «мужской мозг»? Что-то там про новомодные статьи о гормонах? Алистер все ещё смотрит на неё. Глаза красные, щетина покрыла собой подбородок и верхнюю губу. Минцзинь не хотела бы его ни касаться, ни трахаться с ним. Она бы хотела научиться у него трахать Сюин и узнать, что той нравится, хоть, кажется, она и сама делает в этом неплохие успехи. Минцзинь наконец-то отлипает от стены и вытягивает из заднего кармана широких штанов пачку сигарет. Премиальные, с пухлой пандой сбоку и большим предупреждением о скоропостижной смерти. Ченг благодарит её кивком, подкуривает от дешeвой зажигалки, встает рядом, выдыхая дым. Курилка гудит, словно улeй.

— Как думаешь, что это значит? Переформатирование шоу? Сокращение? Ты уже видела Хенга?

Минзцинь отрицательно качает головой, уголёк сигареты сжирает тонкую бумагу, осталось на затяжки две.

— Видела. Он в ярости. В холодной ярости. Так он себя ведёт, когда посягают на его. Его м-м человека, его шоу, его людей, его деньги… Что бы это ни было, кажется, нам придётся попотеть. Ты знаешь, босс всегда найдет способы выплыть…

Алистер явно набирает слюны, чтобы сплюнуть, очередная стальная мусорочка как раз кстати. Минцзинь не смотрит на него, слыша характерный плевок. Сюин целовала этот рот и этот рот целовал Сюин. Минцзинь морщится, затем всё-таки поворачивает голову:

— Зачем ты сказал Сюин, что это я тебе позвонила? Чтобы ты приехал?

Алистер смотрит на неё пару секунд, затягивается и опирается спиной о стену. Говорит «я не говорил ей», добавляя после паузы «наверное, она сама поняла». Они почти что не разговаривали в тот день. Сюин плакала. Поела то, что он принес, позволила помыть посуду на кухне и прибраться, наблюдала за ним молча. Снова плакала, позволяя себя обнимать. А потом выгнала его взашей, ничего не объяснив. Женщины. Алистер предпринимает попытку, зная, что та провальна:

— Что… что вообще с ней происходит, не знаешь?

Минцзинь смотрит на него со смесью жалости и насмешки. Ченг ненавидит, когда она так делает, так ещё и снизу вверх. Он хочет добавить «ладно, забудь», но на всю курилку разносится бас главного по монтажу. Пора идти. Сбор уже через пять минут. Главный конференц-зал студии. Ченг думает, что бы то ни было, надо занять стул или кресло-мешок рядом с Сюин.

Минцзинь думает то же самое. Они синхронно вдавливают окурки в крышку-пепельницу мусорки. Выходят почти что последними и выбирают самый крайний лифт. «Телевизионщики», как называет их остальная часть офисной свечки, разноцветным потоком стекаются в одну точку.

Ли Хенг поднимается на небольшую сцену, позволяя Ван Ибо подкрутить стойку микрофона по его росту. Как только тот уходит, спускаясь в первый ряд и занимая место рядом с Сяо Чжанем, Хенг коротко кивает всем, и обводит зал долгим взглядом. Бледнее обычного, волосы собраны в высокий хвост, черная рубашка застегнута наглухо, минимум побрякушек — так, пару тонких золотых цепей поверх. Брюки узкие, острые носки туфель.

Хенг сует руку в карман, словно чего-то ожидая.

Когда становится совсем тихо, Хенг позволяет себе легкую улыбку.

Он подходит к стойке и наклоняется к микрофону.

Его спокойный голос забирается в каждую голову, покрывая собой все пространство.

— Спасибо, что так оперативно оказались на месте, я это ценю. Ни для кого не секрет, что в государственных кругах массового вещания нашу с вами шайку называют «сбродом». Мы раздражаем многих. Мы многим мешаем. Мы никому не нравимся. Забираем львиную долю бюджета, это злит их особенно сильно, верно? И мы знаем, почему делаем это. Каждый из нас занимает своё место по какой-то причине.

Короткая пауза. Хенг вытягивает микрофон из стойки, заводит одну руку назад, на пальцах брелок в виде анатомически правильного сердца, бронзовое с позолотой, связка мелких ключей, видимо, именно это он и вытянул из кармана. Перезвон довольно четко слышен.

Хенг сжимает и разжимает пальцы с ключами, отходя на пару шагов в сторону. Солнце заливает собой зал сквозь прозрачные стекла панорамных окон. Многие щурятся. Все легко могут заметить столбцы пыли. Хенг же смотрит открыто и спокойно, ни разу не сощурив глаза, хоть солнечные лучи купают его больше остальных, и лучше, чем мог бы справиться прожектор.

— Каждого из вас я знаю и каждый из вас оказался на своём месте благодаря мне. Просто факт, который никто не отрицает. Я отмыл, причесал, дал работу и, что куда важнее, дал цель. Что-то большее, чем вытянуть до следующего месяца и сыто обедать каждый день. Что-то человечнее, чем просто трата денег. Абсолютно каждый, кто присутствует здесь, имеет за спиной что-то, чего стыдится, чего боится. Что-то, что хотел бы спрятать или то, что хотел бы больше никогда не испытать. И по этой причине… я вам доверяю. И я несу за вас ответственность. Каждый из вас доказывал свою преданность из раза в раз, от кризиса к кризису. Наша уникальная команда потому и не становится больше, хоть могла бы. М-м. Хочу напомнить вам, что так, как вы ни разу не подводили меня, я ни разу не подводил и вас. Главное — делать ровно то, что я говорю. Все поняли?

Хор голосов в ответ необычайно стройный, словно каждый сонастроен с другим. Наверное, так и есть. Промолчал лишь один Сяо Чжань. Его рука спокойно лежит на колене Ибо.

Тот опускает на неё взгляд и, немного помедлив, всё же накрывает своей.

Ли Хенг чуть улыбается и кивает, возвращаясь к середине сцены.

— Этой ночью мы сумели перехватить некоторую информацию. Провести маленькое расследование. И прийти к выводам. На нас копали долго и тщательно. Но можно выдохнуть. То, что предателей среди нас нет, доказано не только тем фактом, что в списке присутствует каждый, даже наша уважаемая уборщица госпожа Нии, но и тем, что мы добрались до источника слива информации. Он оказался в государственном аппарате, точнее, в его кибер части, наше любимое. Будь моя воля, я бы советовал каждому удалить социальные сети и приложения, но это вызовет ещё больше подозрений и невозможно на практике. Нас просто заказали. Искали слабые места и бреши. И теперь могут использовать любой скандал, чтобы начать нас топить. Беспокоиться не нужно, нужно — делать то, что я говорю. План у меня есть и он согласован с верхами. Все, кроме списка тех людей, что я пришлю сообщением в чат, когда слезу с этой сцены… должны уехать из Пекина. Навестите семьи, езжайте в отпуск. Ничего не постите в соцсети. Никаких фотографий. Первой целью наверняка должен был стать Сяо-гэ, но есть и другие варианты. Повторюсь, копали под каждого. И если что-то вспыхнет, быть не в Пекине — уже часть успеха. Шоу будет продолжаться, хорошо, что наши мальчики так плотно поработали в Лояне и у нас ещё есть куча консерв. Ничего не объясняем жёнам, мужьям, друзьям. Просто отпуск. Просто выходные. И едем как можно дальше. С этим всё ясно?

В этот раз хор голосов менее стройный.

Ли Хенг кивает, мол да-да, и добавляет, вставляя микрофон обратно в стойку:

— Какой наш девиз, господа-товарищи?

По конференц-залу прокатываются смешки. Ван Ибо поворачивает голову, видя, как Сяо Чжань ухмыляется, а затем тот четко, размеренно и громко выдает:

— «Думаем для вас, но не думаем за вас».

Ли Хенг устало улыбается со сцены, пока остальная часть команды подхватывает эти слова, повторяя их и сопровождая бодрыми аплодисментами. Ван Ибо сжимает руку Чжаня крепче.