x x x

XXII.

Создание единого мира исходит от

огромного количества фрагментов и хаоса.

— Хаяо Миядзаки

Пекин

Старой квартирой так никто и не занялся. Если знать человека, что жил в ней ранее, знать его чуть лучше, чем показывают глянец и жидкокристаллические экраны, можно увидеть его следы. Пустая ваза посередине круглого стола при входе, с которого сразу же начинается кухня. Взгляд, брошенный на отключенный холодильник, — один магнитик с пожеланием доброго утра. Пастельного цвета шторы, собравшие пыль и не спасающие от прямых солнечных лучей, правда, заставляя их казаться теплее. Комната небольшая, узкий раскладной диван у стены с длинной подушкой, красная линия поверх серой обивки. Зеркальный шкаф под потолок с подсветкой, дверь в совмещенный с туалетом душ. На ней кто-то решился нарисовать цветы акриловыми красками. Лиловые люпины и несмелая попытка разбавить их винного цвета орхидеями.

Интересно, такие бывают в природе?

И всё это казалось бы невинным и даже уютным. Если бы не стена над диваном. Армированный скотч намертво приклеил к ней кусок ватмана. На нём множество мелких иероглифов, вырезанных квадратов фото мужчин и женщин, словно из личных дел, красные и зелёные линии маркерами, которые ведут от одного к другому, от слов к фото, а от фото снова к словам.

Ван Ибо бросает рюкзак на диван и сует руки в карманы штанов, пытаясь понять, что он видит.

— Правда? Никто не снял или ты застолбил её для таких случаев?

Голос Сяо Чжаня звучит насмешливо. Ибо не слышит, что отвечает Хенг, — тот заходит последним, захлопывая за собой дверь. Чжань протискивается мимо него, пока продюсер занят обувью, чтобы прокрутить ключ в замке. Движение оказывается до болезненного автоматическим. Будто бы и не было всех этих лет. Ван Ибо бросает на них короткий взгляд, мысленно желая, чтобы Хенг свалил, но в ближайшее время это вряд ли случится. Глаза снова скользят по «карте» — если подумать, то так и есть. Карта расследования дела Сяо Чжаня. Того самого, с которого для него всё началось. Сам Чжань на этот ватман не смотрит, будто бы не замечает. Кожаная сумка пристраивается на круглой табуретке, он скидывает с себя кардиган, бросая его в сторону дивана. Тот падает как раз рядом с рюкзаком.

— Если тут ничего не трогали, то где-то должен быть электрический чайник и даже одноразовые стаканы. Бо-ди, мы же купили кофе, да? Я уже не помню.

Ибо говорит «да», не оборачиваясь. Встаёт коленями на диван, тот оказывается довольно твердым, касается указательным пальцем начала одной из красных линий и ведёт по ней. Слышится характерный скрежет — Хенг отодвинул свободный табурет и оседлал его со вздохом, продолжая мысль на выдохе:

— Несколько квартир наших уже секут, поджидают коллеги, так сказать, низшего звена с дулами фотоаппаратов наперевес и диктофонами на груди. На почты и в мессенджеры приходят то грубые шантажи, то предложения денег за информацию. Я конечно верю в наших людей, и платил всегда щедро, но не знаю… какой максимум может вылиться? Вы же не палили ничего особенно интимного на работе? Дерьма и так хватает.

Сяо Чжань задумчиво тянет «м-м», оборачиваясь на Ибо. Тот поглощен исследованием. Чжань наблюдает за его рукой, которая соединяет выводы с фото, зависает на этом, затем поворачивается к Хенгу с пустой улыбкой, которая, кажется, к губам уже приклеилась за эти сутки, и говорит «нет, не палили». Хенг смотрит на него с легким прищуром, а затем машет рукой. Плевать, кучкой дерьма больше, кучкой дерьма меньше. Сяо Чжань находит чайник в подвесном ящичке с победным и отчего-то японским «йокатта», подсмотренным в дорамах, ставит его на столешницу и тянет черный жгут провода к розетке. Хенг барабанит пальцами по столу и смотрит на Ибо.

Тот, кажется, порядочно загипнотизирован. Сейчас он внимательно рассматривает снимок мужчины ровно посередине ватмана. Квадратная челюсть, высокий подбородок, прямой нос. Сейчас этот человек выглядит куда лучше, чем тогда, но черты остаются неизменными.

— Учитывая отсутствие вопросов и твой интерес, Чжань-Чжань рассказывал тебе о чём этот его коллажик?

Ван Ибо наконец-то отлипает от ватмана и слезает с дивана. Третьего табурета нигде не видно, так что он садится на его край и пожимает плечами, расстегивая рюкзак. Надо вытащить снеки и тот самый кофе. Что-то Ибо оставляет на диване, что-то добрасывает до столика. Хенг это никак не комментирует, складывая руки на груди. Лезть он не собирается, прекрасно чувствуя некое напряжение между этими двумя, но принимая во внимание ситуацию…

— Ладно. Вернёмся к делу. Утром Сюин разослала пресс-релизы для всех информационных агентств, конференцию назначили на четверг. Предполагаемые вопросы мы уже тоже получили, как и добровольно-принудительные пожелания от комиссии по цензуре, как всё должно обыграться. Импровизировать я тебе не запрещаю, общий тон: легкое признание вины бурной молодости, затем нравственная лекция об опасности веществ для молодёжи в нашей великой республике, никаких комментариев о сексуальной составляющей, упоминание комиссии, которая будет рассматривать вопрос оставлять тебя или нет на должности, и что ты «примешь любое решение», но в реальности никакой комиссии, понятное дело, не будет. В сети мы наоборот сгущаем краски, так что… я советую даже туда не заходить. Фанаты уже сами собрались и сделали большой взнос в фонд защиты от сексуального насилия от твоего имени, феминистки «взяли этот случай на карандаш», как написала в отчёте Минцзинь. Уже вышло несколько статей а ля «насильники — всегда мужчины», я уже молчу о всех срачах в целом. Будем поддерживать это бурление, главное, чтобы все продолжали быть в ужасе, сочувствовали, и так далее. Ты не женщина, так что нарратива про то, что ты сам напросился и спровоцировал своим видом — по нулям. Какая удача, да? Это сарказм, если что. Ты знаешь, я когда устану… Проехали. Что касается дальнейшего — я очень тебя прошу, прошло уже столько лет, и если не в устной форме, то хоть смской мне скинь, кто тебя привёл туда. Это ты должен помнить. Их все равно найдут, один на видосе не затыкается, маска его не спасёт, сейчас уже возможно найти и по голосу…

Сяо Чжань выдергивает стаканчики из полиэтиленового рукава упаковки и перебивает, даже не пытаясь звучать менее холодно:

— Того, кто привёл, на видео нет. Он ушёл раньше, чем всё начало происходить. Не знаю, знал ли он, к чему это приведёт или специально привёл меня, но его там нет. Скорее всего да, знал. И потому и ушёл.

Ван Ибо прочищает горло и резко застёгивает рюкзак. Это заставляет Хенга рефлекторно отвлечься от созерцания узкой спины Сяо Чжаня и глянуть на него, наконец-то моргнув. Приплыли. Хенг морщится, плюс к положению, у него уже второй день ноет зуб, как будто ему и так мало проблем. Он пережидает пульсирующую боль, смотря куда-то перед собой. Судя по тону, давить на Сяо Чжаня не выйдет, он действительно не собирается говорить, кто его привёл. Но тогда резонно спросить…

— Почему, Чжань? Почему ты не говоришь, кто это? Этот кто-то теперь имеет вес? Он важная шишка и ты боишься выступить против него? Не говори прямо, намекни тогда, я пойму. Прошу тебя, мы сделаем всё тихо и спокойно. Можем без суда, окей, его просто настигнет прозрение и он решит уйти в горы, дрочить на горных козлов, медитировать, прыгать без страховки с обрывов… Столько лет, Чжань. Кто знает, что ещё за сюрпризы могут нас ждать и для кого? Нужно обезвредить каждого, если полоть сорняки, то…

В этот раз Хенг даёт осечку не из-за кашля Ван Ибо, а из-за его нервного смеха. Тот вскидывает руки и шепчет «прости, сначала козлы, а потом я просто представил тебя с мотыгой, ну, знаешь, которой сорняки того…». Ван Ибо не договаривает, потому что лицо Хенга хоть и не выражает никаких эмоций, именно этим и даёт ясно понять, что если что, он «мотыгой» может и вломить. Ван Ибо качает головой и встаёт, чтобы пристроить изрядно опустевший рюкзак у шкафа. По дивану валяются пачки лапши, контейнер корейской пасты с чили, прозрачный пакет с бананами и двумя апельсинами, две бутылки пепси по два литра, пачка молотого кофе и картонная коробочка с зелёным чаем. Не густо, но на первое время сойдет. Дальше еду им будет заказывать Минцзинь или Сюин, чтобы оставлять меньше цифровых следов, да и лицом Ибо не светить по окрестностям. О том, что Чжань выйдет из квартиры до пресс-конференции речи не идёт. Тот ждёт, когда чайник наполнится водой, наплевав на то, что фильтр крана менялся пару лет назад, затем ставит чайник на подложку и клацает по кнопке. Хенг закусывает щеку, вытягивая из брюк тонкий смартфон. Он открывает чат с Ван Ибо и набирает короткое «ради дела — попробуй узнать, кто это был». К чести Ибо — его телефон стоит на беззвучном, он задолбался получать уведомления об упоминании, звонки и с неизвестных номеров, ведь скандал с Чжанем, в свете последних событий с их совместными репортажами из Лояна, не мог его не задеть, даже если по касательной. И это в виртуальном мире. В реальности же — новые подробности и полное понимание всё никак не приходили к Ибо, словно психика поставила блок. Часть него хотела посмотреть видео, чтобы действительно признать, что это реальность, через которую прошел Сяо Чжань, другая часть обходилась очевидным, собирая информацию с поверхности. Слово «насилие» звучало постоянно. И имеет оно только одно значение. Ибо невольно прокручивает в голове все моменты их близости в лихорадочном ужасе, который всё пытается от себя отпихнуть: делал ли он что-то, что могло навредить, или не проглядел ли он в какой-то момент, что перегибает?

Сказал бы ему Чжань? И что теперь со всем этим делать?

Сяо Чжань оборачивается к Хенгу и говорит, что всё понял. Ещё одна пустая улыбка от которой хочется то ли выть, то ли отвернуться. Хенг знает, что Чжань предпочёл бы какой угодно сценарий, но не быть жертвой. Но это был единственный вариант, который мог спасти ситуацию в считанные минуты. Хенг не знает будет ли уместно объятие, не знает, что будет, когда он уйдет из этой квартирки. Но, по крайней мере, он уверен в одном — Ван Ибо точно не даст Чжаню утонуть ни в грязи, ни в вине, ни в гневе и, быть может, сможет доказать, что это дело наконец-то должно быть доведено до конца. Насилие обязано быть наказанным. Иначе никак. Хенг встаёт с табурета, чтобы подойти к Чжаню. Он кладёт ладонь на его плечо и сжимает, мягко, но ощутимо. Чжань снова улыбается и опускает голову. Хенг звучит твёрдо, так как бывает, когда он в чем-то абсолютно уверен:

— Я не буду выпытывать. Но ты должен понимать, что это касается не только тебя. Такие люди и тот, кто тебя привёл. Они не считают это чем-то особенным, это обыденная форма насилия, то, как они ведут дела. Это не только ты. Но ты единственный, Чжань-Чжань, кто имеет власть что-то с этим сделать, в отличие от всех тех, кого эти садисты ещё имели. Окей? Это звучит жестоко, я знаю, но ты должен это понимать. Как и то, что я всё равно их найду, Чжань-Чжань.

Хенг усмехается и делает то, что не позволял себе уже много лет. Это казалось крайне неуместным и могло быть понято неправильно. Но когда Чжань только набирался опыта, делал свои смелые, но маленькие шаги, бегая к Хенгу с каждым своим достижением, поражением, обидой на несправедливость и недоумением, сам Хенг… да. Трепал его за щеку, которая тогда была куда больше. Сяо Чжань склоняет голову на бок, опираясь руками о столешницу сзади себя и кивает, чуть усмехнувшись. Он всё знает. Он всё понимает. И даже больше, чем Хенг себе думает.

Ван Ибо закрывает за ним дверь. Не с первого раза проворачивает ключ, тот даётся не так просто. В квартире образовывается тишина, словно чёрная дыра. Бездушная, бесконечная и неизвестная. Чжань разливает кипяток по стаканчикам, минуя третий. Нарушает тишину спокойным «насыпешь кофе, я пока схожу в душ, хорошо?», проходит мимо Ибо и прикрывает за собой дверь ванны. Ибо думает, есть ли там полотенца. Ибо понимает, что Чжань не взял с собой сменную одежду. Ибо не знает, что ему делать. И пока что делает то, что велено, и то, что логично. Вскрывает пачку кофе, добавляет в каждый стаканчик по две ложки, уже представляя, как это пойло будет горчить. Заливает чайник по новой, кидает на столешницу две пачки лапши в пластмассовых тарелках.

Идёт к сумке Чжаня, чтобы достать ему одежду и полотенце. Подать, когда попросит, если не решит вдруг выйти голым. А это вряд ли. Ван Ибо возвращается к чайнику и смотрит на оранжевый свет индикатора. Пальцы добела у костяшек сжимают края столешницы. Как бы Сяо Чжань ни открутил кран с водой, судорожные вздохи заглушить тот не в силах.

Этот поздний ужин — полный абсурд. Тишина между ними имеет разные оттенки и укоризненный тон. Ван Ибо не задаёт вопросов, но весь его вид говорит об обратном. Сам Чжань стоически игнорирует мир вокруг, сосредоточившись на помешивании лапши пластмассовой вилкой. Что-то он раскис. Правда, явно имеет на это право. А Ван Ибо имеет право на парочку ответов. Чжань задолжал ему объяснение, как ему кажется. На столике валяются пакетики со специями. Они оба решили добавить вместо них чили-пасту. Чжань как раз тянется к ней, чтобы окунуть палец. Ибо думает, что та похожа на свежую кровь, когда Чжань слизывает её с пальца, а затем смотрит на него. Чжань говорит «хорошо», а затем «я готов ответить на три вопроса, на больше у меня сегодня нет сил». Чжань ожидает услышать «кто это был?», но вместо этого слышит: «Я… никогда не делал… что-то… неправильно? Больно? Тебе?». Чтобы понять суть вопроса, Чжаню требуется время. Он не врубается и вопросительно вскидывает брови.

Ибо отводит взгляд и снова пытается подобрать слова:

— Я имею в виду… когда мы вместе… когда занимаемся сексом… я делал что-то, что…ну…

Чжань не знает, как там метафорично опускается сердце в какие-то пятки, он чувствует резкий всплеск изжоги, а сердце, что сердце… оно продолжает биться, правда, немного ускоряет темп. Когда к тебе приклеивается ярлык «жертвы» это то, что начинает происходить. Она выходит впереди тебя, и даже те, кто знают, кто ты на самом деле, не могут её игнорировать. Чжань думает, что Ибо вряд ли даже понимает, почему задаёт этот вопрос. Хоть, думать за другого — дело неблагодарное. Но Чжань всё равно выдаёт, по мере слов невольно повышая тон:

— А что? Больше не будешь меня трахать, если скажу, что да? Или будешь просить прощение? Или что? Ты думаешь, ты бы не понял, не увидел, или я бы не сказал, что что-то чересчур? Мы вообще делали хоть что-то такое? Шлёпанье и шарики в зад не считаются, я этого хотел прямым текстом. Как и тебя ведёт, если сжать пальцы на твоей шее.

Чжань выпускает вилку из пальцев, та падает рядом с пластмассовой тарелкой. Чжань всё смотрит на Ибо, наконец-то заткнувшись. Господи, ну почему он такой? Почему это всё происходит с ним? С ними? Что он делает? Что он несёт? Ван Ибо не виноват, он вообще ни в чём не виноват и не может быть виновен. Ван Ибо не собирался ни задеть его, ни унизить, он понимает это прекрасно. Сяо Чжань сам себя задел и сам себя унижает. Он уже хочет выдавить из себя «прости», но Ибо хрипло шепчет первым:

— Если бы ты сказал «да» и пояснил, что именно, я бы просто никогда больше этого не сделал. Ты о многом молчишь, у тебя на это могут быть свои причины, и я… Как-то подумалось, что ты не сказал бы. Вот и всё. Я просто не хочу делать тебе больно. В любом смысле. Но, кажется, только что налажал. Извини. Можно второй вопрос?

Сяо Чжань опускает взгляд. В лапше плавают кусочки овощей. Он снова берётся за вилку и просто кивает. Нужно взять себя в руки. Этот ад он устраивает себе сам. Ван Ибо медлит, затем всё-таки спрашивает:

— Ты сказал тогда, что… дело о твоем отце… это ведь оно на стене, да? Ты сказал, что это было твоим первым расследованием и всё такое… но ты не говорил, чем оно закончилось.

Сяо Чжань усмехается, так и не подняв взгляда. Чем оно могло закончиться… два ублюдка, которые пытались переиграть друг друга, заплатив за это жизнями простых людей. Классическая история для китайской политики. Красный конверт одному, красный конверт другому. Мелкие действия. Мелкие недосмотры. Игнорирование мер безопасности при очередном осмотре, красный конверт для ревизоров. Виновных было слишком много, чтобы мстить каждому. Сяо Чжань растерялся. Он накручивает лапшу на вилку и сует в рот. Горячо, остро. Может даже вкусно, сейчас как-то всё равно. Он жует, пока Ибо отпивает из стаканчика кофе, спокойно смотрит на него и не злится. Он не злится, господи, а ведь мог бы. Сяо Чжань бы злился. Наверняка.

— Я… выяснил каждого, кто был виноват. Написал большую статью. Я говорил, что виновных призвали к ответу и открыли дело, но… оно ничем существенным не кончилось. Кого-то оправдали, кого-то оштрафовали. Сел всего один человек, и это был ответственный за технику безопасности. Халатность на рабочем месте. Хоть я указывал… указывал, кто кого подкупил и зачем. Волна народного возмущения, короткий судебный процесс, наказание виновных, штраф для чиновника и всё. В процессе… этого расследования, я понял, как всё это бессмысленно. Потому что… хоть система это и есть люди… чтобы что-то изменилось, надо исправить слишком многое. Исправить в источнике. А если посадить кого-то из них, это ничего не поменяет. Совершенно. И уж тем более не вернёт мне отца. И я… всё. Просто продолжил жить.

Ван Ибо ничего не говорит. Не уточняет и не пытается продолжить. Спустя пару минут, он кивает на стену:

— Почему не снял, прежде чем съехать?

Сяо Чжань пожал плечами и посмотрел на Ибо. Куда спокойнее, чем вопросами ранее.

— Я не знал, что съеду. Это было сразу после командировки, я поехал на новое место. Сюин тут… убираться должна была, вещи мои собрать и клининг вызвать. Видимо, она почему-то и решила это оставить…

Сяо Чжань смотрит на карту, ловит себя на том, что до сих пор знает содержание каждого сантиметра, исписанного его каллиграфическим (на тот момент) почерком. Он добавляет:

— И я даже почему-то рад, что она здесь есть.

Ван Ибо продолжает молчать. Он исчерпал лимит вопросов и принимается за лапшу. Чжань отворачивается от ватмана на стене, смотрит на него. Ибо хлюпает лапшой, сёрбает, и приоткрывает рот, вдыхая — слишком горячо и остро. Чжань понимает, что ему надо извиниться. Но молчит. Он ведёт ногой по голени Ибо, затем опускает ступню. За руку того тронуть сейчас не выйдет — Ибо решился на риск, взял тарелку и выуживает из неё овощи на весу. Затем опускает её, смотрит на Чжаня. И почему-то улыбается. Чжань спрашивает «ты чего?». Ибо качает головой, а затем говорит:

— Просто, гэ.

Чжань ждёт, что он скажет что-то ещё. Но Ибо возвращается к лапше. Чжань обещает себе, что попросит прощения позже. И не только. Он постарается рассказать всё, что сможет.

Сейчас момент явно упущен. Пора доесть лапшу и взять себя в руки.

Диван всегда поддавался на уговоры туго. Большую часть ночей Чжань спал на нём, не раскладывая. Устроившись на боку и подтянув ноги. Таким образом он заработал боли в пояснице и шее, и расхлёбывал это до сих пор. Петли и крепления натужно скрипят, когда Чжань всё-таки раскладывает это ложе. Постельное белье обещали прислать утром вместе с другими мелочами жизни, о которых они успешно забыли. Зато был найден клетчатый плед, а та самая красная подушка теперь устроена не вдоль, а поперек. Лежать твёрдо. В квартире зябко. Во всём виноват кондиционер, который работает только в одном режиме — очень холодном, а если нет — духота.

Они выбирают холод. Ван Ибо смотрит в потолок. Фонари внутреннего двора беспощадны и полной тьмы не дождаться. Ибо ведёт взглядом по граням тусклого света, который рисует на потолке серый прямоугольник. Чжань лежит лицом к стене, подложив под щеку руку. Дышит ровно, но не глубоко. Ибо сглатывает, во рту странная смесь из мяты зубной пасты и все ещё привкуса пасты чили. Кажется, они впервые молчат так долго, а может, молчание, когда всё хорошо, не ощущается так, чтобы его запомнить. Ибо прокручивает в голове последние дни, отмечая, что всё понеслось в непонятном направлении в тот момент, когда он вытащил Чжаня за пределы Пекина. Уставший мозг подкидывает мысль, что возможно, покинув Пекин, Чжань нарушил какой-то вселенский порядок и это повело за собой ряд последствий? Дурость. Ван Ибо готов думать о чем угодно, кроме того, о чем надо. Например — о признании. Он знает, что понял, что любит Чжаня раньше, чем тот осознал положение дел. Получается, тянет с этим куда дольше? Нельзя молчать, если тебе говорят такое, а ты тоже любишь. Ибо так чувствует, но почему-то не сказал ни слова. В голове невольно проносятся все эпизоды, когда это говорили ему. Ибо не помнит толком лиц, только ощущения. Шепотом на ухо во время секса — ничего не значит. Держа за руку и проникновенно смотря со слезами на глазах. Кажется, эту девчулю звали Фа Синь? Это совсем не важно. Признавалась ли ему в любви Лю? Да, определенно, спустя месяц. Слишком поспешно, слишком страстно, слишком наивно. Это ничего не значило. Никогда ничего не значило. До этого момента в жизни. Ибо никогда не говорил этих слов в ответ. Никому. Кивал, целовал, называл ласково, затыкал поцелуем и снова трахал. Это было лишним выбросом чего-то нелепого. Какая к чёрту любовь?

А сейчас. Ибо чуть поворачивает голову. У Чжаня на шее, сзади, ближе к левому уху и к изгибу, россыпь родинок. Маленькие темные точки, будто кто-то брызнул краской с кисточки. Ибо ведёт по ним пальцами, думая сначала соединить, но после просто поглаживает кожу. Чжань не спит, но и никак не реагирует. Ибо нужно, чтобы тот посмотрел на него, поэтому он тихо зовёт: «Гэ… повернись, пожалуйста». Надо сказать. Эти слова забили глотку, тяжёлым грузом лежат на сердце, их нужно освободить. Так Ибо это чувствует. Чжань поворачивается не сразу, сначала вытягивает ноги, затем будто бы отталкивается ладонью от стены, ворочается, забирая на себя большую часть пледа. Наконец-то смотрит. Ибо несмело улыбается и ведёт костяшками пальцев по его щеке, уже ощущая легкую щетину ближе к подбородку. Он начинает тихо, звучит на удивление спокойно, хоть думал, что будет нервничать. Чжань выглядел куда более мужественно, когда говорил это. Ну вот. Ван Ибо снова думает дурость. Он подается чуть ближе, сползая пониже, чтобы их лица были на одном уровне. Опускает руку, оставляя её лежать между ними.

— Я… хотел сказать…

— Если ты собираешься говорить что-то, только потому что я сказал тебе, то…

— Не вежливо перебивать, гэ, помолчи.

Ван Ибо ждёт пару секунд, смотря на Чжаня, который благополучно умолкнул. Тот, кажется, нервничает больше него. Ван Ибо почему-то становится смешно. Он вроде в любви хочет признаться тому человеку, который явно любит его в ответ и даже сказал об этом первым, а такое ощущение, будто бы собирается с парашютом прыгать. А ведь всегда мечтал. Первые секунды ужаса проходят мгновенно, а потом — невероятный кайф свободного падения. Вот, что Ибо и собирается сделать. Он приобнимает Чжаня синхронно с тем, как говорит: «Я люблю тебя. Чтобы ты не сомневался. Люблю. И всё в порядке». Сяо Чжань смотрит ему в глаза, затем прижимается всем телом и прячет нос в его шее. Он шепчет в неё эхо его же слов и это самое клёвое чувство на свете. Куда там тем прыжкам с парашютом. Ибо целует его у виска.

Быть может, они бы уже уснули, если бы Чжань продолжал молчать. Но когда кондиционер заходит на шестой круг своего режима, с шелестом поднимая заслонки, Чжань говорит:

— Это был Вэнь Кэцян. Он привёл меня. И познакомил с нужными людьми. Потом ушёл.

Сначала Ибо ничего не понимает. Это имя ничего ему не говорит. Но по мере того, как мозг пытается подтянуть зацепки, и Ибо перебирает все знаковые имена, до него доходит.

Его голос немного сипнет, когда он уточняет:

— Вэнь Кэцян… это тот, кто будет бороться через год за пост главы КНР? Тот, кто…

— Тот, кто размывает всё изнутри, работает с партией и считается её почетным членом, переманивает, готовит почву к... переменам. Медленно и верно. Тот… на кого мы все и работаем. Наверное, он хотел… чтобы если что, я был связан и когда он придёт ко власти, у него был самый верный журналист и лицо для вещания… Он всегда говорил… говорит, что я его важный человек. Или кто-то хотел подмаслить ему и иметь это на меня. На всякий случай. Много кто и тогда и сейчас… хочет быть близко и быть у кормушки, когда он всё провернёт. Я не знаю. Но этот человек — единственный вариант для будущего Китая. Оно того не стоит. И вряд ли Хенг на него выйдет. На остальных мне плевать.

Ван Ибо не нравится, что глагол «говорить» из прошлого времени стал настоящим. Ван Ибо не нравится, как осознание накрывает его волной титана, и ему точно не нравится, что в перспективе — Сяо Чжань станет верным псом нового Председателя Китайской Народной Республики, если тому удастся, конечно, действительно срезать нынешнего главу, как бы к этому всё ни шло.

Ван Ибо много чего не нравится.

И впервые в жизни он думает, что ему не нравится Китай в котором он живёт.

Когда Сяо Чжань засыпает, Ибо вытягивает телефон из-под подушки. Открыв чат с Хенгом, он долго смотрит на его сообщение. Затем блокирует телефон и снова его убирает.

х х х

Со старушкой вышло нехорошо, конечно. Не по плану. Если желания Гу Мэй можно было бы назвать планом. С Мо Янем тоже вышло так себе. Он оказался не таким уж твёрдым, не таким уж идейным и не таким уж храбрым. Стоило его только немного прижать, сказать про смерть старушки, на которую потом хотели всё повесить, о неудачном стечении обстоятельств и прочем — Мо Янь поник. Во всех смыслах. Его член стал вялым и казался ещё толще, чем и так был. Короткий и толстый член, который удобно сосать и который не может причинить боли, но и дать наслаждения тоже не в силах. Иногда размер всё-таки имел значение.

Мэй умела выбрать момент для плохих новостей. Умудрилась попридержать так долго и так качественно, сказала, что это случилось вот буквально на днях, хоть прошло уже больше недели (с момента похорон), но разыграла как-то нелепо. Зато это избавило её от секса. Вернее, его подобия.

Мо Янь бурчит: «Так вот почему она не выходила на связь в тот день, и потом, я думал, кинула или парни те, что должны были копию материала передать, что-то сделали…».

Мэй откатывается от него, прогибается в пояснице, чтобы потянуться. Размяться. В мыслях всё Хенг, его предложение и то странное чувство, которое Мэй испытала. Сказал бы Хенг всё это хотя бы года два назад… было бы самое время. Она ведь даже на пару минут поверила, что, быть может, раз всё пошло так наперекосяк, стоит и попробовать? Старушка её бесила своей бесполезностью и пустоголовостью. Она была пьяна, так что это чувство умножилось в сто крат. Так бы молча отпустила, та пошла бы себе дальше, довольная. Не зная, что ей не пришлось копаться в поисках дневника Фэя, потому что Мэй выложила нужный на видное место. Не зная, что все скандалы, громкие разговоры — всё это должно было быть при её глазах и её ушах. Когда-то она надеялась, что всякие слухи о «деспотичном Фэе» заставят того пересмотреть свое поведение и отношение к ней, стать более благосклонным. Но потом флёр спал. Реальность шваркнулась обратно на Гу Мэй во всей своей мерзости. Пришлось срочно соображать, бесполезно призывая труп к жизни. Идея подставить уже мертвую старушку, а заодно, когда вдруг запахнет палёным — точно быть вне подозрений, пришла сама собой. В какой-то момент Гу Мэй даже прониклась к мёртвой Пэн Хуа симпатией — теперь, если планы Мо Яня провалятся, а к этому явно шло, Мэй будет сто процентов не при делах. Это всё она, старая карга, в грязном сговоре с фанатично-коммунистичным придурком, вот и всё. Мэй — наивная, истеричная дурочка с большими сиськами, вы что, забыли? Чтобы «прикрыть» Мэй, Мо Янь всё-таки получил нагоняй в верхах, был отстранён от работы на месяц и получил неофициальный профилактический домашний арест в виде положительного теста на ковид. Его соцсети и геолокацию отслеживали, каждый день, ровно в полдень, приходил медбрат в белом антиковидном костюме — делать забор из гортани и носа. Мо Яню запретили выходить на связь с сослуживцами и подчиненными, отключили доступ к интернету. Нагоняй заключался в туманной формулировке «злоупотребление служебным положением в личных целях», а на деле Гу Мэй просто пожаловалась отцу, а тот передал доброму другу Председателю министертства культуры, что некий Мо Янь замучил её сальными намёками, взглядами и приставаниями, и хоть она признаёт, что могла чем-то вызвать такое поведение, ей всё-таки так неудобно и стыдно. Всего-то. Она даже не соврала. Почти. Когда-то удачная идея объединиться с врагом своего врага обернулась полной хренью. Гу Мэй хотела унизить и унитожить Хенга и его любимое детище, а потом выставить и Хань Фэя в дерьмовом свете. Да, её бы обсуждали, но не осуждали. Возможно даже жалели бы, а вернее, радовались, что их такая участь миновала. Это был её план, когда-то давно. А потом всё неизменно, рутинно катилось в какой-то фарс. Вся её жизнь — чёртов фарс. Может, ещё не поздно её изменить? Мо Янь кряхтит рядом, садится в постели и зачёсывает пятерней волосы. Мэй сейчас выглядит доступно до безобразия.

— Хенг сказал мне, что тебе сосут школьницы в караоке-барах.

Мо Янь ничего не отвечает, тянется к тумбе за пачкой сигарет. Достаёт одну, подкуривает и пожимает плечами, выпуская плотное облако дыма. Они не играли в любовь, по его мнению они взаимовыгодные партнёры с похожими целями, вот и всё. Секс — такая же взаимная выгода, правда, сегодня не сложилось. Мо Янь пытается придумать, что дальше делать. Информация о Сяо Чжане не дала должный эффект, остальные слухи о других сотрудниках хоть и распространяются, но тут же теряют в весе. Ботоферма врага работает на ура, судя по информации от Гу Мэй, в то время как свою Мо Янь, отрезанный от связи, оперативно корректировать не может. Полное дерьмо. Мэй пробивает на поболтать, это могло бы раздражать, но Мо Янь слишком расстроен, чтобы обращать на это внимание. Она накручивает локон на палец, рассуждая:

— Началось всё в школе… у меня был одноклассник, знаешь… постоянно меня обижал. Дёргал за волосы. Лез под юбку. А я ещё была совсем маленькой. Когда я дала сдачи, меня наругали. Сказали, что девочки так себя не ведут. А когда я объяснила, мне сказали, что я ещё и дурочка. Оказывается, я ему нравлюсь. Нравлюсь, потому и обижает. Дёргает. Сыпет песок в портфель. Мама тоже так сказала.

Мо Янь всё курит и мычит что-то. Его тело — накаченные мышцы заплывшие жирком, редкая поросль по груди и липкий блеск от пота, — лежит аморфной глыбой рядом. Сейчас как никогда заметно, что вопреки своей вытянутости, его голова довольно мала в сравнении с телом. Мэй неожиданно думает, что их дети были бы наверняка уродцами с таким пакетом генов. Даже её красота вряд ли спасла бы положение. Она продолжает, рассматривая трещины по потолку. Те мелкие, но их много, ведут к люстре — пять круглых плафонов на гнутых медных ветвях.

— Потом я стала взрослее… и началось… грудь растёт, задница растёт. И я вдолбила себе в голову, что если обижает, если дёргает, значит — нравлюсь. Что-то в этом ведь правда, говорила я себе. Хоть казалось мне странным. Если тебе кто-то нравится, разве ты будешь заставлять его плакать? Страдать. Бояться. Но такова любовь мальчишек, твердили мне. Один раз два пацана прокрались в девчачью раздевалку. Они хотели украсть что-то из вещичек. Почему-то думали, что трусы девочки тоже переодевают или лифчики. А наткнулись на меня. И попросили показать сиськи.

Мо Янь наконец-то прислушивается и смотрит на неё. Спрашивает «и ты показала?». Гу Мэй криво усмехается, ведёт ладонями от бедёр к талии, оттуда к груди, с силой сжимает так, чтобы почувствовать твердость сосков серединой ладоней, опускается снова к животу. Вздыхает:

— Показала. Они сказали, что иначе заорут и скажут, что я их звала, чтобы потрогать их члены. Мне показалось, что им бы поверили, а мне нет. До сих пор это всегда было так. Не только со мной. Если говорил мальчик, значит — правда. А девочки всё выдумывают. И не понимают ничего.

Мо Янь говорит «засранцы», но в голосе нет особого осуждения. Скорее удовлетворение. Гу Мэй думает, что если продолжит рассказывать, у того снова встанет. Не хотелось бы. В голове снова появляется голос Хенга. Он говорит «отомсти за всех мудаков в своей жизни».

На это одного Мо Яня не хватит. Ещё Гу Мэй думает, что если бы рассказала эту историю Хань Фэю, тот, каким бы холодным ни был, звучал бы иначе. Он бы сказал, что это было недопустимо и ужасно. Мэй не знает, пожалел бы он её или нет, но точно осудил бы тех двоих. Хань Фэй был первым, кто правда её услышал когда-то и на самом деле не сделал ничего плохого. Пока она сама не захотела этого «плохого», иначе ей казалось, что она ему совсем не нравится. За всю их супружескую жизнь они потрахались три раза. В брачную ночь. Четыре года назад. И три года назад. В первый раз это был самый странный, до страшного аккуратный и безличный секс. Как бы грубо не обращались с Мэй до этого, она никогда не чувствовала себя настолько обезличенной. Да, её поставили на колени и взяли сзади, чтобы не видеть лица, она понимает это сейчас. И в остальные два раза — тоже. Кончил он только один раз. Три года назад. В этом Мэй узрела свой шанс и затеяла всю ту возню с псевдо-беременностью и затем выкидышем. Фэй был слишком зол, слишком быстро вышел и ушёл, чтобы понять, куда именно всё полилось. В Мэй попало совсем немного, но… он же этого не знал.

«Я буду держать твои ноги». Как любезно со стороны Хенга. Когда-то Мэй правда считала, что ребёнок всё исправит в её жизни. А потом она поняла, насколько та гнилая, что исправить её уже никто и ничто не сможет. Или? Всё-таки? Она может сделать что-то, чтобы её жизнь не была настолько бесполезной и бессмысленной.

— Так тебе правда сосут школьницы, Янь-гэ?

— Судя по твоим рассказам, когда школьницей была ты, то творила чего похуже.

Гу Мэй криво улыбается, поглядывая на Мо Яня. Какой же тот все-таки кретин. Судя по её рассказам, она натерпелась, а не творила что-то плохое. Возможно, адекватная, добрая и светлая Мэй умерла в тот момент, когда показывала сиськи, прижимаясь спиной к холодному кафелю раздевалки. Она не помнит, как выглядели те мальчики, только знает, что они были на два класса старше. Они лапали её грудь, приговаривая, что это «прям как в хентае», а затем ушли, когда заслышали топот ног — кто-то бежал по коридору. Мэй долго плакала после, тёрла грудь дома в душе, пытаясь отмыть это мерзкое ощущение потных ладоней. А может, добрая и светлая Мэй умерла чуть позже, когда важный друг отца гладил её по заднице, пока она разливала им чай. Важный, безмерно важный друг отца. И когда она рассказала об этом перед сном маме, осмелившись, ведь ей было страшно и непонятно, мама её отругала. И назвала грязной.

Снова душ. Снова мыло. Снова мочалка.

А может, Мэй умерла тогда, когда Фэй объяснил ей, после двух недель знакомства и трёх свиданий, где он не смотрел на её грудь, не лапал её зад, не отвешивал сальные комплименты, а правда слушал и даже подметил, что она умна (Гу Мэй нашла в себе храбрость обсудить с ним книгу японского писателя, которого, она узнала, тот так уважал), что их брак выгоден семьям. И будет чисто договорным. Ведь у Хань Фэя есть любимый человек. Но такая практика, что в древнем, что в современном Китае — все ещё нормальна. Люди часто женятся, чтобы удвоить влияние и достаток. Так сделают и они. И это будет честнее и лучше, ведь голова никогда не будет болеть о том, любят ли тебя за тебя или за деньги. Всё и так будет ясно. Не любят и можно дружить. Так и сказал. Можно дружить. Возможно, завести ребёнка. Тогда он ещё не был категоричен в этом вопросе. Потому и была брачная ночь. Он даже очень рассудительно поведал: «У тебя конечно же могут быть любовники, только будь осторожна в плане венерических заболеваний, некоторые из них очень заразны, и прошу, чтобы эти люди были как можно дальше от нашего круга, может, иностранцы?». У Гу Мэй не было особых альтернатив. Либо брак, либо другой брак, позже и скорее всего — с каким-нибудь уродом. Мэй даже не думала, что жизнь может быть другой, её всегда готовили к браку, и образование в университете (факультет социологии, где большую часть времени Гу Мэй спала и скучала), было нужно только для галочки. Почему-то в словах Хань Фэя про любимого она услышала не то, что раз такой человек, как он, говорит такие вещи — всё очень серьёзно, нет.

Она услышала вызов. И это было фатальной ошибкой.

А потом не стало вообще ничего. Гу Мэй подозревала, что это желание пропало не потому что Хань Фэй не хотел детей, а потому что этого бы не принял его любимый человек. Может, Гу Мэй никогда и не узнала бы о нём, если бы Хенг не захотел этого. А он этого жаждал. Первые годы брака были самыми трудными. В Мэй боролись надежда, гнев, злость, ненависть и все ещё трепет… чего-то, что можно было бы назвать любовью. Может, Мэй умерла в тот момент, когда решила пойти за Хань Фэем на званом вечере, чтобы поговорить по душам, а увидела, как тот втрахивает в кресло Ли Хенга? Лицом к лицу. Мэй знает, что Хенг видел её. Она помнит его улыбку, словно тот под кайфом. За секунду до того, как Фэй увлёк его в поцелуй. Это было унизительно. Но сейчас, годы и годы спустя, Мэй может признать — это было горячо. И она прекрасно понимает Хенга и поступила бы точно так же на его месте, если бы хотела показать, что «жене» ничего не светит. Сейчас же все её чувства, надежды, моральные устои, да даже обиды — всё атрофировалось. Кажется, тело домбработницы и всё то говно, что она за собой оставила, буквально и метафорично, прочистили Гу Мэй мозги. Как она живёт вообще? Во что ввязалась? Где-то в глубине души ей хочется вернуться к той девушке, которая, заикаясь от волнения, говорила Хань Фэю в парке, что её очень заинтересовала тема японских пиратов в романе. Гу Мэй подумала, что проклята. Прошептала: «Проклята». Попробовала языком и на слух. Мо Янь переспрашивает «что?», но вместо ответа Мэй мечтательно улыбается. И говорит, что ей пора.

Прежде, чем уйти, Гу Мэй заглядывает на кухню. Дом Мо Яня старенький, добротный. Она смотрит на газовую плиту. Затем принимается медленно крутить ручку одной из конфорок, провоцируя тихий шелест вытекающего газа. Она оставляет её в таком положении. Если суждено, и Мо Янь решится подкурить ещё раз, а может, даже сделать это на кухне, то суждено. Если же он уснёт и просто надышится — тоже, судьба. А может, он откроет окна и что-то почувствует. Кто знает.

Гу Мэй надевает солнцезащитные очки вопреки пасмурному дню и закрывает за собой входную дверь. В Пекине утро. Наступает новый день.