— Ичиго, просыпайся!

Куросаки кривится от ора Ренджи на ухо — с академии дружат, а тот всё такой же дикий — и отмирает, выдёргивая себя из воспоминаний. Абараи закатывает глаза в ответ на его недовольный взгляд, и Ичиго уже улыбается. В сторону коридора они шагают одновременно.

— И что такая морда кислая? Не выспался? Или кофеварка барахлит? Или опять тостер взорвался? — явно не выдерживает Абараи, когда они наконец покидают кабинет. Ичиго фыркает и недовольно кривит губы, но Ренджи не успокаивается: — Ой, да брось ты. Как по мне — прекрасный день. Начальство вызвало на ковёр, Хицугая опять ссал в уши про годовой план, а Джагерджак бесился. Кстати, он пялился на тебя всё собрание, — как бы между прочим указывает Абараи, от чего у Ичиго вспыхивают щёки.

— Тебе показалось, придурок, — Куросаки оборачивается и на секунду ловит взгляд капитана, который смотрит ему вслед. И сразу поворачивается обратно, ускоряя шаг.

— Ой, да брось ты отпираться! От вас искрит неразрешенным сексуальным напряжением, ей-богу, даже мне было тяжело там стоять.

— Не начинай, — Ичиго хочет прикрыть глаза, но Ренджи не позволяет ему отвернуться, кладя руку на плечо и едва не заставляя людей сзади врезаться им в спины.

— Тебе двадцать четыре, Куросаки, — Абараи именно что намерен начинать. — В конце концов, неужели у тебя не работает мозг?

Он сворачивает куда-то в сторону, вытаскивая их на пожарную лестницу, и останавливается, когда Ичиго обреченно приваливается к перилам балкона и достаёт из внутреннего кармана зажигалку. Если уж ему и будут читать очередную лекцию про принятие себя, то он хотя бы покурит. Ренджи от предложенных сигарет отказывается, со знающим видом сцепляя руки в замок. И действительно начинает:

— Ты его полгода года маринуешь, ты же в курсе?

Ичиго давится дымом и уже готов начать привычно рассказывать, что не маринует он никого, и что Абараи просто засиделся на своих ночных дежурствах, раз его воспалённый от недосыпа мозг начинает выдавать ему офисный роман в полицейском участке.

— И маринуешь, Куросаки, не отмазывайся. — Абараи будто читает его мысли, к чему Ичиго уже тоже не привыкать. — И сам же в этом соку варишься.

— Если у нас наконец-то, ну, отношения наладились, — Ичиго неопределенно взмахивает рукой, рассыпая выгоревший кончик сигареты, — и мы не бьём друг друга по морде каждый вторник…

— И четверг.

— Заткнись, — кисло отрезает Ичиго, закатывая глаза и поводя плечом. Но чувствует, как губы невольно растягиваются в улыбке при мысли о — господи блядь — Гриммджо. Пиздец. — То это не значит, что я его… — он запинается о собственные слова, поскольку не может даже толком уложить в голове, чего он хочет с капитаном.

— Ага, конечно, — саркастично кивает Ренджи. — Ты сам к нему футбол смотреть напросился!

— Так ты видел у него плазма какая! — праведно возмущается Куросаки. — Раз он меня только под своим присмотром к документам пускает, в рабочее время это делать отказывается и потом орёт благим матом вместо «доброго утра», когда я на смене не выспавшийся, то я хоть Лигу Чемпионов у него по-человечески посмотрю.

— Куросаки. — Ренджи выдыхает. И, видимо, сдерживается, чтобы не пнуть его через ограждение вниз, туда, где возле мусорки лежат окурки половины полицейского участка. — Ты серьезно сейчас пытаешься мне втереть, что ходишь к нему смотреть футбол из-за плазмы?!

— Да? — Ичиго честно нечего добавить. Хотя, стоя под неумолимым, полным сомнения взглядом Абараи, он прокручивает всю ситуацию в голове ещё раз. — Ну он ещё чипсы с крабом берёт мне иногда?..

Ренджи выхватывает у него из пальцев сигарету и, несмотря на возмущенный возглас, резко затягивается, почти до фильтра. Косо смотрит:

— Чипсы с крабом, блядь. Тебе. Ага.

— Сигарету мог и попросить, — возмущается Ичиго. Им не впервой друг за другом докуривать, но сколько лет уже не в общаге живут. — И что с чипсами такого?

— Да держи ты… — Ренджи медленно выпускает дым изо рта и возвращает ему дотлевающую сигарету. И продолжает, саркастично приподнимая уголок рта: — Он же их ненавидит больше, чем годовую отчетность.

Куросаки только фыркает.

Он узнал об этом едва ли не в первую неделю, как его перевели в отдел. Как только он запустил блаженный, пропитанный химикатами и дешёвым маслом ломтик в рот. И услышал оглушительное «что, блядь?!» над левым ухом.

Как выяснилось после пяти минут неразборчивого ора Гриммджо и угрожающе щёлкающего степлером в защиту своего обеда Куросаки, Джагерджака выбешивали запах, состав, внешний вид и сама платоническая идея чипсов с крабом в его в отделе — настолько, что их даже в столовке закупать перестали, от греха подальше.

Но Ичиго рассудил, что отношения с Джагерджаком и так не спасти, а загоны капитана его не касаются, поэтому продолжал хрустеть перед самой дверью начальственного офиса, отстаивая свои гражданские права. И капитан демонстративно закатывал глаза, морщил нос и хлопал дверью, но терпел.

А потом, в один из вечеров, когда Куросаки только начал таскаться к нему на дом дорабатывать, разбирая отчёты и судебные заседания десятилетней давности и хмурясь над бесконечными сухими строчками — «особо тяжкое», «закрыто из-за недостатка улик», «в расследовании отказано», «закрыто», «закрыто» — когда у него уже всё начинало плыть перед глазами, Гриммджо выудил из кухонного шкафа знакомую розовую пачку и кинул ему на стол, поверх папок со старыми делами. Пиздуй, мол, в зал, Куросаки, со своими вонючими чипсами, там уже первый тайм идёт.

— И вот ты снова лыбишься! — Ренджи щёлкает пальцами перед носом, и Ичиго словно отмирает. Смотрит на него исподлобья, а сам пытается сжать губы в приличествующую случаю гримасу.

— Да не лыблюсь я!

— Лыбишься, Куросаки. Лыбишься. — Абараи смотрит на него долго. Так, что Ичиго отвлекается от сигарету в руке и затягивается, прикрывая глаза. — И напомни мне, например, чем всё закончилось в последний раз?

— Да там не то. Там чипсы вообще не причем. Было пару бутылок пива, — Ичиго отмахивается и стряхивает пепел вниз, глядя, как серые хлопья разлетаются по воздуху. — На прошлой неделе, пока футбол смотрели.

— У тебя хреновые оправдания. От «пары бутылок пива» тебя бы так не развезло, уж мне ты сказки не рассказывай.

И правда, думает Куросаки, потирая шею. И не только на прошлой неделе.

Поскольку с Абараи в академии они целовались именно после пары бутылок — озорно, по-ребячески. С любопытством, после раскуренной на двоих сигареты. С той нежностью, которая вырастает только из многолетней привычки. И Ичиго, возможно, нравилось чуть больше, цепляло его чуть глубже, но они оба понимали, что просто пробуют, играют, тянясь к губам друг друга.

А с Гриммджо сейчас было что-то другое.

Пиво пивом и чипсы чипсами, но то, что он вытворял, сидя на коленях капитана, пропуская добрую половину матчей Лиги Чемпионов, игрой не было.

***

Всё началось в один из тех вечеров после работы, когда он незаметно и уже легко остался на футбол. Когда заметил, как Гриммджо смотрит на него, вместо того, чтобы следить за тем, какие проводят замены — смотрит лениво, откинув голову на спинку дивана, но внимательно.

Так, что Куросаки приятно всего дёрнуло до костей. Так, что он не мог не думать об этом взгляде, двигался под ним плавнее и жёстче — закидывал руки за голову, чтобы рукава футболки сползали на плечи, забирался глубже на диван, показывая острое колено. Так, что он легко улыбался. И ему хотелось ещё.

И он вёл себя, как доступные барышни, которые отворачивались, будто закуривая, когда по улице проезжал полицейский патруль. Или как тощие парни, которые с вызовом ловили его взгляд возле клубов с просроченной лицензией на алкоголь.

И в голове что-то скребло, что нет, Куросаки, забудь, так не должно. Ты что, для этого академию заканчивал? Что отец скажет…

А Гриммджо на должно было очевидно плевать — он рисовал свои стрелки утром перед сменой, чуть растягивал гласные в конце предложений, но и давал в морду каждому, кто смотрел на него хоть как-то косо.

Но Ичиго не хотел смотреть косо. Он просто хотел смотреть. И чтобы на него смотрели.

И ему было слишком хорошо — так легко, хорошо и спокойно под таким же зовущим взглядом капитана.

Гул крови в ушах заглушал рокот стадиона в динамиках, и Ичиго обращал на игру всё меньше и меньше внимания, чувствуя, как тёплое, сладкое покалывание тянется по всему позвоночнику. Облизывал губы.

Он повернулся к Гриммджо. И увидел, почувствовал, как капитан дёрнулся под его взглядом. Как улыбнулся — сладко, развязно — и расставил бёдра, собирая ткань домашних шорт в кулак.

Потягиваясь.

И Ичиго уже не помнит толком, что потом произошло. Но готов поклясться — что тогда, что сейчас — что не думал о поцелуе. Что ему просто хотелось уткнуться губами в губы, толкнуться всем телом жёстче, ближе — внутрь, вглубь.

И, как по наитию, он подался вперёд — в принимающие его тёплые ладони.

У капитана были неожиданно мягкие губы — по которым было так приятно скользить языком, слизывая солод, чувствуя хмельную горчинку на языке. А зубы острые. И руки горячие. И Куросаки не был готов к тому, что почувствует, как бешенно заколотится сердце в глотке. Как под кожей потечёт жидкий свинец.

Как он сам заберётся к Джагерджаку на колени, требуя большего.

Они целовались остервенело, лихорадочно: сжимая волосы, кусаясь, сталкиваясь бёдрами, цепляясь за одежду. И Ичиго было так хорошо, так жарко, так правильно, когда руки Гриммджо стягивали с его плеч футболку, нетерпеливо оглаживая сильную спину, когда он сам заскользил под домашнюю майку капитана ладонями, оголяя живот. И застыл.

Дыхание Гриммджо стало ещё тяжелее, сбилось, когда юркие пальцы Ичиго обвели края татуировки: круглой, черной, ярко контрастировавшей с бледной кожей — непонятной и такой манящей. И Куросаки смотрел, как под ладонями вздымалась диафрагма, чуть искривляя контуры идеального круга внизу живота, как Джагерджак нетерпеливо облизывался, глядя на его закушенную губу.

А потом стонал. Господи, блядь, стонал от его рук, откидывая голову на спинку дивана, когда пальцы Ичиго дерзко, с вызовом обводили край татуировки, цепляя ногтями.

И Куросаки давил — глубже, сильнее, чувствуя, как капитан — его капитан! — дёргает бёдрами. А потом он сам издавал какие-то низкие, пошлые звуки, выгибаясь в ответ на грубое скольжение крепких ладоней по своим ягодицам. И не соображал уже ничего, кроме того, как хорошо, когда его стояк прошёлся по такому же твёрдому стояку капитана, и Гриммджо крепче ухватил его за бёдра.

И от удивления, от восторга — кажется, от всего и сразу, — Ичиго широко распахнул глаза: в сетчатку белым жаром врезалось подёрнутое румянцем лицо Джагерджака, прикрытые веки, знакомая — но тающая улыбка. Взгляд — такой же ошарашенный, зовущий, довольный.

Такой, что Ичиго задыхался, елозя на расставленных коленях капитана. Не зная, что с собой делать и куда себя деть. Пытаясь сделать хоть что-то, чтобы не было так тесно и так горячо. Скользил задницей по крепким бёдрам, задевая, толкаясь мимо, толкаясь в… нежное, налитое, горячее и такое абсолютно, блядь, блаженное через два слоя ткани.

У него всё шире разъезжались ноги.

Гриммджо гладил его по заднице. По бёдрам. По спине, не давая, казалось, развалиться на части от того, как сводило, разворачивало, жгло всё внутри. И поднял голову, заглядывая в глаза, вытаскивая его на поверхность, к пониманию того, что они делают.

— Куросаки, ты хочешь?.. — низкий, знакомый голос продрал льдом до самых гостей. И по позвоночнику Ичиго разлился дикий страх.

Хорошие копы не трутся членами со своим капитаном.

Простая истина, которая ввинтилась ему в кости ещё в школе, впаялась в мозг в полицейской академии, била набатом в ушах. Словами сенсея, который растаскивал их с мальчиком из соседней команды по каратэ за уши и говорил, что в их возрасте такое бывает, но пройдёт. Сморщенным носом полковника на плацу, который бросил через плечо, что они могут делать, что хотят, только чтобы он не видел. Виноватыми взглядами товарищей, которые не выдерживали и уходили — незаметно, отсеивались. Тем, что в какой-то момент они с Ренджи просто перестали целоваться.

И, будто обжегшись, Ичиго отстранился, с силой выламываясь из рук растерянно моргавшего, мгновенно отпустившего его Гриммджо. Плюхнулся обратно на диван, облизывая губы, стараясь успокоиться, скрыть подвернувшейся подушкой стояк, сделать вид, что ничего, блядь, не было.

И, успокаивая дыхание, упорно старался рассмотреть на экране хоть что-то, со сосредоточенным видом следя за повторами уже закончившейся игры, вслушиваясь в болезненно жизнерадостный стрёкот комментатора и рёв счастливой толпы — притворяясь, что всё хорошо, просто внезапно ему стало очень интересно, как Рамос играет в защите.

Гриммджо молча, морщась, как от ушиба, подал ему чипсы.

И Куросаки так же молча, не смея посмотреть ему в глаза, их взял.

И потом запивал прожигающие кишки возбуждение и липнущий к коже страх теплым пивом и рассеянно выдавливал из себя что-то про то, как теперь будет выглядеть сетка четвертьфинала, исподтишка поглядывая на взъерошенного, молча смотрящего куда-то в сторону от плазмы капитана, который даже пытался что-то говорить про игру.

И Ичиго бы себе простил, если бы это был только один раз. Но он продолжал возвращаться к Джагерджаку домой — работать в ночь, смотреть футбол — снова и снова. Так, что среди этого ему стало привычно, даже нормально — срываться на жадные, такие недружеские поцелуи, а потом запихивать воспоминания о них куда-то глубоко, вместе со страхом, сжирающим его нутро.

И капитан молчал, давая понять, что с его стороны всё тоже нормально. Капитан ни разу не дотронулся до него первым. Но и никогда не бросал на него тех косых взглядов, как офицеры в академии. Целовал развязно, горячо и сладко — но только пока Ичиго сам к нему тянулся. А потом отворачивался и говорил о погоде.

Легко провожал за дверь, скалясь на прощание, и гонял его на следующий день за кофе и сэндвичами в участке, подгоняя его благим матом, чтобы он не забыл себе сливки, как ни в чём ни бывало.

И Куросаки искренне полагал, что так будет и дальше.

Но всего этого было не пересказать Ренджи в течение одной сигареты.