Победа — это гордость, Лю Цингэ знает об этом не понаслышке. Никакие раны, сломанные кости, вывихи, — ничто не сравнится с гордостью, подтверждающей статус Бога Войны.

      Но эта победа другая. Оседает на губах пепельной горечью.

      Лю Цингэ возвращается в свою школу тяжелой походкой полководца, выигравшего сражение — и давным-давно проигравшего войну.

      А меж тем его ноша на руках так легка.

      Безмятежна.

      Тиха.

      ...он полагал, что, когда этот день наступит, испытает облегчение, как после выполнения долга.

      Но горечь на губах твердеет, не позволяет вырваться словам, когда он встречается взглядом с бледным, как будто больным Юэ Цинъюанем.

      Не нужно слов.

      Лю Цингэ вообще не уверен, в чем нуждается прямо сейчас, кроме единственного, глубокого, невозможного.

      Ноша в его руках тяжелее всех двенадцати пиков школы Цанцюн.

      Этот источник на пике Цяньцао был особенно ценен из-за прозрачной воды, наполненной чистой энергией. В свете полной луны он источал мягкое молочное сияние — что-то такое слышал Лю Цингэ краем уха, не заинтересованный никакими водоемами, пока в них не завелась какая-нибудь бешеная тварь, достаточно интересная для сражения.

      Теперь же он мог сам убедиться, как чиста вода, как прозрачна — можно разглядеть глубокое темное дно.

      И как хороша она в очищении и сохранении того, что мертво.

      Му Цинфан проявил бесконечное чувство такта, оставив Лю Цингэ в одиночестве. Лорд пика Байчжан впервые сам, добровольно ступил в его обитель.

      Лучше бы этого так и не произошло, чем — так.

      Лю Цингэ стоит по пояс в воде, по-злому ледяной, словно источник держит свой путь из глубин северных демонических земель. Но ей не сравниться...

      Нет ничего холоднее мертвого Шэнь Цинцю.

      Прозрачные капли рывками стекают по белой коже, по белой одежде. Пахнет водой, пахнет ничем.

      Не чаем.

      Не бамбуком.

      Лю Цингэ наклоняется, поддерживает ладонью под лопатками, а второй осторожно берет мокрую прядь — черную змею на зарябившей поверхности. Ей бы выскользнуть из чужих грубых рук, но она повисает, облепляет чужую кожу уродливыми линиями-трещинками.

      Если бы так было в другом месте и в другое время.

      Лю Цингэ осторожно опускает руку в воду — и черные пряди вновь змеятся по воде.

      Шэнь Цинцю уже не нуждается в поддержке. Поздно.

      Все, что в силах сделать Лю Цингэ, — это вернуть его домой спустя девяносто девять попыток.

      Все, в чем Шэнь Цинцю нуждается — последнее приготовление и покой.

      Так будет правильно. Ни ради этого ли было столько боли и крови, столько закушенных от гнева и разочарования слов?

      В груди что-то расширяется и болит, совсем как в те дни, когда Шэнь Цинцю прищурившись смотрел на него, прикрываясь веером. Пряча улыбающийся, смеющийся рот.

      Тогда Лю Цингэ только и мог, что убегать — до одурения злиться на себя и возвращаться снова, чтобы все повторилось.

      Теперь же убегать нет смысла. Как и веера, и улыбки.

      Лю Цингэ касается чужой щеки кончиком пальца, едва-едва — Шэнь Цинцю в его руках легче бамбукового листа, а кожа — тоньше самой дорогой бумаги.

      Был ли он таким в те дни, когда легко рассекал среди стволов в своей роще?

      Был бы он таким безучастным, коснись он его щеки тогда?

      Лю Цингэ не знает.

      Какая ирония.

      Единственный человек, которого бы захотелось коснуться особенно, как никого не хотелось, находится в его объятиях и не способен ответить.

      Даже отказаться — сейчас, в ледяной воде, Лю Цингэ был бы счастлив этому «нет», ведь правом голоса владеют живые, способные терять веера, прятать улыбки и дышать, дышать одним воздухом на двоих.

      Но на пике Цяньцао лишь тишина да лунный свет — свидетели того, как горный лорд, не дыша, ведет пальцами от чужой щеки к виску, убирает пару тонких прядей, прослеживает линию изящной брови к переносице.

      Смерть портит лица. Шэнь Цинцю не тронут тлением (что этот демонический ублюдок с ним творил?!), но черты другие — острые, ломкие, просто линии, складывающиеся в рот, нос, губы, но потерявшие что-то более важное.

      Что-то, что было лордом пика Цинцзин.

      Лю Цингэ закрывает глаза. Тело в его руках легче легкого, и без зрения легко представить, что его и нет в воде.

      Этого человека не было у него так долго, с момента первой встречи, целые годы. С этим человеком он не хотел ничего делить, хватало того, что они по какой-то нелепости боевые братья по секте.

      Кому нужен такой брат?

      Шэнь Цинцю упал в его жизнь внезапно, в один миг рухнул пылающим, грозящим сжечь потоком — и ослепил мягким касанием животворящей ци.

      Шэнь Цинцю появился — и остался на краткий миг, продлившийся лишь шесть лет. Такая мелочь для бессмертного.

      Теперь у Лю Цингэ впереди вечность вместе с мечом. Без Шэнь Цинцю. Даже без тех гадких ужимок, которые когда-то — жизнь назад — заставляли презирать даже воздух на ученом пике.

      Лю Цингэ здесь, а Шэнь Цинцю где-то в круговороте перерождения. Его душа, мятежная и бестолковая, обжигающая и согревающая, летит через сферы к новому началу и даже не знает, что далеко позади лорд Байчжань позволяет себе нежность, такую долгожданную, так долго подавляемую.

      Первую и последнюю, окропленную прозрачными каплями ледяной воды.

      Прильнуть бы своей душой к той душе, да только поздно — Шэнь Цинцю здесь нет.

      В руках Лю Цингэ оболочка, поломанная и безнадежно пустая.