х х х

XXIV.

Собака смотрит на палку, а лев на того, кто ее кинул.

Кстати, когда это понимаешь, становится намного легче читать нашу прессу.— Виктор Пелевин

Пекин,

18 часов 29 минут 09 секунд до пресс-конференции Сяо Чжаня

Водители Хань Фэя всегда вызывали в Хенге странное чувство дискомфорта.

Те были поразительно одинаковы, и дело даже не в костюмах и стандартных прическах, а в пустых выражениях лиц. Возможно, дело в том, что Фэй набирал на должности водителей и охраны исключительно людей военных. Те умели по щелчку перестраиваться с «обычного человека» в «киборга», такова их профессия. Хоть чувство было не из самых приятных, зато ты понимал, что находишься под защитой. Из-за этого Хенг никогда особо не считался с их присутствием. Мог говорить по телефону всё, что хочет, зная, что весь салон напичкан заглушками для вывода из строя жучков, если те есть, а сам водитель скорее язык себе отрежет, чем сболтнёт лишнего. Пару раз он даже переодевался на задних сиденьях. Иногда казалось, что в распластанном и зубастом Пекине, только эти машины и были самым безопасным местом, даже если неслись по проспектам, безнаказанно превышая скорость благодаря белым номерамвоенные номера имеют белый фон, красные и черные иероглифы, которые означают принадлежность к виду ВС или же военному округу.. Сейчас превысить скорость возможности не было — вялотекущая пробка размазала траффик, нехотя впуская машины за границы второй кольцевой дороги. Хенг смотрит куда-то перед собой, прокручивая моменты в жизни, плотно завязанные на Вэнь Кэцяне. Хенг никогда особо не верил, что тому удастся сделать что-то существенное с системой, ведь у той явно шёл неизбежный процесс регресса. Так бывает после резких прорывов. Чем больше успех, тем краше потом крах. Его можно только умело тормозить и растягивать, но избежать — невозможно. Это легко отслеживается на примере многих мировых компаний, а менеджмент страны отличается от этого не так уж сильно, если опускать детали. Экономический бум Китая должен был повлечь за собой уже другой «бум» — например, когда настроенная недвижимость целыми городами стоит пустая, при этом множество людей не в силах выплатить ипотеку, а государство так и не знает, что со всем этим делать. История неизменно повторяется. Мелкие трещины даже в самом крепком сосуде рано или поздно ведут к разлому. Ничего личного — жизнь. Китай входил в новый виток истории, возможно, более абсурдный, чем когда-либо до этого, и у штурвала должен быть кто-то крепкий. И в этом Вэнь Кэцян хорош. Быть крепким и не иметь ничего личного. Подумать только, сын торговца шелковыми цветами… а какие амбиции. Правда, надо отдать должное: эти «шелковые цветы» — многомиллионный и уже как пять лет международный бизнес. Для нации, которая никогда не развивлась при модели западного капитализма, и совершенно не умела в бизнес среди «обычных смертных», это большое достижение. Вэнь Кэцян использовал опыт своей семьи и взбирался на самую верхушку стремительно и изящно, выбрав пути юриспруденции. Он перепрыгивал через головы, держась за неожиданно крепкие лианы своих связей. В эти путы попал и сам Хенг. Потому что Вэнь Кэцян действительно сдерживал обещания и до этого момента не подавал повода сомневаться в себе. Его методы всегда были иными.

А это — просто на него не похоже. Но как знать?

Хенг в задумчивости ведёт пальцами по шее, спускается ближе к ключицам и оставляет ладонь там, словно пытаясь найти цепочку, но её там нет. Сегодня на Хенге слишком мало побрякушек. Рука опускается, чтобы коснуться левой, пройтись по пальцам до безымянного и приласкать гладь кольца. Ты признаёшься ему, что обещал стерве Гу Мэй уломать его на ребёнка, а он наливает тебе вино и говорит, что не против. Но не от Гу Мэй и не от него самого. Хенг морщится, его мысли сейчас должны быть заняты другим, но всё возвращаются, как по спирали, к разговору. Хань Фэй редко когда уходит в долгие речи, а тогда говорил без малого минут двадцать. Хенг слушал, как прибитый. Хань Фэй рассуждал о неверной мотивации их жизни. Хенг фыркает даже сейчас, прикрывая глаза ладонью. Фэй говорил, что они живут из прошлого и ради прошлого. Хенг — исправить дело отца, и наконец-то иметь право возложить ему цветы там, где тот погиб, чтобы более никто не погибал так снова. Хань Фэй — исправить дело матери, чтобы больше никто не приходил к выводу, что суицид — единственный выход, если ты японка в китайском мире, где у тебя отобрали сына и мужа в один момент.

И всё это хорошо. И всё это понятно.

Но что дальше? Ради чего всё это дальше? Должно быть нечто более важное, чем они сами, и более конкретное, чем абстрактное «будущее страны».

Хенг в такие философские дебри не забирался. А Хань Фэй, кажется, там жил последние годы. «Учитывая мои шалящие гены и всякие неприятные опухоли, мне кажется, что на мне это проклятие должно закончиться. А вот ты… ты должен жить дальше. Знаешь, как считается, дети — способ жить вечно. Кому мы всё это оставим и кто позаботится о том, что мы сделали? Ну, или хотя бы, оценит. Тем более, ты моложе, самое время. Даже если не в ближайшие годы, сам материал лучше заморозить сейчас». Заморозить сейчас. Он говорит об этом так просто и так спокойно, словно речь о каком-то филе тунца. Ну уж нет. Уж кто-кто, а вот Хенг точно не должен продлевать своё существование через нового человека. И что это за бред? Кому оставить? Вот всем остальным, которые и будут… будут продолжать «жить вечно через детей». Неба ради, планете грозит перенасление двуногими идиотами, и Китай по этому признаку на первом месте. К тому же, Хенг не настолько эгоист, чтобы возлагать такую ответственность на кого-то, только потому что он — его ребёнок. Может, тот не будет хотеть заботиться, может, он будет мечтать уехать в какой-нибудь Куала-Лумпур и никогда ничего не знать. В ответ на это Хань Фэй мог бы парировать: «Это будет зависеть от того, как мы его воспитаем». Глупость. От этого что-то зависит, да, но не настолько. Да и вообще. Они. Воспитают. Страшно подумать. Хенг никогда не учитывал такую переменную в своей жизни. Он моложе. Да с каких пор Хань Фэй рассуждает в таких категориях? Хенг хотел завести собаку. Охотничью сиба-ину и назвать её Данго. В честь японских рисовых шариков.

Это — его максимум.

Хенг издаёт нечто среднее между стоном мученика и вздохом смирения. Он не замечает, что водитель позволил себе коротко взглянуть на него в зеркало заднего вида — настолько громким был этот звук. Хенг смотрит в окно, тянется к стеклу, чтобы побарабанить по нему кончиками пальцев. Эта преграда кажется такой хлипкой между ним и стихией. Пекин тщательно пытаются вымыть, всё продолжая и продолжая лить воду с небес, словно перевернув над городом море.

Хенг не будет удивлен, если сейчас он так никуда и не доедет, потому что их снесёт волной сточных вод. Но он против. Ему нужно разобраться с парочкой дел, прежде чем вселенная решит его смыть. Машина наконец-то выезжает за пределы кольцевой, внедряется вглубь района и скользит по улицам плавно и легко, словно вода вокруг на самом деле масло. Или кому-то пора менять на этом шевроле шины. Машина останавливается на красный. Хенг продолжает вглядываться в серые дома вокруг, намного ниже обычного «жилого Пекина». Глаза натыкаются на выжженую черную дыру, словно пустую глазницу, аккурат на этаже пятом, с выпаленными окнами и черными разводами по фасаду. Видимо, пожар. Хенг думает потянуться за смартфоном и вбить «пожары Пекина» за последние дни. Но так и не доводит жест до конца.

В данный момент в Пекине вряд ли у огня есть шанс хоть где-то.

Хань Фэй греет в пальцах массивный, невысокий стакан. В нём плещется лимонная содовая, ни капли алкоголя сверху. Вэнь Кэцян стоит у узкого, высокого окна, заложив руки за спину. Та прямая, как и всегда, разлёт плеч широк. Он хмурится, смотря на проезжую часть сквозь потоки воды. Когда к зданию подъезжает белое шевроле, он отходит от окна на шаг, оборачивается, чтобы посмотреть на Фэя. Тот уже встал с кресла и подошел к низкому бару.

Отставляет свой стакан, берёт чистый и льет в него виски.

— Всё-таки решил выпить?

Хань Фэй не смотрит на него, когда отвечает: «Это не мне». Точно. Кэцян должен был догадаться. Он снова смотрит на подъездную дорожку. Машина останавливается. Водитель, рослый детина в сером узком костюме, выходит с переднего сиденья, чтобы открыть дверцу пассажиру. Вэнь Кэцян смотрит на то, как Хенг вскидывает голову, огненный мазок поверх серого гравия, и безошибочно находит его взглядом. Кэцян выдерживает несколько секунд и отходит от окна, как раз в тот момент, когда водитель раскрывает над Хенгом чёрный зонт.

Спрашивает едва слышно:

— Как думаешь, стоит убрать со стола все колюще-режущие предметы?

Хань Фэй усмехается, аккуратно перекладывая кусок льда из металлической формы в стакан с виски. Он говорит: «Если Хенг захочет, он придушит тебя голыми руками». Вэнь Кэцян молчит некоторое время, затем соглашается коротким «и правда». Он подходит к письменному столу, опираясь о его край. Фэй продолжает колдовать над виски, заставляя лёд обтёсываться о края толстого стекла. Слышны шаги. Двери кабинета открываются, Хенг прилагает к этому немалое усилие, ведь те — цельный дуб. Первый жест — стряхнуть с себя кожаную куртку и бросить ту на свободный диванчик у книжных полок. Второй жест — пройтись по волосам, собранным в хвост, словно пытаясь нащупать, стали те влажными или нет. Третий жест — пройти к Фэю, сказать «привет, милый», забирая виски из его рук, коснуться сухими губами щеки перед тем, как сделать глоток. Четвертый жест. Осторожно поставить стакан обратно на бар и посмотреть на Вэнь Кэцяна. Подойти ближе. Вскинуть голову, уперев руки в узкие бока. И спросить, но не у Вэня.

— Мы всё ещё верим ему?

Хань Фэй прикладывается к своей содовой, затем подходит ближе. Смотрит на Кэцяня так, будто бы не провёл с ним почти весь день. Он продолжает молчать, пока Хенг добавляет:

— У меня есть видео, как господин Вэнь подводит Чжаня к зданию бань. Галантно пропускает впереди себя, когда они заходят. И видео из холла, где он расплачивается за аренду комнат на всю ночь.

На губах Хенга появляется ухмылка, которая не предвещает ничего хорошего. Кэцян продолжает молчать, кулаком упираясь в стол, и не отводит взгляда от Хенга. Тот добивает, цедя методично, греша выскальзывающим изо рта шанхайским диалектом. Отдельные слова Кэцян понимает с трудом, но это не мешает ему улавливать суть.

— У меня есть причина не вскрывать твоё паскудное горло прямо сейчас, о великий спаситель китайского народа? Ты такое же дерьмо, выстраивающее своих марионеток через грязный шантаж? Или, о великий, ты настолько тупой, что допустил такую идиотскую ошибку? Я вычислил каждого блядского пидораса, тебя там, о, ценитель традиционных скреп и гордый отец двух пацанов, конечно же нет. Но есть все те, кто в твоей доле и любят мять жопы. Которые я им ещё разорву. А тебе отрежу яйца маникюрными ножницами.

В любой другой ситуации последнее предложение показалось бы Вэнь Кэцяну забавным. Но не сейчас. Он ждёт, когда яд Хенга иссякнет, прекрасно зная его натуру. Хань Фэй снова подаёт стакан виски Хенгу и тот берёт его не глядя, чтобы допить залпом и отдать обратно. Ему не нужно пришпиливать Кэцяна физически, чтобы тот продолжил стоять ровно там, где стоит. Хенг пытается рассмотреть что-то в его лице, уловить, куда накренятся чаши весов. Господину Вэню нечего дать в ответ на это. Хенг наконец-то отворачивается. Проходит к креслу, где раньше сидел Фэй, и падает в него, не скрывая усталости. Минуты тянутся, поглощенные тишиной.

Вэнь Кэцян решается подать голос:

— Вы оба знаете, какой я человек. Я могу сыграть ублюдка, но не быть им. В данный момент надо продумать, как быть дальше. Как использовать это. И… мне правда жаль.

Хенг снова смотрит на него и в этот раз губы растягивает улыбка. Наигранная улыбка. Хань Фэй наливает себе еще содовой и в этот раз добавляет льда, так ничего и не сказав. Хенг указывает на Вэня пальцем, затем вскидывает руку и резко опускает на подлокотник, выдавливая «ты», но не продолжая. Хенг пытается собраться, затем снова смотрит на него:

— Использовать. Ещё и использовать. Ты представляешь, что Чжань переживает сейчас? Ты представляешь, как хуево всё это было? Чтобы ты знал — он не помнит, и с одной стороны это великое благо, пусть никогда и не вспоминает, с другой стороны… ты знаешь, что надо сотворить, чтобы у человека сработал такой механизм, Кэцян? Чтобы психика решила скрыть всё это дерьмо от твоего сознания? Ты можешь хотя бы…

— Это уже произошло. Мы не можем этого исправить, уж извини. Мы можем только сделать так, чтобы это хотя бы не было зря.

Хенг сжевывает щеку, переводит взгляд на Фэя. Тот стоит рядом с креслом, сжимая в руке стакан и смотрит на Вэня. Хенг хочет заорать «и как мы можем ему доверять после этого?!», но он молчит. Спустя минуту и два глотка Фэя, Хенг находит силы выдавить из себя:

— И что ты предлагаешь?

Вэнь Кэцян сначала смотрит на Хань Фэя, и только потом переводит взгляд на Хенга. Он выдает:

— Сделаю то, что не сделал тогда. Я буду его адвокатом.

Брови Хенга взлетают вверх, он резко подаётся вперёд, словно пытаясь рассмотреть поближе этого мудака, затем снова откидывается на спинку кресла, ударяя ладонями по подлокотникам.

Хенг смотрит в потолок, когда восклицает:

— Очередное шоу! Ты хочешь сделать из этого шоу, да? Плюс сто к рейтингу! Защитник сирых и убогих! Да ёб твою мать, Кэцян!

— Только если Чжань согласится, конечно. У тебя есть идеи получше? Как провернуть всё это, действительно наказать каждого и продемонстрировать истинную власть, власть закона?

Хенг молчит. Всё это было бы дико смешно, если бы не было реальностью его жизни. Власть закона. Любимая тема Вэнь Кэцяна, на которую тот может дрочить круглосуточно. Утопия для Китая, реальность для правовых государств. Модель порядка, к которой Кэцян стремится и сейчас видит возможность демонстрации для населения её силы в верных руках, ведь такое нельзя проигнорировать и пустить на самотёк. Это случилось не с кем-то там, это случилось с «утренней звездой Китая». К этому будут прикованы тысячи глаз, в том числе тех, кто наивно считает себя привилегированными и скрытыми от того самого закона своим статусом и счетами в банках. Они для него невидимы. В этом уверен каждой урод с того видео. Был уверен тогда, когда лез к Чжаню, и даже сейчас, когда их «невинное развлечение» всплыло. Во рту горько и гадко после виски. Но хочется обжечь им язык ещё и ещё. У Хенга нет идей. Встреча не внесла ясности и нет ни одной гарантии, что всё это не расписанная по нотам пьеса от руки господина Вэня. Но в одном он прав. Это уже случилось. Хенг закрывает глаза, когда чувствует ладонь Фэя на затылке, то, как тепло оттуда перемещается к плечу, и пальцы сжимают его мягко, но с силой. Время на истерики кончилось. Хенг открывает глаза. На потолке лепнина, закручивает вензеля и грозди позолоченного винограда из гипса вокруг ажурных ламп. Он спрашивает: «И как ты хочешь это сделать?». Вместо господина Вэня отвечает Фэй, продолжая сжимать его плечо. Он говорит:

— Это решать тебе. Нужна… драматургия.

Хенг морщится и снова закрывает глаза. Замечательно. Драматургия.

Небожитель спускается с небес защитить избранного смертного, какой-то такой сюжет, да?

Правда в том, что виновным за всё это Хенг считает только себя. Потому что не доглядел, будучи ответственным. Он должен был пойти с Чжанем на встречу в тот вечер. Он должен был.

И вполне возможно, что он снова ошибается. Прямо сейчас.

х Четверг х

Пекин,

Crowne Han Plaza Beijing Chaoyang U-Town

Пришлось просить сигарету у Ли Хенга, тот как-то подвернулся под руку. Последней каплей, наверное, стал проплывающий мимо стенд с картонным Сяо Чжанем и рекламой Braun. Оказывается, именно они предложили наибольшую сумму, чтобы присутствовать рекламой в коридорах, которые ведут к конференц-залу. И совершенно не важно, что сейчас фигура Сяо Чжаня не однозначно позитивная (но и не абсолютно негативная, так компания показывает свою поддержку, что вы) — главное, что вокруг него огромный хайп. Хенгу это тоже не нравилось, он сказал об этом вслух, протягивая Ибо пачку. «Но сумма настолько круглая, что погасит все вынужденные командировочные команды». Хенг оставил в Пекине только костяк: Сюин, Минцзинь, Ченг, собственно Ибо и сам Чжань. Остальные разбрелись кто куда захотел и смог. Ван Ибо понимает — бизнес, ничего личного, выгодная сделка, покрывающая расходы. Но от окружающего фарса тяжело дышать. Ибо примерно знает содержание речи. То, что Хенг обрисовал в прошлую их встречу, превратилось в конкретные абзацы, которые Чжань всё утро бубнил себе под нос, словно мантры. Слова, которые органично смотрятся на заявлениях всех медиа-персон Китая, и каким бы ни был повод, в девяти из десяти случаев начинаются с извинений. Ван Ибо тошнит.

Помещения для курения есть на каждом этаже отеля. Стеклянные боксы-террасы, с видом на Пекин. Сегодня тот насмешливо солнечный, небо покрыто неряшливыми мазками облаков то тут, то там, те почти что не двигаются. В курилке есть две низких скамьи, одна у стены, другая — ближе к виду. Ибо занимает последнюю, вытягивая ноги. Сигареты оказываются чем-то средним между обычными и дамскими по виду. Недостаточно длинные для первых, и недостаточно тонкие для вторых. Бумага черная, затем следует золотистая полоска границы — начинается темно-красный фильтр. Ибо зажимает сигарету зубами, хмурясь и рассматривая пачку. На ней надписи, язык которых Ибо понять не может, и нет ни одной рамки предупреждения о том, что курение убивает. Подкурив от дешёвой пластмассы зелёного крикет, он продолжает рассматривать словечки, пытаясь найти хоть одну сноску перевода. Это отвлекает. Занимает мозг. Удача улыбается ему на левом боку, где мелким шрифтом выведено Djarum Black cigarettes, made in Indonesia. Ибо никогда не думал, что курение может быть настолько пряным, терпким и гвоздичным, и при этом не драть глотку. Нет ли там чего посильнее, чем никотин и табак? Уже поздно задаваться таким вопросом.

Ибо затягивается снова, выдыхает дым размеренно, заставляя солнечный Пекин покрыться тонким маревом. То быстро рассеивается, стоит выдохнуть без затяжки ещё раз. Дверь в курилку отъезжает, впуская двоих, судя по голосам. Ибо не оборачивается. Все ещё старается не думать. Быть в моменте подальше от настоящего, хотя бы на минут пять. Ему нужна эта передышка, чтобы выстоять. Всё должно пройти быстро и безболезненно. Сяо Чжань сядет перед сотней журналистов, которые напишут сотни статей, и каждая из них будет калькой предыдущей. Он скажет правильные слова, сделает верные выводы, через пару недель начнутся тихие суды, которые ничего не дадут, разве что только выплату моральной компенсации, а ещё через несколько недель Сяо Чжань вернётся в эфир. Может, в другом формате. Может, и нет. Всё останется прежним и не будет таковым одновременно. Как-то ведь так, получается? Ван Ибо снова тянет мягкий дым в легкие, окутывает им себя изнутри. Смотрит на Пекин, растянутый и бесконечный: свечки высоток, башни жилых домов, зелёные кляксы парков и садов, стекающая краска облаков, всё-таки растянутая ветром, где-то там, высоко-высоко. Ван Ибо вдруг думает, что никогда не видел Лоян с такой высоты изнутри. Память услужливо переключает кадры, возвращая его в самолёт, когда он держал сонного Чжаня за руку и спрашивал, правда ли тот хотел бы, чтобы они приземлились. Сам Ван Ибо желал в тот момент, чтобы они всегда могли ни о чем не беспокоиться, как бывает только тогда, когда ты — пассажир. Держать друг друга за руки, а весь мир был бы так далеко, как вообще возможно. Но Сяо Чжань — он не про это. Ван Ибо думает, что ему не стоит задавать вопрос, который вертится в голове, имея под собой даже план. Сяо Чжань действительно не обязан быть никем, кроме себя, не обязан бороться за кого-то ещё, кроме себя. Он знает это. И он мог бы просто сбежать. Ибо знает как. Он бы его украл и всё тут. Самолет до Ванкувера по поддельным документам в базах — Лао Бо может устроить это легко и просто. Всё сходится, всё так хорошо сходится… Может, не навсегда, но на хороший срок, они бы сбежали от всего этого. Ван Ибо знает, что наивный. И даже не потому что в этом плане есть множество пробелов и совсем уж неясное будущее. Он наивен в первую очередь потому, что знает — Сяо Чжань на это не пойдет. Ибо может задать этот вопрос, но есть ли в нём смысл, если ответ очевиден. Если бы Сяо Чжань действительно хотел, он бы уже давно нашёл способ соскочить. Но почему-то он продолжает. Вопреки всему, что ломается внутри него, он почему-то продолжает. Ван Ибо отводит руку к пепельнице, встроенной в скамью, чтобы наконец-то сбросить пепел. Сначала он не понимает, что слышит, не прислушивается к чужому разговору, но в нём мелькает имя. И Ван Ибо автоматически начинает различать смыслы.

— Честно говоря, это всё-таки было горячо. Думаю многие готовы были заплатить, чтобы посмотреть порнушку с Сяо Чжанем. Зачем было делать из этого такое представление? Порезали бы и слили просто на порносайты, зарубили бы огромное бабло, там бы написали, что парниша похож просто и никак претензий. Но нет, у нас тут драма… как будто никто не видел, как мужики ебутся.

— Ладно, я согласен, это правда было горячо, признайся, ты… передёрнул на это?

Ван Ибо в принципе не осознает, как оказался перед этими двумя. У обоих на шее пропуска-бейджи, они явно цвет и гордость китайской журналистики. Тот, кто заявил по-честному, что «порно с Сяо Чжанем» — это горячо, имеет толстую оправу очков и крючковатый нос на желтоватом лице. Второй — явно ниже и покрупнее, пялится на Ибо с рассеяным недовольством. Кажется, он спрашивает «ты чего, мужик?». Ван Ибо не знает, чего он. Он смотрит на очкарика, кидая бычок куда-то в сторону мусорки. Он слышит себя со стороны, когда спрашивает: «Ты дрочил на видео?».

— Ты чего пристал? Сидел себе и сиди.

Когда Алистер заходит в курилку, собираясь вытащить из-за уха припасенную сигаретку, он сначала не понимает, что происходит. Их славный звукорежиссер навис над двумя журналюгами и вроде бы что-то слушает от одного из них. А в следующий момент Алистеру приходится кидаться вперёд, пытаясь исправить положение, но ему не удается. Ради самосохранения, он тормозит в полу-шаге с «Ван Ибо! Какого хуя?!». Ван Ибо не знает, какого хуя. Единственное, что он знает, что эта мразь, которая верещит, как свинья на бойне, должна отучиться дрочить. И эти очки отлично смотрелись бы вмятыми в его рожу до крови. Та действительно откуда-то берётся. У очкастой свиньи два кольца на пальце, он отбивается с яростью человека, не желающего прощаться с жизнью. Его друг уже выбежал из курилки и зовёт охрану, Алистер всё-таки предпринимает попытку оттащить Ван Ибо, но это имеет противоположный эффект — чувствуя это, Ибо хочет добить мужика, пока есть возможность. Тот пытается дотянуться до его лица, чтобы расцарапать его, ногти впиваются в щеки, пальцы пытаются добраться до глаз, они перекатываются пару раз, пока не упираются в стекло. Ибо оказывается сверху, ладонь скользит по глади окна, оставляя грязно-бурый след, он снова бьет очкарика по морде, уже не понимая, где тот, собственно, дел свои очки. Ченг как раз наступает на них, стекла в крошку, оправа — гнута. Алистер наклоняется и снова тянет Ибо на себя с очередным «остановись, блядь!». Ибо понимает, что на самом деле бьет не журналиста. Он бьет каждого, кто писал гадости и желал Чжаню смерти или быть выебанным так ещё раз. Он бьет каждого, кто был на том видео, которое он поклялся сам себе никогда не смотреть. Он бьет Вэнь Кэцяна, который привёл Чжаня туда. Он бьёт самого себя, потому что ещё несколько месяцев назад сам дрочил на Сяо Чжаня, хоть и в другом контексте, но это не избавляет его от чувства омерзения к самому себе. Он бьет себя так же и от бессилия, и какой-то дурости, вроде того, что не встретил Чжаня раньше. Намного, намного раньше. Не встретил, не узнал, не увёл у судьбы из-под носа, когда ей ещё не пришло в голову использовать Чжаня в своих корыстных целях. Чжань мог бы писать музыку, так, кажется, он сказал ему. Если бы не стал тем, кто есть — писал бы песни и саундтреки к фильмам. Ван Ибо бьет мужика под собой, потому что жизнь — несправедливая сука. Свинья всё не затихает, натужно хрипит, снова вопит, старается скинуть с себя Ибо, бьёт по бокам, пытается укусить. Невероятная тяга к жизни. Ибо как раз обрубает очередную попытку, когда слышит своё имя и спокойное «хватит».

— Ван Ибо. Хватит.

Ибо тяжело дышит. У него болит абсолютно всё, и это не только тело. Он не хочет поднимать голову, не хочет знать, что его видят сейчас таким. Он смотрит на кровавое месиво под собой. Мужик тяжко стонет, все ещё вяло бьет его правой рукой где-то по бедру, кровь смешалась со слюной и соплями. Рубашка журналиста в крови, пиджак куда-то пропал, лента бейджика растянута и где-то за головой вместе с фотокарточкой пропуска. Пальцы в крови, костяшки саднят, Ибо моргает медленно. На его лице крови не меньше, но большая её часть — чужая. Голос становится ближе.

Чжань оставляет ладонь между его лопаток. Она кажется ледяной.

— Пойдём.

Ибо не видит ничего вокруг, так и не поднимает голову. Он думает только о том, что пачкает Чжаня. Тот уже в костюме для конференции. Нейтральный серый графит пиджака и брюк, черные туфли с кроваво-красной подошвой, белая рубашка с низким воротником. Брошь в виде платины луны сцепленной с солнцем на лацкане. Аккуратный темно-красный треугольник выглядывающего платка из кармана. Чжань берёт его за руку, переплетая пальцы, и те теперь тоже в крови. Ибо не видит, как они проходят через столпившихся людей. Среди них есть и охрана. Скоро пропустят медиков. Он не знает, что Чжань попросил никого не входить и некоторое время стоял всего в двух шагах от него, наблюдая, как Ибо вбивает кулак раз за разом в тело под собой. Ибо кажется, что он ничего не чувствует, кроме боли в лице и пальцах, но это не так. Он просто не знает названия этих чувств. Смятая пачка сигарет Ли Хенга остаётся валяться на полу курилки вместе с зелёной зажигалкой, в шаге от размазанной по плитке крови. Бурый мазок на стекле ещё долго никто не смоет, если смотреть на Пекин через его фильтр — тот кажется покрытым ржавчиной.

В номере прохладно и пахнет духами. Кедр. Грейпфрут и что-то сандаловое. Так часто пахнет Чжань. Ибо садится на край кровати, все ещё смотрит в никуда. Ему вроде и не стыдно, но точно не хочется, чтобы Чжань с ним говорил сейчас. Он не знает, что делать с тем, что он, кажется, не лучше всех мразей мира. Не важно, что говорят другие или что делают, ты не должен бить им морды, если они не нападали на тебя первыми. Такого уровня самообладания, как Ибо казалось, он достиг. В реальности же всё зависело от контекста. Чжань смывает с рук чужую кровь, молча возвращается к Ибо с влажными салфетками, ватными дисками, антисептиком и пачкой пластырей. Лучше, чем ничего. Он садится перед ним на пол, снова не жалея костюм. Сначала выдергивает салфетки из пачки и принимается вытирать Ибо руки, рассматривая стёсанные костяшки и налитые красным следы. Ибо почему-то думает, что это конец. Всё, что случилось сейчас и будет происходит после — это всё затяжной конец. Он не может объяснить себе это чувство. Случится что-то, что отрежет его от Сяо Чжаня и он не сможет оставаться частью его жизни. И вовсе не потому, что набил кому-то морду. Чжань что-то мычит, затем говорит. Его голос тихий, звучит спокойно:

— Однажды я делал сюжеты… хотел написать цикл статей… про Тибет. Говорил с одним тибетцем, который провел несколько лет в тюрьме. Там был мальчик, ему было шестнадцать лет, приговоренный к пожизненному, пока не дорастёт до совершенолетия, а там — к смерти. Потому что его отец воевал против китайцев.

Сяо Чжань берёт ещё одну салфетку, продолжая тщательно, но осторожно, стирать кровь с пальцев Ибо. Тот ничего не говорит, и, честно говоря, не уверен, что понимает услышанное. Чжань берёт ватный диск и смачивает его в геле антисептика. Шепчет: «Потерпи, пожалуйста, ничего другого под рукой нет». Когда он прикладывает первый диск к костяшкам указательного и среднего пальцев, он поднимает голову, чтобы посмотреть. Ибо запрещает себе отвести взгляд, только чуть поджимает губы и прикрывает глаза от тонко-звонкой боли. Чжань придерживает ватные диски и продолжает:

— К ним пришли как-то китайские офицеры. Отец этого мальчика убил нескольких подчинённых одного из них. И этот офицер стал избивать его. Как обычный человек, я плакал, когда слушал этот рассказ. Как обычный человек, я чувствовал гнев. Не знаю, что я сделал бы, если бы оказался в тот момент в той камере и видел бы это. Но как китаец… я подумал, что этот офицер ведь свято верил, что поступает правильно. Он смотрел на мальчика как на порождение зла, учитывая его воспитание, то, кем был его отец. А наказание зла — это правильно. И я подумал тогда, кто на самом деле виноват в том, что этого мальчика убили, показательно казнили. Этот китайский офицер, уверенный в своей правоте? Отец мальчика, который боролся за то, чтобы у него была лучшая жизнь?

Ван Ибо не знает. Он только замечает, что белый манжет рубашки Чжаня запачкался. Если не иметь дело с кровью, толком и не понять, что это она. Чжань кладёт использованные ватные диски к салфеткам, затем встаёт на колени, взяв новую. Он обтирает лицо Ибо, проходится по щекам и подбородку, лбу (из-за чего Ибо шипит), спускается по носу и затем ведёт по губам (Ибо дёргается, те разбиты). Чжань наблюдает за своими пальцами, не смотря Ибо в глаза.

Он продолжает тем же тоном:

— Я написал статьи, но их никто не видел. Я писал множество статей, делал множество расследований, но их никто и никогда не видел. Иногда продавал что-то западным журналистам. Так меня нашел Хенг в какой-то момент. И мы заключили с ним сделку, которую я для себя назвал дьявольской. Как сделка с тёмными силами, знаешь? Я отдаю часть себя в липовое служение системе, чтобы иметь возможность однажды её разломать. Жертвую очень многим, но в итоге… в итоге мальчиков больше не казнят, тепловые электростанции не будут взрываться из-за грязных рук чиновников, изнасилованные люди смогут обращаться в суд и выигрывать его, а настоящего зла в принципе станет меньше. Это ведь не что-то фантастическое, люди живут так. Люди умеют так жить. И в этой сделке не было места ничему такому, как мы с тобой. Теперь я понимаю, что мне на самом деле было легко жить. Сейчас мне очень тяжело. Потому что тебе так больно. Из-за меня. Когда тебе больно, это невыносимо. Дело в этом, да? Тебе сейчас тоже невыносимо, потому что ты постоянно думаешь о той моей боли. Она ужасает тебя и ты не знаешь, как мне помочь. И куда её деть.

Сяо Чжань опускает руки и смотрит на Ибо. Тот все ещё не знает, что ему сказать, кроме того, что Чжань прав. Так и есть. Но, что толку? Сяо Чжань позволяет себе немного улыбнуться, а затем, разведя колени Ибо пошире, чтобы устроиться между них, упирается лбом в его лоб, обхватывает за шею и прикрывает глаза. Чжань шепчет:

— Это был не тот Чжань, которого ты знаешь. И он в порядке. Он это пережил, правда, пережил. Тот Чжань, которого ты знаешь — не тот, кто говорит с экранов. И даже не тот, кто через полчаса войдет в конференц-зал. Настоящий я — его знаешь только ты. Это когда мы вместе. Помни это, хорошо? И держись… ради меня. Что бы дальше ни было. Но… если тебе будет слишком тяжело, я пойму…

— Помолчи уже.

Ибо обнимает его крепче, зарываясь куда-то в шею лицом, вдыхает этот проклятый, тысячу раз проклятый запах, без которого теперь не жить, и просит помолчать снова и снова. Из-за этого он пачкает Сяо Чжаня ещё больше, так, что придётся искать новый костюм. Но это мелочь.

Самая мелкая из всех возможных.

Ван Ибо сидит недалеко от сцены, прикладывая к разбитым губам ледяную жестянку пепси.

Пресс-конференция идёт своим чередом, Ибо не слушает правильные вопросы и не менее правильные, заученные ответы Сяо Чжаня. Ибо думает только о том, что он будет держаться до самых последних сил и дальше, и, возможно, этого хватит на всю жизнь. В отличие от Сяо Чжаня, он не видит никаких возможностей и просветов, не приученный их искать. Его философия другая и пока что Чжань единственный, кто пошатнул в его жизни очевидную аксиому «люди бывают неплохими, но в целом всё хреново». Журналистка вдруг спрашивает:

— Что вы собираетесь делать дальше? С обидчиками? Господин Сяо, удалось ли установить лица насильников?

Слишком громкий вопрос, без эвфемизмов и не по сценарию. Наверное. Потому что Чжань вдруг подхватывает эту самодеятельность, а Хенг рядом даже не шевелится, словно всё идёт, как надо. Ибо рассматривает его профиль, подмечает спокойствие слегка прикрытого взгляда, словно всё происходящее чрезвычайно Хенга утомляет. Тот шепчет: «Держи банку крепче и лучше обопрись о стул спиной». Ибо исполняет только первое, но не второе. Он переводит взгляд на Чжаня, пропустив его вступительное слово к ответу, слышит «молчание не спасло меня, и молчание никогда не спасёт никого, это было моей ошибкой». У Ибо чешутся ладони. Он начинает чувствовать, что теряет связь происходящего и кажется интуиция его не подвела. На весь конференц-зал сначала разносится низкий голос, твердый, но не пугающий, а скорее даже тёплый:

— Господин Сяо Чжань прав. Хоть «ошибка» — это громкое слово, в его положении, и в положении всех тех, кто переживал подобное, молчать — не ошибка, а логичное действие. Иначе можно не только не выиграть против обидчиков, но и пострадать ещё больше. Разве это то, как мы хотим жить? Что-то в этом не так. Судебная система забыла свои клятвы, хоть я уверен, что это не везде так.

Головы журналистов начинают вертеться, но что-то подсказывает Ибо, что это они зря. Можно просто подождать, когда обладатель баса появится сам. Так и происходит. Мужчина поднимается с места и по залу прокатывается волна шепотков. Ибо переводит взгляд на Хенга. Тот продолжает смотреть на Чжаня, закидывая ногу на ногу. Выражение надменной скуки не сходит с его лица. Кажется, Ибо был в корне не прав. Всё идёт по плану. Просто по другому плану.

«Что бы ни происходило дальше». Ибо сжимает зубы и прижимает банку к губам с силой, так, чтобы было больно. Мужчина проходит к сцене, подтаскивает стул к столу Чжаня. Тот привстаёт и коротко кивает, на что ему отвечают тем же. Ван Ибо становится дурно. Он знает, кто это.

— Добрый день всем, меня зовут Вэнь Кэцян. Я буду представлять интересы Сяо Чжаня в суде. Остальные вопросы вы можете адресовать мне. Господин Сяо очень занят и уже ответил на самые главные из них, так что…

Сяо Чжань вежливо улыбается и подтверждает в микрофон, что ему действительно уже пора. Взолнованные журналисты всё переглядываются и перешептываются, словно потревоженный рой мух. Сяо Чжань сходит со сцены, когда господин Вэнь говорит, что можно задавать вопросы. Сотня рук взмывает вверх, как по указке. Хенг наклоняется к уху Ибо и шепчет: «Забирай его и езжайте домой, этот цирк смотреть не обязательно». Ван Ибо с ним согласен. Он кивает, вручая Хенгу банку с пепси, и идет в сторону Сяо Чжаня. Тот стоит у аварийного выхода вместе с Сюин, та шепчет ему что-то на ухо. Ибо плевать. Ибо уже на всё плевать. Он хочет лечь. И чтобы задница этого Сяо Чжаня была где-то рядом. Молча. Желательно молча. Ибо устал от слов. Правильных и неправильных слов. Он берёт Чжаня за руку, как только подходит, и это при том, что никто ещё не отменял сотню журналистов вокруг. Но те слишком взбудоражены развитием событий.

— Ваша лицензия адвоката все ещё действительна, господин Вэнь?

— Конечно. Как раз обновил для такого случая.

— Вы давно знаете Сяо Чжаня?

— Давно, как и все мы, с его первого крупного эфира в «Доброе утро», а если вы про лично, то нет. Это был бы конфликт интересов. Адвокат должен быть объективным.

— Подан ли официальный иск?

— Конечно. Пару часов назад. Со всеми именами. Отчёты о ходе дела и видеозаписи из зала суда будут появляться на моих личных страницах в социальных сетях, никто ничего не пропустит, так же они будут дублироваться с комментариями в сетях господина Сяо. Первую дату заседания вы узнаете из них. Вход для журналистов — свободный.

— Как это повлияет на вашу основную деятельность?

— Никак, я вполне способен справляться со всеми своими обязанностями. Я никогда не переставал быть защитником прав и свобод наших граждан.

Сяо Чжань не отнимает руку, держит крепче и кивает, позволяя Ибо увести его подальше. Сюин смотрит им в спины, затем пишет пару слов в чат развозки, чтобы к отелю подъехала машина и забрала этих двоих. Копирует сообщение с номером машины и Сяо Чжаню, и Ван Ибо.

Даже если те выберут другой способ как добраться до дома, её совесть осталась чиста.

Хотя бы в этом.