Золотые оттенки мешаются с зелёными, бескрайнее небо светло-оранжевое, а впереди всадник на чёрной лошади. Тэхён несётся за ним, догоняет и, вырываясь на секунду первым, снова отстаёт: он не так уверен в седле, да и дороги не знает.

      Спешившись, они оставляют лошадей у коновязи. Чонгук говорил, что поставил её с год назад, когда вернулся в поместье, когда дом сковывал, а обретенные обязанности душили. Частенько выбираясь на прогулку верхом, Чонгук по случайности отыскал это место и частенько наведывался сюда потом.

      – Красиво, – Тэхён вдыхает полную грудь, закрывает глаза и распахивает руки навстречу поднявшемуся на холме ветру.

      Сзади обволакивает тепло прижавшегося к спине господина. Он скрепляет руки на животе и кусает за ухо.

      – Опять вы... ещё и кусаетесь.

      – Очень хочется вонзить в тебя клыки.

      Вспыхивая, Тэхён вырывается, проходит дальше к ветвистому дереву с толстым стволом, проводит ладонью по жёсткой коре, еле-еле дотрагиваясь, чтобы не поцарапаться. Чонгук усаживается наземь, обхватывает лодыжку и чуть тянет на себя, а когда его игнорируют, и вовсе хватает за обе ноги. В конце концов чуть ли не падая и вопя недовольной лисицей, Тэхён сдаётся и садится тоже, скрещивая руки, а Чонгук кладёт голову на плечо. Вот ведь совсем ручным становится... и наглым, но таким всегда был, рождённый и воспитанный с возможностью получить всё. И теперь вступивший в наследство как единственный сын, Чонгук имел власть творить беспорядок.

      Слуги частенько вспоминали те ужасные первые годы, когда Чон-старший взял управление поместьем. Но Чонгук был другим. И по отцу он не скорбел навзрыд, а тихо переживал горе – так казалось Тэхёну, который был рядом и слушал пространные рассуждения о неравенстве, о западе, о свободе и отсталости населения. В один из дней Чонгук признался, что с отцом он не был близок: они скорее походили на давних врагов, которых пыталась примирить мать и которые совсем забыли, с чего началась неприязнь. А до конца поминального ритуала Чонгук больше ничего не сказал, превратившись в знакомого равнодушного господина. Оставить его на время было разумной идеей. Окутанный пугающей атмосферой смерти и выверенной годами чёткости обряда похорон, Тэхён тащился за расписанным днями и наблюдал со стороны. И если другие охали в уголке, он совершенно не понимал, как себя вести с господином, способный лишь вымолвить ненужные слова сочувствия, подержать за руку и посидеть тихонечко, поцеловать в висок и погладить по голове. Исчезнуть Чонгук не позволил. Пользовался ли он случаем или в действительности искал поддержки, Тэхён не знал. Сумбурный период, длившийся не одну неделю и скопивший столько моментов наедине, вымотал. И лето подошло к концу.

      Вскинувшись, Чонгук оттягивает ворот рубашки, снова проверяя, нет ли метки.

      – Мне стоит сделать это?

      – Нет! – вскакивает Тэхён. – Вот ещё при муже меченым другим альфой ходить.

      – Ни ему, ни мне не дашь?

      – А вы впервые спросили, не поздно ли?

      – С ума сойти, и что мне с тобой делать?

      – А что хотите?

      Поднимаясь, Чонгук надвигается медленно, пока Тэхён отступает просто для виду. Так и ходят вокруг дерева. Лошади фыркают, ветер задувает сильнее, пара листочков падает, взметаясь ввысь. Тэхён следит за их полётом, останавливаясь и попадая в плен. Первый поцелуй сменяет второй, а за ним ещё один. Поцелуи ощущаются по-новому – нежнее всех прежних, интимнее. И когда Чонгук проводит языком по языку Тэхёна, тот не сдерживает сладкого урчащего звука. Он совсем теряет контроль и сам покусывает шею господина. Так хорошо давно не было. Отрезвляют лишь болюче вонзённые клыки. Тэхён отталкивает Чонгука:

      – Ну зачем вы?.. – и уносится к лошади.

      – Забылся с тобой, – нагнав, утягивает в объятия. – Она даже не временная, – успокаивает, поглаживая по спине.

      «Вот то и обидно!» – чуть не восклицает Тэхён, но вовремя останавливается, прикусывая губу. Ни к чему им сейчас метка – не то время, не те обстоятельства. Тэхён молчит, забираясь на коня с помощью господина: сам никак не наловчится.

      – А вы не моралист.

      – Ты и такие слова знаешь... – дразнит Чонгук.

      – Я не глупый.

      – Пожалуй, мой маленький принц какой угодно, но не глупый, – вздыхает.

      – Разве я не был посудомойщиком?

      – Я тебя повысил в звании.

      Они едут медленно близ друг с друга, переговариваются о глупостях и замолкают к концу. Расставаться с каждым разом всё тяжелее. На прощание Чонгук прижимается к щеке и уходит первым, не предлагает проводить, заранее зная об отказе.

      Тэхён остаётся ненадолго в конюшне, снимает с бурого друга седло, чистит шёрстку, расчесывает гриву, наливает свежей воды. Здесь приятно и спокойно, когда нет Дон Ёна, а вместо него крутится молодой помощник, вычищая стойла до блеска.

      Тэхён устал. Если с матерью примириться удалось, с Дон Ёном отношения обострились. Он преследовал Тэхёна, тенью ходил, наблюдал, иногда подбирался ближе, утаскивал за собой, задетый сплетнями, о которых ему рассказывала Дуна. Правды было мало, но она была, и потому все они казались реальными.

      На этот раз Тэхёну не везёт, в конюшню входит Дон Ён, а помощник, словно по заговору, испаряется.

      – Опять с ним шатался.

      «С ним» – с Чонгуком. Его имя Дон Ён никогда не произносит вслух.

      – Не твоё дело.

      – Со мной пойдёшь, поговорить надо, – хватает за локоть и волочит на потеху попавшимся на пути.

      Тэхён не сопротивляется, посмеиваясь от натужно-грубого тона мужа, от серьёзной мины и от того, что тот считает, будто имеет право тащить его, как лошадь за поводья. Раз омега, подчинись. Раз омега, оставь упрямство. Раз омега, смирись. Но этому альфе нечего предложить взамен. Пустые торги без выгоды. Отдавать себя человеку недостойному, по которому сердце не плачет, Тэхён не станет.

      Но он устал – признаёт. Быть сильным постоянно – абсолютно испепеляющее душу состояние. Ещё немного... всё складывается так славно, так правильно.

      – Доволен сценой? – Тэхён оглядывает зал: обставлен простенько, но добротно, на полу у стены лежит разложенный футон – и больше ничего не успевает заметить, концентрируясь на альфе и стучащей в висках крови. – Чего же показательной порки не устроил?

      – Устрою, ежели потребуется, – Дон Ён рывком притягивает Тэхёна, больнее сжимая занемевший локоть. – Ночуешь тут, на законном месте, – цедит и отпихивает, отходя к двери. – Завтра вещи перенесешь.

      Благими намерениями могила выкопана. Настоящая сцена только начинается, и Тэхён жалеет, что повёлся на мысль разобраться наедине, без свидетелей. Сам загнал себя в ловушку. Но неужели Дон Ён так глуп, думая, что он воле подчинится?

      – Муж дома жить должен, а ты позоришь только. Я время давал, оно закончилось, всё.

      Время? Разве Тэхён не был чёток в то утро после ночи с господином?

      – Я тебя не хотел и не выбирал. И пошёл за тобой, чтобы повторить: тебе не на что рассчитывать.

      – Что ты меня за дурака держишь? – Дон Ён сжимает кулаки. – Назло всё мне вытворяешь.

      – Вот ещё, – Тэхён усмехается, скрещивая руки на груди, – придумываешь. Для меня ты никто и был всегда никем.

      – Я твой муж.

      – Никто. И Дуне скажи, чтоб перестала взглядом меня прожигать и винить в том, в чем я не виноват, – он порывается вперёд. Нечем дышать. Хочется на свежий воздух.

      С чрезмерной силой Дон Ён захлопывает дверь. Тэхён застывает, сглатывает скопившуюся слюну. В ушах бьёт набатом, сковывает в одночасье, а Дон Ён оказывается лицом к лицу и сжимает щёки.

      – Что она тебе рассказала? – пальцы перемещаются на шею.

      – Ничего, – выговаривает с трудом Тэхён, смотрит без страха и пытается вспомнить недавние картинки на холме, чтобы успокоить пульс. Не помогает.

      Дон Ён склоняет голову, бегает глазами, всматривается в поисках чего-то.

      – На жену мою похож ты – так показалось, – хрипит. – А сейчас как ни погляжу, а другой, – горячим дыханием подавляет, почти душит. – Родинки... как у неё, – последнее, что слышит Тэхён перед тем, как Дон Ён отталкивает его с поразительной лёгкостью, как нечто незначительное.

      Не успевая осознать происходящее, не ощущая пространства, Тэхён врезается во что-то, улавливая звон битого стекла, не падает, но покрывается острой пронзающей болью, отзывающейся мгновенно. А под ногами осколки белых узорчатых ваз.

***

      Обнаженный, Тэхён всматривается в страшный расползшийся синяк на левом боку, не сходящий и спустя пару дней. Запястье перебинтовано. На шее поблёкшие следы. Тэхён крутится и так и сяк. Зеркало достаёт почти до потолка и не скрывает ни единой детали. Оно появилось в комнатке ещё около недели назад и стало первым подарком, о котором знал не только Хосок. И вместо привычных насмешек и оскорблений Тэхён получил в довесок зависть: служанкам не до смеха было, ведь всё оказалось серьёзнее простого развлечения, ведь, стало быть, не попользоваться и бросить решил господин Чон. А не далее как вчера Тэхён получил свёрток с атласным халатом внутри. Сегодня принесли увесистый набор благовоний и коробку, скрывающую кружевное нижнее бельё, которое тут же оказалось на самой нижней полке шкафа. Тэхён в жизни такого постыдства не видел.

      Он слукавит, сказав, что никогда не поведётся на пошлые намёки господина: манит с ужасной силой.

      Ночь съедает краски, Тэхён, отбрасывая блуждающие по воображаемому наряду мысли, облачается в серую рубаху, простые широкие штаны и мышкой крадётся сквозь коридор, ловя женский хохот, доносящийся из общей комнаты.

      Привычная тропа, вход для прислуги, лестница, и вот Тэхён стучит три раза, получает ответ и входит. Сегодня подходящий день. Тэхён сгибается в поклоне, но его просят перестать и подойти к тёмно-ореховому столу, на котором в чётком порядке разложены вещи и горит лампа.

      – Пожалуй, я и не надеялся, – Чонгук разворачивается корпусом, отодвигаясь на стуле, и обвивает талию, подстёгивая усесться на колени.

      – И всё равно позвали, – Тэхён кладёт руки на плечи и перекидывает ногу, с грацией опускаясь и чувствуя подхватившие ладони на ягодицах.

      – То холоден, то жарок.

      – Мне было особенно грустно сегодня и особенно не хватало вас.

      – Я не слишком силен в подарках омегам. Тебе понравилось?

      – Я тоже мужчина, господин, –увиливает. – Подумайте об этом после.

      Губы Чонгука растягиваются в ухмылке:

      – Значит, не надел? – он в нетерпении целует. Но когда его пальцы касаются рёбер, Тэхён ранено мычит, роняя голову на плечо.

      – Тэхён? – господин теряется, раскидывая руки по бокам. – Тебе больно? – получая молчание и жалобный скулёж на попытку вновь дотронуться, он быстро смекает, в чём дело, обращая внимание и на бинт, заставляет слезть и переместиться на кровать. – Снимай всё.

      Медленно расстегивая пуговицы, Тэхён не поднимает век, но ради этого он здесь – ради важного шага. Нагим он предстаёт во второй раз. Не стесняется, потому что ничего стыдного нет. Обстановка располагает к телесной близости, но тысячекратнее к духовной. Чонгук недолго молчит.

      – Дождись меня, не одевайся, я принесу мазь, – и отлучается ненадолго.

      Тепло внутри ползёт и заполняет до краёв. Тэхён ждёт, улёгшись на спину и играясь с ниточкой на резинке нижнего белья, от которого тоже избавляется. Он так глубоко погружается в предвкушение, что вздрагивает, когда господин опускается рядом с баночкой, откупоривая крышку.

      – Будете меня лечить? – поворачивается на здоровый бок Тэхён.

      – Хосок освободит тебя от обязанностей, останешься со мной.

      – Хорошо, но... я не хочу об этом говорить, – с горькой непринуждённостью предупреждает, делая акцент.

      Едва надавливая, чтобы не причинить дискомфорт, Чонгук мажет ледяной прохладой. Тэхён терпит, иногда судорожно выдыхая и мыкая. Уже не так больно, но все равно достаточно, и если бы он был слабаком или хотел вызвать жалость – он непременно бы заревел. Однако надобности в этом нет, и Тэхён хочет другого, соблазнительно потягиваясь и чуть выгибая спину. Чонгук нежит его, следя за тем, как мурашки красиво разбегаются вверх по руке. Вдруг чувствуя поглаживания по ягодице, Тэхён, опираясь на локоть, оборачивается.

      – Там нет синяка, господин.

      – Правда? Я везде проверяю, – Чонгук аккуратно перегибается через талию Тэхёна, нависая и даря лёгкий поцелуй, а рука продолжает поглаживать, царапая короткими ухоженными ноготками.

      – Тут совсем не больно... – Тэхён охает.

      – Приятно? – пальцем скользя между половинок, невинно чмокает в щёку Чонгук. – Я буду аккуратен.

      Тэхён кивает.

      – Разденьтесь тоже, – тянется за поцелуем. – И лампа...

      – Лампу оставим, так я буду всё видеть и не причиню случайно боль. Сегодня я хочу пожалеть тебя, но завтра ты расскажешь обо всём, – Чонгук приподнимается, чтобы тоже обнажиться.

      Снова кивая, Тэхён следит за этим, в нетерпении ёрзая, и за тем, как место одной баночки на постели сменяет другая, как Чонгук снова оказывается позади, погружая пальцы в беловатую массу, а затем по одному в ноющее нутро. Он двигается быстро, лижет почти сошедшую метку, что оставил на холме, кусает снова... Непроизвольно сжимаясь, Тэхён скулит, немея кожей.

      – Хочу... вас... тоже, – выговаривает он с трудом.

      – Будет неудобно.

      – Я сяду... сверху, – и соскальзывает со стоном, поворачиваясь и давя Чонгуку на грудь. Тот подчиняется, устраиваясь на подушке, а Тэхён седлает и, направляя, медленно опускается на крупный член, немо стонет, припадает к желанным губам в смазанном поцелуе и закрывает глаза. Ему не нужно видеть, когда он чувствует, как аккуратно господин касается его тела в не задетых болью местах, как скользит по груди, как ускоряется и обхватывает, лаская. Ему не нужно видеть, когда он слышит дыхание, стоны, беспокойный вопрос, похвалу и в забытьи признание.

      В полночь Тэхён смотрит на спящего господина, что был так нежен и внимателен, и урчит от восторга. Он не может уснуть, наполненный ликованием, силами и желанием бодрствовать. Всё будет иначе с восходом солнца.