Ночная пора, очевидно, захватила всё темным оттенком, но, конечно, тоже не тем, что был раньше, а гораздо чернее. Мы давно знаем, что темнота не черная, темнота не равняется пустоте, но сейчас казалось, будто она темнеет с каждым мигом, с каждым вздохом. Звезды не белые, но сегодня белее обычного, ночная синева неба и вовсе пропала, растворилась в этом бульоне из густой смеси, смеси старых, сгнивших темных туч. Под тяжестью купола летели ночные птицы и выкрикивали глухие звуки, сбивая покой, которого никто и не ждал. К своей душе не подпускали ни единой слезинки у глаз, громыхали колоннами из плотно поставленных в собственном сознании эмоций, что в совокупности с природой и холодком становились ничем. Ничем и погибали все бывшие здесь чувства. Да и какой смысл в чувствах без ощущения цвета? Я правда потерял эту возможность, эту незаметную, но такую важную часть жизни. Нет, мне кажется, что со мной что-то просто не так. Но я не вижу цветов, не вижу звуков жизни, не чувствую ничего, не слышу запахов, но главное – цвета тускнели. Я оказывался в черно-белом кино, и это неприятно. И мой мир уже не тот.

Мы сидели, погрузившиеся в тот же покой, лишенный насыщенности и контрастности, сидели рядом с такси, опираясь спинами, грязный и бледный оранжевый цвет его потерялся и до этих странных помех со зрением. Я ранее никогда не позволял себе подобного, но сегодня ощутил, что жизнь не стояла на том пути, стоя на коем, имело бы смысл волноваться за машину. Мы уже доверились друг другу, не осмысливая, где находимся и почему, не придавая значения тому, что настала ночь – ночь, что в очередной раз провожалась на улице. Так заработался, так привела меня сюда она. Я даже не видел на её лице ничего гадкого, ничего отталкивающего, я просто двигался по воле своей непослушной души. И нет, то тоже не лирика, это физическое ощущение, ощущение обособленности собственных желаний от желаний своей души. Нет, что-то точно ушло на второй план, и это сложно выразить парой предложений. Всё не то! У души есть вторая сторона, она тоже лицемерна.  Рядом потрескивал огонь, что появился здесь будто сам по себе, сам зажил, разгорелся и сиял всеми оттенками черного, белого и серого, но не перебивал он нас своей живостью, а внимательно, даже восторженно слушал.

Мы с Октябриной говорили обо всём, о глупостях и масштабах наших жизней. Я уже узнал, например, что она раньше работала в парикмахерской в соседской области и, приехав сюда, нашла свое счастье лишь в мусорных ничтожных зависимостях и поисках спасения от ломки. Возможно, это могло бы стать причиной для страха или осуждения, но я всё блуждал в своих мнениях, ощущал только шумящие в душе одиночество и усталость. Грустно и тривиально, но не для моей жизни. Дом виднелся лишь где-то в сознании — забежал слишком глубоко и неожиданно.

—И... тогда я почувствовал, что совсем не могу контролировать, что происходит, — говорил я, — реальность обрушилась перед глазами так плавно и незаметно, что по ходу я и не обратил на это внимание, в смысле, я не осознал, где была та грань между реальностью и между сном, если это можно так назвать.

— Никогда не бежала во сне. Слушай, — Рин медленно, как бы сомневаясь, положила свою руку мне на плечо, — ты и не видел реальности.

— Хочешь пофилософствовать?

— Да нет же. Ты видел когда-нибудь реальность?

— Конечно. Что, хочешь сказать, я вижу сейчас? Галлюцинации?

— Просто это настолько размыто, настолько профильтровано твоим мозгом...

— Ну-у, и что же?

— Это был не сон. Реальность есть, но для каждого человека индивидуальна. Эта была твоя.

Я лишь смутился. Осматривался, открывая глаза усерднее, механически пытаясь захватить ими пространство шире, свет ярче.

— Рин, что ты видишь перед собой?

Рин тут же закрыла лицо руками, сквозь насмешливую улыбку ответив:

— Ничего!

— Могу поверить.

— А что видишь ты?

— Ну, — выпрямился я, — я вижу железнодорожный путь, протянувшийся в бесконечную даль, лес, звезды… и цвет лишен насыщенности, как будто я вернулся в черно-белое кино. Почему-то…

Я заметил, как что-то, наверное, страх прокатился по ней, до кончиков пальцев морозя, и лицо переменилось, будто бы только что подтвердив мысль, впустив её, тяжелую, в свою голову, будто полное камней ведро в колодец с чистейшей водой. Её руки напряглись, сомкнулись в кулаках, пока трава точилась под ногами, мялась, сжимая настоящие силы.

— Значит, правда, попал. Так и думала.

— В точку?

— В схему. Ты не знаешь о таком, не можешь знать.

Где-то за тенями послышался вой, и осень перекатилась в черно-белое сияние, точившее ножи о землю. По глазам прошелся вихрь.

— Ты ведь… Ты замечал, что твой мир будто что-то… К-хм, сначала синий, потом белый, потом красный и последний – зеленый. А теперь все такое бледное и тусклое. Я правильно описала твою реальность сейчас?

Тут я, наверное, вдохнул всеми нервами, не выпуская выдоха, зажавшись в моменте недоумения, разворошившего голову. Голос мне перекрыл резкий шок, и не решался отодвинуть это ограждение от желания ответить – возразить или просто удивиться. Я не знал, что она имела в виду, но словно еще сильнее захотел верить ей, просто каждому слову, и неважно, что она скажет сейчас. Именно в этот момент недоумения произошедшее выстроилось четким, структурированным итогом дней: ненавязчивая лазурь в небе, белизна, окутавшая мысли и светящее мягким молоком сквозь стекла, ядовитая краснота в глазах и успокаивающий зеленый прямо перед странным пассажиром в капюшоне. Осенило?

— Лев, ты видишь меня? – она, уставшая, встала напротив меня, расправив руки.

— А, — я пошатнулся, поскользнулся в собственных мыслях, — да, я… конечно вижу.

— Но я не жива.

— В смысле?

— И не мертва.

Я не хотел ни о чем думать, просто слушал. Мне не ясно. Черно-белое кино продолжало течь по моим глазам, неприятно охватывая даже слепое пятно. Это был просто взгляд в пустоту, такой молчаливый и бессмысленный, моими этими глазками-точечками, грязными углями карего цвета. Но о чем думать?

— Всё, что ты знаешь о смерти – ложь, Лев.

Молчать ли?

— К-хм… У смерти есть схема, и ты… мы в нее попали, — продолжила она.

Безответность заставила Октябрину почувствовать себя несуществующей, потерявшей краску, она так отвернулась, и я почувствовал это её переживание. Нет, я тоже переживал, я тоже отвернулся, даже не знаю, почему. Просто что-то заставило меня это сделать. Нужен хотя бы малейший намек на то, что я не потерялся в своем мире и не ослеп.

Она заглянула мне в глаза, в карие застывшие крупинки, и только тогда они оживились, я оживился, снова резко отвернувшись в стеснении.

— Нет, не отворачивайся, не стоит скрывать свои глаза, мне важно видеть их.

Карие крупинки, наверное, совсем потемнели, солнце облило их сиянием маленьких бликов внутри. 

— Мир ненавязчиво сменяет цвета, делая насыщенным определенный, — начала она, — а потом мир вовсе теряет насыщенность, удаляя ассоциации, связанные с цветами. Ты должен был идти по тому же пути, по коему шел каждый день, идти по пути своего любимого дела, по пути судьбы, не оглядываясь назад, пока этот же путь не приведет тебя к смерти, — Рин остановилась, взглянув на меня, ее охватила задумчивость о том, нужно ли что-то говорить, — кого ты видел после выхода из дома, кроме меня?

Я, не думая, просто поникши в застывшем взгляде, начал, монотонно и тихо:

— Своих пассажиров, все они, как один, спрашивали о том, не замечаю ли я какие-то изменения в мире, не замечаю ли, что что-то настигает. Я устал от этих вопросов. Последний был настолько противным, что я выгнал его из машины, и вот тогда я увидел сон. Но тот человек… Он растворился в воздухе, вместе со всем существовавшим. Темнота всё сожрала.

— Да. Попал. У тебя есть зависимость, у тебя есть собственное «я», есть та судьба, которую ты давно определил себе, выбрав дело жизни. Такси, значит?

— Я люблю свою работу, но…

— Сначала перемены в цветовых гаммах, так, ненавязчиво. А далее, что ты видел, пустота, хочу заметить, именно пустота, и бесконечные видения, кои ты сам мог бы остановить, только сопротивляясь, что бывает у людей на самом деле редко, либо следуя голосу, ведущему тебя прямо к окончанию всех мучений – к смерти. Я проходила по этому пути – не дошла. Осталась застрявшей в схеме смерти. Осталась где-то между. Понимаешь? Поэтому ты меня так привлек.

Я неохотно стал верить ей, будто во мне пробудилась странное чутье, коего никогда в душе не было, точнее даже странная доверчивость, просто не ставящая под сомнение ни единого её слова. Чувства совершенно заглохли в этой пустыне пустого безумия, коим отчего-то открылся я. Просто чувствовал, что это стало объяснением всем непривычным желаниями и ощущениям.

— Короче, Лев, ты соскочил с этой схемы, связавшись со мной. Ты всё еще можешь сдохнуть абсолютно в любой момент. Просто знай: тебя может что-то настигнуть, и ты, возможно, покорно подчинишься словам неизвестного духа, но от смерти можно спастись, как это сделала я. Лишь не берись больше за руль.

Я почувствовал, как  сердце забилось в ритме страха и паранойи о том, что я уже видел тот самый дух. Руки защекотал смех смерти, кожу загладило неуспокаивающееся эхо от её голоса, не щадящего, не отпускающего, злобного голоса смерти, где-то вдалеке наблюдающей, злорадствующей, интересующейся.

— Но я не живу, — продолжила Рин, — я только существую. Я не могу ничего чувствовать, могу лишь создавать тому иллюзии, я не могу связывать свое существование с тем, с чем была связаны моя жизнь. Моей зависимости при жизни нельзя быть и здесь, иначе я уже не спасусь от зова смерти. Я смогла ощутить в себе силы, найдя зависимость попроще. Понимаешь.

— И так ты стала наркоманкой.

— Не называй это так, я же не чувствую, все-таки.

Я погрузился в разочарованное отчаяние, мысли не были свободны, теперь все чувства закрепились ко дну якорем, и каждое слово вызывало желание продолжить путь бессмысленного существования. Я не знал, что останавливает от продолжения процесса умирания, тогда бы всё не имело такой хаос.

— И нельзя просто выбраться из схемы смерти снова к жизни?

— Находясь между, можно лишь к смерти.

— И я не смогу быть таксистом.

— Сможешь, если захочешь сдохнуть, Лев.

Разочарование пробило дыру еще больше и сильнее, и рваное одеяние процарапало его изнутри, вызывая мощнейшую боль и нехватку воздуха от елозивших под кожей лезвий и когтей, крадущихся по легким и улетучивающимся воспоминаниям.

— Это твое единственное увлечение, единственный источник вдохновения?

— Вдохновения?

— Ну-у, как хочешь трактуй это слово. Ты понял вопрос.

— Ладно, да, единственное, —  тяжело вздохнул я, ненавидя это странное чувство, — а как ты сама в это...

— Не знаю, как тебе это объяснить. Я… Короче я не из тех, кто без слезинки на душе приняла бы смерть. Я всегда строила будущее, — голос Рин начинал дрожать, и каменный ком прошлого красными всплесками отражался в этом магнитном поле глаз, — своими руками я пыталась сделать… Как объяснить? Я строила себе будущее, но руки сильно тряслись, я всегда слишком много думала о смерти, остерегаясь, опасаясь, вечно мучаясь в этой бессознательной машине самоубийства. Я соскочила, просто найдя себе, наверное, спасение. Как бы между…

— А кем ты была при жизни? Как ты вообще… оказалась здесь? – каждый раз мое сердце билось не по-мертвому, оно заставляло чувствовать себя так противно, так неловко, так скованно, оно мешало словам вырываться наружу, мешало. И было жутко вновь упоминать о том, что она умерла. Я всеми словами старался обойти именно это слово, иначе весь мир кружился в клетках между осями координат.

— Слушай, это неваж… Я не помню. Когда я оказалась здесь, оставленная в тишине, спасенная, я забила. Здесь мне ничего не надо, кроме ощущения присутствия в этом сраном мире – куда лучше, чем пустота, или куда там дальше заведет эта стрела. Для этого ощущения присутствия мне и нужна иллюзорная зависимость. Так вот, — призадумалась она, взглянув на комки звезд, — с одним человеком я пыталась свалить со своего родного города сюда, в Москву.

— Зачем? Я думал, Москву ненавидят.

— Неважно. Я ненавидела свою родину так сильно, что плакала, спотыкаясь об потраченное в нем время.

— Я всегда думал, что ненавидят только Москву, — повторил я.

Девушка, сдерживая мусорную воду на глазах, посмотрела на меня, улыбаясь наивности, и шмыгнула, как шутя.

— Не знаю. Но раньше я ненавидела всю страну, но столица была хотя бы лучше. Я стремилась быть лучше, жить лучше. А теперь я в ломке избиваю свое прошлое перед каким-то челом, разрушая шаблоны о чертовом мире.

Я лишь улыбнулся, глядя себе под ноги.

— За что ты ненавидела свой город?

— Я… Я не могла там заниматься любимым делом. Неважно, — Рин встала, отряхнувшись, вновь посмотрела в мое лицо, освещенное неуверенно-красным светом уличного фонаря, — и, кстати, про ломку – сейчас это почти не шутка, мне действительно не хватает… Я пойду… спать. Ты как?

— Я просто засну в машине.

Рин встала и медленно пошла куда-то вглубь леса.

Такси показалось опасным. Оно выглядело так, будто в нем зарождалась некая новая жизнь. Я — её пассажир, заключенный между стеклами и дверями, навеки закрытыми, навеки без свежего воздуха и всякой капли, даже пылинки жизненного удовольствия, очевидно, кроме сна. Кожу щупал острый морозец, проносившийся пыльным от асфальта ветерком. Он шевелил листву под ногами и рассыпал ее, тихо шепча. Гордые, стоящие лысыми копьями деревья создавали пантеон невероятно сильных защитников-привратников в кольчуге из собственной коры. Архаичные рисунки смывались каплями дождя, настигающего войной сверху. Забил ритм. Заиграла тихая жизнь. И барабанный покой.

— Кстати, — вернулась она на несколько шагов, — ты же точно хочешь остаться в мире, а не обрести бесконечный покой… Умереть, короче?

Мне не хотелось рыдать, мне не хотелось не верить, мне не хотелось чувствовать. Я был окружен цепями, мои чувства беззащитны, окружены хищными, мерзкими воронами во внутреннем мире. Он терял краски, как и мир внешний, но вороны оставались черным, не теряли своего ряда ассоциаций.

— Я точно не хочу умирать.

— Хм, — улыбнулась она, — я тоже. Тебе же завтра, получается, никуда не надо.

— Очевидно.

— Тогда, может быть, пойдешь со мной?

— Получается, что да.

— Хорошо, что ты, находясь в своем полумертвом сознании, просто не можешь не верить мне. Ты чувствуешь, — посмеялась она и снова исчезла в деревьях.

Птица злобно кричала своим противным карканием на стоящих в дрожи и страхе сомнениях и мнениях. Лишь точная уверенность о собственной смерти, ничем не рушащаяся. Но стоит помнить, что я, получается, существую в «мире живых», но  недостаточно живой для него, существую и в «мире мертвых», но  недостаточно мертвый для него.

Когда закрываю глаза, я ничего не вижу. Наконец-то спокойный сон.