— Беглую нашли, господин, — сообщил Хосок. — Ту, что ваш отец искал долгое время. Привести?

      Вздохнув, Чонгук кивнул. Дела земли его утомляли, а учет средств приводил в уныние, и он вот-вот закончил бы, но образовалась новая проблема. Поняв, что дворецкий до сих пор не ушёл, Чонгук поднял взгляд в немом вопросе.

      — У неё сын имеется, — добавил Хосок с отсутствующей эмоцией на лице.

      — Сначала женщина, — так же безразлично отозвался.

      По правилам беглых крестьян секли до полусмерти, но Чонгук не был жесток, а ещё знал историю этой омеги и отца: несчастный потерял любимую — приукрашенность, мало походившая на правду. Вряд ли старик вообще мог кого-то любить. В детстве Чонгук был частым свидетелем слёз матери и горьких ругательств, направленных на одного человека. Всегда на одного. А отворачивающееся лицо отца, скованное гримасой снисходительного отвращения, впечаталось в память ярче зарёванных щёк матери. Чонгуку же плакать не позволяли оба родителя, он и не мог, выжав всю воду в младенчестве.

      Может быть, поэтому он был довольно бесчувственным к другим. Иначе как объяснить, что почти к тридцати слово «любовь» было лишь пошлой шуткой, которую шептали раз за разом омеги на ушко. Быстрый способ расслабиться с красивой девушкой, утолить голод — на более Чонгук был не способен. Они даже не нравились ему — всего лишь тело, потребность, переставшая с годами быть такой острой. А с прибывшими обязанностями было и вовсе не до того, чтобы даму искать.

      У отца сил было поболее: почти не вставал с койки, а дворовых девок доводил. Узнав о беглой, побледнел и дажа заимел бывалую прыть.

      Дела прошлых лет мало интересовали Чонгука, но среди одинаковых дней и сжирающей скуки даже минимальное изменение казалось ярким событием.

      Женщина, которую привёл Хосок, не поднимала глаз — смиренная, а все-таки беглянка. Высечь пришлось для виду — из трех взмахов хлыстом один пришёлся на землю. Пренеприятное зрелище. Куда слаще для глаз оказался мальчишка, дикий, с горящими глазами и растрепанными волосами, словно только что выдернутый с грядки или из тёплой постели. Первое, что он сказал, нагло вздернув подбородок:

      — Вы мой господин?

      — Да. Как и твоя мать, ты собственность семьи Чон, — поспешил разъяснить Чонгук. Дети крепостных, даже рожденные за пределами имения, даже от свободных городских — все равно невольны.

      — Ким Тэхён, мой господин, — сложил руки мальчишка и рухнул на колени. — Позвольте служить вам.

      И тогда внутри под рёбрами что-то шевельнулось. Тэхён смотрел исподлобья невозможными пронзительным взглядом. Красивый, так бы и подчинить. С неверием Чонгук усмехнулся, но вовсе не ужаснулся себя. Это ведь вполне нормальное дело для альфы. Чонгук подошел ближе, так, что еще шаг, и носы туфель коснулись бы колен. Совсем не подобающе статусу он пригнулся, поймав выбившийся локон, и тихо вдохнул глубже. С ума сойти. Омега.

      — Тебе лучше подняться и помочь матери.

      — Меня увели, господин, я не знаю, где она.

      — Я провожу.

      Лишь бы подольше побыть подле — странное желание, неизвестное раньше. Тэхён поднялся. Он был высоким. Плечи широкие, шея тонкая, загорелая, белая лента в волосах, талия, что не видно под одеждой, наверняка тоже тонкая, хрупкая. Чонгук не встречал омег своего пола, это будоражило. Кто-то похожий на него, но столь нежный и изящный, совершенно потрясающий, как сверкающий на солнце нефрит. Его бы обнажить пред собой, дотронуться, впиться в губы, испить до капли, высушить.

      Ах, вот что это за чувство…

***

      Ничто не могло вывести Чонгука настолько, чтобы он дал слабину. Он был странником в душе, прошедшим сорок дней страданий и достигшим умиротворения. Драматично, пожалуй, но иногда романтический бред из потёртых баллад матери лез в голову. В остальном Чонгук не замечал за собой подобного, но то, что ему нравилось наблюдать за Тэхёном, не отрицал. Ничего больше простого наблюдения — этого хватало.

      — Для кого, господин? — принял коробку европейских сладостей Хосок.

      — Отнеси Тэхёну, но не упоминай меня. Он уже расположился?

      — И приступил к обязанностям. Я позаботился.

      — Славно, приглядывай за ним.

      К чему это, Чонгук не знал. Сердце не жалось, не приносило дискомфорта, билось ровно, дышалось легко. И все же не лучше ли было позвать омегу в покои и покончить с этим? До безумия привлекательный мальчишка, но в этом ли причина?

      Глядя в окно за чёрной мельтешащей макушкой, Чонгук выдохнул. Скучно. Тэхён поднял голову вверх. Видел ли он своего господина?

***

      Душный приём гостей просил дежурной улыбки и любезностей. Не фальшь — обязанность. На сей раз были приглашены люди приближенные. Отец звал большинство друзьями. Чонгук своих растерял, да и не сказать, что они были крепкими и верными.

      — На окраинах волнения опять.

      — Помещик забил дворовую, с этого и пошло.

      — Разве не имел права?

      — Имел ещё какое, девку замуж выдавали, а она заартачилась, не далась своему господину.

      — Вот времена пошли…

      — Западный ветер совсем с ног сбил.

      — Прошу простить меня, господа, — с поклоном Чонгук отлучился к балкону, закурив подаренную кузеном папиросу.

      В вечных стенаниях стариков, пивших французское вино, участвовать не было смысла. Западный ветер Чонгука склонил давным-давно, и дикие нравы старшего поколения уже никак не могли пропитать его. Чонгук учился в Европе, хлебнув не только неприятия чужбины, но и свободы. Право первой ночи — дикое проявление рабства. Игнорируй или меняй. Менять с размахом надо, пресекая корни. Муторно, кроваво, бессмысленно.

      Распрощавшись с гостями, Чонгук с облегчением выдохнул, чтобы чуть позже задохнуться удушливым запахом нетронутой омеги. Одинокий мальчишка на кухне. Мысли не отпускали всю ночь: застенчивый, но игривый голос манил до утра. Бессонница тревожила впервые, принося жуткий дискомфорт. Чонгук скурил ещё одну папиросу и выбросил весь набор. Привычный уклад шатался старой табуреткой, раскачивался ветвями по ветру.

      И когда Хосок сообщил о свадебном обряде, о том, кого приведут в свадебном ханбоке, Чонгук дал себе волю, дал возможность проверить: этого ли требовало воскресающее сердце. Холодный камень таял льдом.

      Вопреки принципам, Чонгук забрал Тэхёна и в его глазах видел не удивление, не робость или растерянность — видел откликающееся чувство. Понемногу касаясь голой кожи, омывая водой, Чонгук сгорал, полный живого огня. Влечение настолько сильное, настолько сбивающее с ног впервые охватило не знавший потрясений разум. Похоть звала. Жажда росла. Но вместе с тем было нечто, что Чонгук не мог распознать или не хотел себе позволить.

      — Хосок, приведи Тэхёна, — сдался уже на следующий день.

      Ничего особенного нет, если двум людям нравится быть вместе, тело к телу. Тэхёну понравилось. Было видно по глазам, по стонам и вздохам. Все просто — верил Чонгук, пока Тэхён не прошептал, не приняв ласк:

      — Господин… я не могу быть с вами.

      И это ещё больше побуждало поймать, схватить и запереть. Томление горячей кочергой, перемешивающей угли в камине, вело к раздражению. Источив взглядом силуэт омеги, взяв в мыслях на всех поверхностях и изметив для себя при всех, Чонгук маялся и не знал, что делать с тем, к чему не был готов. Разве могло такое с ним статься?

      Остужался он в городе. Расставание не помогло — лишь усугубило, но дало результат: взаимность омеги. Никогда не выводимый из равновесия, младший господин Чон попался, и после уже не смог улизнуть. Он временил, ждал и останавливал себя в неверии. Всему свое время, и для принятия тоже.

***

      Известие о смерти отца не пошатнуло Чонгука. Он не забился в скорби — много говорил, рассуждал, задумывался о жизни, о корнях. Общая кровь связывала отца и сына, а душой они не были родны, и жалости не было ни к себе, ни к нему. Многое они не сказали друг другу, многое не простили, да и не стоило чужакам мириться.

      Помнилось, в день похорон матери отец много пил, а наутро Чонгук обнаружил его с омегой в постели, куда никогда не допускалась мать. Холод забрался под рёбра, там и остался, леденея безразличием. Тогда Чонгук был один, сейчас с ним был Тэхён, ласковый и нежный, растерянный и забавный. Атмосфера в имении была удручающе тёмной. Чонгук следовал порядку, не расклеиваясь ни на миг, но на Тэхёна она влияла, и всё же он не сбегал, не отворачивался, и оттого хотелось оставить его подле себя подольше.

      Устроив голову на коленях, Чонгук дремал, наслаждаясь массирующими движениями пальцев в волосах. Так было каждый день. С Тэхёном и в молчании было тепло и уютно. Чонгук пользовался положением, а может, не хотел оставаться в одиночестве и привязывался. Влюблённость было неподходящим словом. А любовь бессмысленна и незнакома. Чонгук не любил. Пожалуй, нет, так что же?..

***

      — Это мундир? — вытягивая шею, выглядывает из-за дверцы шкафа Тэхён.

      — Я служил пару лет, — Чонгук подходит сзади и ловит обнажённое тело, пахом утыкаясь в ягодицы.

      — Правда? — Тэхён откидывает голову и улыбается так ярко.

      — Тебя это удивляет? — невесомо проводит ноготками по животу.

      — Наоборот, многое стало понятно.

      Хмыкнув, Чонгук опаляет поцелуем нежную кожу плеча.

      — Чего тебе в моей одежде понадобилось?

      — Нормальная рубашка, — выгнувшись, Тэхён выдыхает, когда его трогают там внизу. — Нам ведь уходить скоро, Чонгук, — вопреки сказанному, не отстраняется, а, вывернувшись, льнёт к губам.

      Влажный поцелуй сластит.

      — Ты ещё не одет, можем все успеть.

      Они сталкиваются взглядами.

      — Только рубашку найду, — оттолкнув Чонгука, Тэхён достаёт первую попавшуюся и прикладывает к телу. — Ну как?

      — Чем тебя свои не устраивают?

      — Чонгук, они прозрачные.

      — Мода, — пожимает плечами, скрывая один очевидный факт, из-за которого эта мода оказалась в гардеробе Тэхёна.

      — Все будут пялиться на мои соски.

      — Смотреть буду только я. Ужин только для нас. Можешь в халате пойти, поверь, мне будет приятно.

      Вздыхая, Тэхён убирает рубашку обратно.

      — В кружевном? — уточняет.

      — В кружевном.

      — Только после вас, господин Чон.

      — Мне не пойдёт кружево, господин Ким.

      Столкнувшись, они снова целуются, но разъединяются вскоре, потому как времени и вправду мало. Ровно в семь забронирован ресторан — явление новое, и оттого привлекающее дворян ближайших краёв. Чонгук снял целый этаж для двоих, так что Тэхён мог не беспокоиться за честь своей груди. К тому же, все взгляды были бы направлены на красоту лица, линию челюсти, аккуратный нос, блеск подкрашенных губ и глаз, на изумрудные серёжки в ушах, на тонкие запястья и длинные пальцы. Никому бы и в голову не пришло, что Тэхён из простых, из дворовых. Он быстро подхватил привычки Чонгука и влился в общество. На приёмах они были не часто, а если и были, то уединялись в конце концов в гостевой голодные друг до друга. Не получилось сбежать лишь на чайной церемонии до скрежета зубов строгой: поддержка имиджа — дело скучное. Вот и в новый дом пришлось пригласить гостей, когда Тэхён закончил с ремонтом, которым занялся всерьёз: пригласил нужного человека для консультации, сделал чертежи, нанял рабочих. Все сам. Не своими руками, но сам. Чонгук доверился всецело, хотя плевал на то, что получится в итоге. Главное, чтобы Тэхёну нравилось. Вышло прекрасно: европейский стиль перемешался с традиционным в тонкой гармонии.

      — Напоминает лето, — вынес вердикт Чонгук.

      — Когда мы встретились, — Тэхён переплёл пальцы.

      Забавно, как легко он пробуждал чувства. Словно заледеневшее озеро, впервые на веку ощутившее солнечные лучи, Чонгук раскалывался льдом. Запертые нежность, страсть, любовь граничили с одержимостью, просто потому что этого было слишком много, будто талая вода топила поселения, топила Чонгука. А причины было не найти, не разобрать — просто Тэхён стал нужным человеком, постепенно вростая корнями. Чонгук дал ему вольную, открыл для него и себя новый мир: таскал по постановкам, в театр масок и марионеток, на представление кисэн, на выставки приезжих мастеров. Тэхён полюбил картины, написанные цветной тушью, пара из которых появились на стенах дома. Полюбил музыку, пытаясь играть на бамбуковой флейте. Он занялся каллиграфией и письмом, чтобы соответствовать. Но Чонгуку было достаточно Тэхёна рядом, а умение выводить буквы — дело пустое.

      — Господин Чон, — протягивает Тэхён, голой стопой касаясь груди.

      У кровати в ногах Чонгук с азартом и вожделением снимает второй ботинок, белый носок и подхватывает лодыжку.

      — Ты почти ничего не съел.

      — Я был не голоден, да и та кухня…

      — Согласен, — целуя пальцы, выдыхает Чонгук. Тэхён кусает губу изнутри, заведёнными руками за спину сжимая простынь. Атласная рубашка струится по телу и действительно просвечивает розовые сжавшиеся ореолы.

      Продолжая целовать, Чонгук поднимается выше к пуговице штанов, расстегивает и побуждает приподняться, чтобы избавиться от них, а потом тянет и Тэхёна. На мягком ворсистом ковре мягко, и голые коленки не получат дискомфорта. Одеяло спускают до изножья кровати, чтобы не холодно было прислоняться. Тэхён влажный, желанный изгибает спину, оборачивается, прожигает, призывает. Чонгук трепещет, оглаживая ягодицы, слитным движением входит, вгрызается и слышит стон. Время замирает. Метка — яркое пятно.

      — Не отпущу тебя, Тэхён, — вторым укусом выводит.

      Заваливает на спину, подбирает под себя. Смятое одеяло на полу. Тэхён — янтарь в руках — поскуливает, отдаваясь и принимая, в бреду зовёт возлюбленным. Чонгук подчиняется голосу и признаётся: одна родинка — один поцелуй и одно «люблю». Тэхён отводит в смущении взгляд.

      — А я вас в четыре раза больше, — говорит, когда они нежатся в объятиях.

      — Всего лишь?

      — Глупость какая, — Тэхён улыбается, заползая и обнимая всеми конечностями.

      Тепло. Тэхён тёплый. После долгой снежной зимы, прибившей грудью к холодной земле, Чонгук просыпается. А что было до? Не вспомнить. Ленность и степенность отступили, почти не беря верх. Конечно, себя не переделать, и со временем Чонгук потеряется вновь, но у него будет Тэхён, которого он не отпустит, вцепившись покрепче.