х х х

IV.

越是试图忘记，越是记得深刻。 — чем больше ты пытаешься забыть, тем больше ты помнишьКаким бы положительным ни казался человек, к нему не стоит привязываться.

К нему тем более не стоит привязываться. Да и как это возможно за такой короткий срок?

Всего лишь интерес. Всего лишь исключение, подтверждающее правило. Исключение во всём, к чему привык и чего ожидаешь. Ван Ибо наблюдает, как Чжань тянется к верхней полке, достаёт очередную стопку книг, хмурится, трёт переносицу, подушечка пальца достигает мостика очков, скользит ниже, книги кладутся на стол. Рядом с ним — кульман. Ибо назвал бы его просто «чертёжный стол», но Сяо Чжань только хмыкнул и заметил себе под нос, что это — вещи разные. Раздражение хочет подняться от желудка к глотке, а оттуда — оформиться в слова, но Ван Ибо впервые молчит. Ему это не нравится. Он не должен ничего корректировать, чего-то опасаться, он должен всем видом показывать, что ему — плевать. Он не держится за это место, за этого человека, тот не властен над ним, он может уйти в любой момент и всё это… всё вот это…

— Ты сегодня очень тихий, Ван Ибо.

Сяо Чжань коротко оборачивается, бросает взгляд, осторожный и мягкий, такой, который лучше бы не заметить. Ван Ибо ничего не отвечает, он стягивает влажную тряпку с подоконника, снова трёт раму. Дерево впитывает влагу. Кабинет — единственное место, где окна не пластиковые. Это помещение в принципе словно вырезано из какого-то другого дома. Вокруг — сплошное светлое дерево, бесконечные полки по всем стенам, засохшие цветы в массивных кадках, потолок — ниже, пересечен чёрными балками. Вокруг пыль. Она сохранила следы «преступления» — смазанная там, где Ибо касался вещей. Можно проследить путь до шкафа сразу за дверью. Ибо разбудил тогда звонок в дверь, он понял, что доставили костюм. Но тут вспомнилось, что он хотел увидеть кабинет. Прошёл туда. Походил. Почихал. Смёл пыль, рассматривая фолианты, посидел в пыльном кресле. Открыл тот шкаф. Стопки постельного белья, стопки футболок, три чёрных рубашки. И коробка на верхней полке. На ней были английские буквы, которые сложились в имя. Конечно же Ибо потянул ту на себя. Покопался мельком. Железные пеналы, полные остро заточенных карандашей, коробка поменьше, затем — фото в рамке. Сяо Чжань, как оказалось, умеет широко улыбаться. У него тогда глаза прищуриваются. Причёску дурацкую носил, это сейчас — по вискам слегка выбрито, сверху копна погуще. Жалуется вслух, что не слушаются. Тогда — типичная, почти стандартная мужская причёска. Футболка с принтом какого-то анимешного героя, светлые джинсы. Рука, приобнимающая за талию, пока сам Чжань показывает камере большой палец. На фоне — зазубренная линия небоскребов. Тогда Ван Ибо только хмыкнул, едва ли мазнув взглядом по мужчине справа. Сложил всё обратно, вышел, вернулся на диван, лёг, уснул опять. Его ничего не волновало.

Что могло измениться за сутки? Дебилизм.

— Что?

Оказывается, Ван Ибо ляпнул это вслух. Он никак не поясняет свой выпад, в ответ на вопросительный взгляд — пожимает плечами и бросает тряпку в низкий тазик. Плюх. Вытирает руки о уже другую тряпку — Сяо Чжань порезал одну из футболок, — подходит ближе.

Звучит куда серьёзнее, чем хотел, словно имеет право на какую-то претензию:

— Это его кабинет, да? Не твой.

Сяо Чжань снова мельком смотрит на него и кивает. На верхней полке стеллажа не осталось книг, теперь можно не приподниматься на носочки каждый раз. Чжань переходит к следующей. Тут уже книги чередуются с журналами, в конце стоит статуэтка пузатого Будды. Чжань начинает с неё. Снимает, обтирает влажной салфеткой (гений уборочного процесса), кладёт в картонную коробку. Таких по кабинету много, с утра как раз пришла доставка из Икеи. Запаздывали только кровать и матрас. Оказывается, Сяо Чжань заказал ещё на работе. «Если кровать не понравится — отменим, была скидка. За матрас ручаюсь, для спины — самое оно». Почему Ван Ибо хотелось ответить ему — да пошёл ты? Бред. Почему за одни сутки всё стало бредом. Что его так задело? То нелепое касание почти-что-губ? Понятное дело. Пьяный, здоровый мужик, сам он со своими трогательными речами, лезущий руками куда не надо, до этого откровенно дразнящий Чжаня весь вечер. В тот момент это было забавно. Особенно это выражение лица Сяо Чжаня в рассеянном свете ночного Чунцина, проникающего через стекло. Его хотелось запомнить, законсервировать, сделать из этого анимацию, заставлять Сяо Чжаня тянуться ближе, касаться и отстраняться до бесконечности. По кругу. «Я не потерял. Я убил». Ван Ибо ловит себя на мысли, что хотел бы, чтобы тот говорил буквально, потому что тогда… тогда… что тогда?

— Дашь мне тряпку? Только выжми сначала. Хочу протереть здесь…

— Яо Ин говорила, что ты в трауре уже больше трёх лет. Столько же тут и не убирался?

Снова выходит резче, чем задумывалось. Ибо хотел звучать отстранённо. Он наклоняется к дебильному красному тазику, выжимает дебильную тряпку, вода, серая от пыли, капает обратно. Он подает тряпку Чжаню, тот смотрит ему в глаза, пока собственные кажется, что смеются.

Что за хрень?

— Я не в трауре. Просто так выгляжу. Злость и вина — это не про траур, мне кажется. Траур — это про скорбь. Я не скорблю. Нет тоски или печали. Поэтому я…

Чжань не заканчивает фразу. Пожимает плечами. На нём серая футболка, точно такая же, как и на Ибо, только не такая растянутая. Домашние штаны, видно, бывшие спортивные. Босые ноги. Ходят по светлому паркету, а тот и рад скрипеть. Тряпка елозит по полке, лишенной книг и журналов. Ибо и не заметил, как Чжань уже всё стянул. Тот продолжает, но не в ту степь:

— Ты узнал обо мне ещё больше. Несправедливо. Давай в игру?

— Игру?

— Три вопроса в день. Ты — мне, я — тебе. Правила такие: не обижаемся, если вопросы кажутся странными или не тактичными, не обсуждаем, не докапываемся. Ты уже использовал два, у тебя остался один. Потом задам я.

Ван Ибо тянет «м-м» с сомнением. Снова подходит к шкафу. Он единственный тут выбивается. Потому что из вишневого дерева. Старый, такой, какие были в комнатах богатых китайцев в фильмах о временах до революции. Или во время. Ибо касается круглой ручки, трёт её медный бок большим пальцем, спрашивает «зачем мне это?», а затем дёргает дверцу на себя. Чжань никак не реагирует на это. Продолжает вытирать полку. Не оборачивается, когда говорит:

— Потому что тебе интересно. Сам же хотел поговорить, попутчик.

А вот это уже низко. Ван Ибо закатывает глаза, но этого не видно, он рассматривает внутренности шкафа, который уже мысленно окрестил «проклятым». Поднимает взгляд. Коробка на месте. Черные буквы, гласящие «James» на месте тоже. У Ван Ибо остался последний вопрос на день.

Он смотрит на эти буквы, на заломленный край коробки, говорит громче:

— Ты сказал, что убил его, но не буквально. А как? Вдруг я живу у маньяка, надо учитывать риски.

Ван Ибо слышит фырканье, затем смех и «ну надо же». Он игнорирует это, принимаясь вынимать старое постельное белье и бросать на пол. Он только что решил для себя, что в этом шкафу будут жить его новые вещи, как только высохнут после стирки — Ибо не нравилось, как все футболки и новая рубашка пахли духами Чжаня и его лосьоном после бритья. Голос Чжаня оказывается слишком близко, настолько близко, что Ибо невольно вздрагивает, но не оборачивается.

Чжань говорит:

— Я был «раковой опухлью, которая сожрала всю его жизнь и пустила метастазы в будущее, иссушивая его и убивая желание жить и творить, я был тем, ради которого он пожертвовал столь многим, что у него ничего не осталось, и это я вынудил его пойти на такой шаг». Но на деле мне просто не нравилось, что он трахает кого-то ещё в этом доме. И я велел ему катиться. Возможно я и перегнул где-то, не отрицаю, но… во всяком случае я не трахался с конкурентами.

Чжань теснит его, чтобы вытащить коробку. Ибо запрещает себе проводить ту взглядом. Он занят тем, что бросает чужие черные футболки и рубашки на пол. Получится много новых тряпок.

Что-то в словах Чжаня заставило усмехнуться. Довольно усмехнуться. Это же плохо, очень плохо.

— Это всё ещё не ответ на вопрос «как», ведь он не просто «укатился», а умер.

Ибо слышит, как коробку ставят на стол. Молчание затягивается. Он рискует обернуться. Чжань упирается руками в эту проклятую коробку, склонившись над ней. Узкая спина, поднятые плечи. Нет дрожи, так что, вряд ли тот плачет или что-то вроде. Чжань звучит тише и в этот раз в голосе нет ничего из эмоций, словно это диктор и его свежая сводка погодных условий на воскресное утро. «Плюс двенадцать градусов, ветер умеренный, северо-западный, к вечеру ожидается туман».

— Он вылетел из этого кабинета, спустился в паркинг, сел на свой байк и разбился насмерть в четырёх кварталах отсюда.

Ван Ибо продолжает смотреть. Ждёт, что Чжань обернётся, но он этого не делает. Снимает очки, трёт переносицу. В дверь звонят. Чжань бросает «о, кровать, точно» и выходит из кабинета, не удостоив Ибо взглядом. Тот подходит к коробке. Побросав в неё вещи в тот раз, он оставил фотографию на самом верху, а ведь вытащил её со дна. Сяо Чжань на фото навсегда замер в улыбке. У мужчины справа взгляд прикован к его шее.

Ибо не знает его и никогда не узнает, но почему-то он ему… не нравится.

А должен быть безразличным.

Коробку с сюнга Ибо находит во время перекуса. Они втащили каркас кровати, затем матрас, расчистили место в кабинете, вынеся весь мусор и штук десять ящиков с барахлом. Затем Чжань сказал, что пора поесть. Кинул в шипящее масло пачку цяоцзы с нежной говядиной, поручил Ибо нарезать огурцы. Тот отнёсся к заданию со всей серьёзностью, но не мог определиться — нарезать соломкой, кружочками или квадратиками? Так что весь килограмм огурцов из пакета (а Чжань наивно полагал, что тот возьмет штучек пять, а не все) превратился в гору огуречной крошки разных габаритов, что вызывало на губах Ван Ибо довольную лыбу. Нет, он не издевался. Он правда гордился. Чжань оценил его старания молча, чуть сдвинул очки, затем кивнул на самую большую из стеклянных пиал и сказал скинуть всё туда, залить по вкусу, чем захочет, но добавить чили-пасту с соевым соусом. Они уселись на ковре, ближе к окну, в обществе всё тех же коробок, особо не сговариваясь — стол был занят растрёпанными папками с какими-то рабочими набросками, которые Чжань обсуждал с кем-то по телефону ранним утром, да ещё и на английском, тщетно борясь с похмельем (улики — куча выжатых лимонов и лаймов в мусорном ведре). От этого бубнёжа, странных смешков и долгих «м-м», Ван Ибо и проснулся. Можно было бы плюхнуться на диван, но это казалось менее удобным — да и как так поднос поставить? Дурость, конечно. Квартира большая, а места, где приткнуться с тарелками пельменей, не так уж много. Да и ковёр этот лучше было бы постелить у дивана, разве нет? Ван Ибо задаёт этот вопрос вслух, на что Чжань только одобрительно мычит, прожёвывает и только потом добавляет «как-нибудь надо будет». Именно в этот момент Ибо лезет в коробку слева от себя. Та не была подписана James, что уже внушало некий оптимизм и не давало поводов для подвоха. Ибо жует, одной рукой держит палочки, другой копается в недрах. Достаёт деревянную шкатулку размером с альбомный лист. Чжань узнаёт её в эту же секунду, начинает жевать медленно, но Ибо не останавливает. Тот поднимает крышку, поддев мелкий железный крючок. Чжань глотает, но не спешит браться за очередной цяоцзы. Тянется к стакану с гранатовым соком. Говорят, полезно для кровеносной системы. Ван Ибо не меняется в лице. Зато откладывает палочки — некультурно, просто в тарелку, — и устраивает шкатулку на коленях. Пальцы, еще недавно бывшие в чили-соево-огуречной пасте, но тщательно облизанные минутой ранее, достают первую гравюру, заключенную в тонкое стекло. Чжань всё-таки отвлекается на пельмени. Берёт один, кусает, сок предсказуемо брызжет, но вяло — пачкает ворс ковра, вызывая в Чжане желание вздохнуть, которому он не следует. Просто прикрывает место преступления салфеткой. Ибо неуверенно шепчет:

— Разве такое возможно?

Чжань усмехается, затем невольно смакует мысль и усмешка становится смешком. Он вытирает пальцы о новую салфетку и тянется за гравюрой с коротким «дай». Ибо подчиняется не сразу, с сомнением передаёт «японское древнее порно» Чжаню. Тот поправляет чуть сползшие очки. На картине очевидно самурай, держит на весу куртизанку, чьё кимоно порядком истрепалось после «жаркой битвы» — видна грудь, традиционно — сам момент коитуса. Непропорционально большой член, входящий в до крайности смущенную женщину. Так подписано, а по взгляду и не скажешь.

Чжань все ещё усмехается и ведёт плечом, вручая Ибо гравюру обратно, снова берётся за пельмени, рассуждая:

— Что именно? Поза? Наверное. В порно же такое случается, если достаточно накачаться. Долго ли, вот в чём вопрос.

— Я про размеры.

Пельмень выскальзывает из палочек Чжаня и шлепается обратно в тарелку. Этот коварный пельмень надо наказать. Чжань берётся за него снова и сует в рот целиком, ловя на себя странный взгляд Ибо. А, он не шутит.

— Конечно невозможно. В сюнга часто изображают огромные члены.

Ван Ибо кивает, будто бы это информация — важная и серьёзная. Он откладывает гравюру, смотрит в шкатулку и вытягивает следующую. Рассматривает. Откладывает. Вот ещё одна. В этот раз — партнером явно богатого японца выступает вовсе не женщина. Ибо рассматривает мазки туши, оформление вокруг — ветви сакуры, японский текст, разобрать который он не в силах. Мужчина старше, о чем свидетельствуют габариты и расписаные одежды, разложил младшего (тонкого, щуплого, почти женщину — если не считать зону паха) ровно под выступающими корнями дерева. Берёт сзади, будто бы грубо, но придерживая за бёдра. Лицо младшего выглядит забавно, словно тот замыслил что-то коварное, пока старший явно сосредоточен. Ибо сует гравюру Чжаню отчего-то резким жестом, возвращается к тарелке, пихает цяоцзы в рот и, жуя, спрашивает: «Что написано?».

Чжань сначала смотрит на него, Ибо жует и так сильно старается выглядеть незаинтересованным и не смущенным, что можно подумать, будто бы тот обижен или даже злится. Даже моргать перестал. Чжань опускает взгляд на гравюру, отмечая, что все-таки следы жира от пальцев на стекле Ван Ибо оставил. Он проходится взглядом по тексту, затем зачитывает его на японском.

Только после этого переводит:

— «Весна, тайная встреча становится явной, тоска сёгуна». Положи обратно, только вытри салфеткой. Вся эта коллекция стоит, как эта квартира. Он над ней трясся, как припадочный.

Чжань отдаёт гравюру, подмечает, что на фразе про него, Ван Ибо явно скис, но тут же снова сделал вид, что ничего не произошло. Смешной, Небо ему помоги. Ибо старательно трёт гравюру салфеткой, кладёт всё обратно. Закрывает шкатулку, откладывая на ковер рядом с собой. Продолжает на неё смотреть, уточняя, с якобы уничижительным смешком в конце:

— Почему не продашь? Тебе они тоже нравятся? Дороги, как память?

Чжань мычит отрицательно, загребая побольше огуречного нечто себе в тарелку, затем произносит, поглядывая на Ибо исподлобья, прежде чем захрустететь салатом: «Слишком много вопросов, лимит исчерпан, моя очередь, помнишь?». Ван Ибо переводит на него взгляд. Смотрит дольше, чем было бы нормальным, и во взгляде этом Чжань не может прочесть ровным счётом ничего — Ван Ибо действительно закрылся, схлопнулся и окаменел. Он кивает. Готовый, словно ожидая нападения. Хочется сказать «расслабься», но такое встретит либо игнор, либо насмешку. Чжань опускает глаза в тарелку, решает задать первый:

— Ты говорил, у тебя есть брат, но не родной. Где он сейчас?

Ван Ибо отвечает тут же, продолжая смотреть на него:

— В тюрьме.

Ясно. Чжань зачем-то решил «похоронить» очередной пельмень под огуречной массой, задумчиво мычит, задаёт следующий вопрос:

— Ты… неплохо образован, как для того, кто не имел никогда документов, соответственно, не ходил в школу. Вроде как. Где ты получил образование?

— Брат учил меня всему.

Чжань, кажется, не умеет задавать правильные вопросы, чтобы получить нужные ответы. Он вздыхает, откладывая и тарелку и палочки, смотрит на Ибо. Третий вопрос. Последний на эти сутки.

— За что брата посадили в тюрьму?

Ван Ибо смотрит и молчит. Тишина в лофте становится чётко осязаемой. Чжань не думает её нарушать, продолжая смотреть в ответ. У них уговор: нет обид, нет попыток расспросить. Три вопроса — три кратких ответа. Ибо мнёт край футболки пальцами, смотря на него, сглатывает. Кадык ухает вниз, Чжань первым отводит взгляд. Наверное, зря он…

— Брат меня защитил.

Сяо Чжань возвращается взглядом к глазам Ибо. Выжидает пару секунд, затем кивает. Он встаёт, подбирая с пола свою и чужую тарелки, забыв про стакан с соком. Повинуясь порыву (и, кажется, уже почти по привычке), треплет Ван Ибо по голове и говорит «хорошо». Вернёмся к насущному. Надо загрузить посуду в посудомоечную машинку. Затереть пятно на ковре.

И собрать для Ван Ибо кровать.

х х х

В жизни Ван Ибо было немало проблем, на которые он внимания не обращал. Возможно, даже не относясь к ним, как к проблемам. Скорее — течение его жизни полно вызовов, мелких и крупных, которые нужно преодолевать и жить, жить… странно иметь такую философию, когда не так давно стоял на мосту, позволяя ветру распинать тебя на холодном металле перил. Но Ван Ибо действительно не собирался прыгать. Он, вроде как, задумал заключить сделку со Вселенной.

И пока что не понимал её правил.

За окном танцевал дождь. Вальсировал мелкой крошкой, подхваченный круговертью воздуха, шелестел по листве, мягкими брызгами изредка стучался в окно. Ван Ибо гладит выключатель. Затем жмёт. Свет гаснет, в комнате удлиняются тени от фонарей и софитов здания напротив. Но этого недостаточно. Ван Ибо снова щелкает по выключателю. Под потолком вспыхивают сразу же пять ламп и этого слишком много для сна. Как объяснить свое возвращение на диван? А с каких это пор его заботит объяснение? Блядство, как же бесит. Ибо порывисто забирает подушку и тонкое одеяло с кровати, выключает свет и выходит из кабинета, не придержав дверь — та хлопает. Ибо останавливается, зажмурившись, оборачивается на чёртову дверь, словно та может хлопнуть ещё раз. Семь ступенек вниз, ещё одна дверь. Эту Ибо придерживает. Пересечь основную комнату, дойти до зоны кухни, завернуть налево, еще один узкий коридор и да, дверь. Приоткрытая в этот раз. Мягкий свет — работает ночник. Ван Ибо останавливается, хоть прекрасно понимает — если Сяо Чжань не был в наушниках, то шаги его прекрасно слышал. Да что с ним такое? Бесит, как же бесит. Ибо прочищает горло синхронно с тем, как толкает дверь. Чжань медленно поворачивает голову, отвлекаясь от книги — конечно же он из тех, кто читает в постели. Сменил очки на другие, тонкую оправу на чёрную, подбил подушки, и теперь, вот, изучает что-то наверняка нудное и заумное. Ибо смотрит на обложку книги. И узнает в ней приключенческий роман, который не смог дочитать несколько месяцев назад — у него тогда украли рюкзак, и хоть самые важные пожитки он всегда носил на себе в сумке поменьше (главное — наличные деньги), всё-таки было обидно. Там были две книги (обе «позаимствованы» с книжного рынка), блокнот, огрызок от карандаша, старый mp3-плеер с наушниками, термос брата, немного лекарств и теплый свитер. Тоже брата.

За термос и свитер было даже обиднее, чем за книги. Ибо кивает на книжку:

— Интересно?

Чжань зачем-то поворачивает книгу, смотря на обложку, будто бы напоминая себе, что он читает. Надувает щеки, снова словно пятилетка, выдыхает «пока ещё не разобрался, я в самом начале».

Ван Ибо отчего-то решает ляпнуть:

— Король обезьян убедит главного героя, что его родители его подставили и на самом деле не любили, а просто использовали, потому что знали, что он — избранный.

Чжань прищуривается, затем вскидывает бровь:

— Спасибо за спойлер, засранец. Что такое? Тебе не нравится кровать?

Ван Ибо кривится, словно съел что-то кислое — слишком устал, чтобы прикидываться или что-то придумывать. Целый день уборка, потом таскали мусор, потом собирали эту кровать, матрас, снова уборка, он вымыл все полы! Он просто хочет спать, но не может, если…

— У тебя нигде нет ламп? Которые подходят для той настольной штуки? Или в этот твой… кульман.

Чжань отрицательно качает головой. Ван Ибо кивает, бросает «ясно», и собирается уходить на диван. Там можно было включить лампу вытяжки, плюс — телевизор и торшер. Идеальное комбо.

— Ты очень хочешь спать, Ван… Ибо?

Ибо понимает, что Чжань только что чуть было не сказал «Ванцзе». Заставляет отчего-то улыбнуться. Он оборачивается с вопросительным «м-м?». Чжань кивает на книгу на своих коленях:

— У меня еще слишком болят глаза со вчера… хоть я в очках весь день. Хотелось бы ещё почитать, но жжётся… почитаешь мне?

Ван Ибо склоняет голову набок, рассматривая уставшего господина Сяо с какой-то новой перспективы. Тянет: «Ты не можешь быть настолько старым». Чжань только пожимает плечами и… похлопывает по кровати рядом с собой. Ван Ибо смотрит взглядом, который должен был бы телепатически донести: «Я тебе что, щеночек, что ли?». Кажется, не получается. Потому что после Чжань даже сдвигается чуть левее, изменяя своей привычке спать ровно посередине этого ложе. Море подушек. Наверное, эта кровать ещё мягче, чем его новый матрас. Ван Ибо говорит «ну окей», идёт к кровати, бросая туда свои одеяло и подушку, плюхается рядом и сразу же стягивает книгу с чужих колен. Говорит: «Только на одну главу, где ты остановился?». Сяо Чжань улыбается.

И впервые Ибо видит, как его улыбка заставляет улыбнуться и глаза. Ибо невольно вспоминает то фото и сразу же опускает взгляд в книгу. Деловито листает страницы, кидает «а, ты из этих, кто карандашом все метит». Чжань фырчит в ответ на это, но никак не комментирует.

— Девяносто третья страница…

— Хорошо, гэ. Так. Сверху?

— Сверху.

— М-м… «Направляясь по тропинке к пещере, они вдруг заметили даоса, который появился из-за склона горы. В руках у него было стеклянное блюдо, а на блюде лежали две пилюли бессмертия»…

С постели надо уйти. На диван или на новую кровать в кабинете. Будить Ван Ибо совсем не хочется. По правде, как и уходить. Чжань не рискует забрать книгу, которая теперь покоится на груди Ибо, его храбрости хватает только на то, чтобы натянуть тонкое одеяло повыше. Кажется, это впервые, когда он видит, что Ибо уснул не свернувшись максимально компактно. Чжань мысленно корит себя, ведь давно заметил любовь своего гостя к свету, так сказать. Один раз он выключил и торшер, и лампу в вытяжке (от неё толку-то было вообще ноль), но утром обнаружил, что торшер горит вновь — Ибо проснулся и снова его включил. Видимо, спать в полной темноте для него нежелательно. А при таком свете, как в кабинете — уснуть не получится. Лампочки… наверное, где-то есть, но так сходу Чжань припомнить не мог. Ибо хватило на целую главу и даже на начало новой. Затем его речь становилась всё медленнее, он путался в словах, зачем-то тёр свои щеки и уши, бодрясь. Отклонял каждое предложение Чжаня закончить. Видимо, ему самому стало очень интересно…

Чжань вспоминает, что должен Ван Ибо дом. В плане, рисунок дома. Точно. Желание уснуть никак не появлялось, так что, может, и стоит заняться. Чжань аккуратно выбирается с постели, автоматически тянется к лампе на прикроватной тумбе, но останавливает себя, бросив короткий взгляд на Ибо. Его губы приоткрылись. Стало слышно, как тот сопит. Чжань всё-таки наклоняется и забирает книгу, кладёт её на подушку рядом. Хочется верить, сегодня кошмаров не будет. Чжань забирает смартфон с зарядки на комоде, в последний раз оборачивается на Ибо, прежде чем прикрыть за собой дверь. Есть ещё дела, которые стоит доделать, раз не спится.

Например, выбросить наконец-то ту коробку. С одеждой, карандашами, фотографиями, набросками, корешками билетов, воспоминаниями, надеждами, горечью и запахом лилий. Где-то на дне есть засушенный цветок. Он сорвал с похоронного венка, буквально за минуту до скандала. Захотелось почему-то не просто выбросить, а даже сжечь, но как такое устроить? Нет, просто выбросит. Уже хорошо. Пусть содержимое растащут бездомные, погрызут крысы, влажность Чунцина заставит сгнить картон и дерево, солнце — выцвести фотоснимки. Надо было поступить так ещё давно. Только почему-то всегда находились то отговорки, то просто не хватало сил. Раньше ещё казалось, что он вот-вот вернётся и они продолжат ругаться, как делали всегда.

Не способные ни примириться, ни избавиться друг от друга. Так что это решили за них, получается. Чжань находит коробку, подписанную именем, у самих дверей. Смотрит на неё некоторое время. Вскрывает. Вытаскивает фото в раме. И что ты улыбаешься, дурачьё? Чжань возвращается с фото к дивану, садится на край. Рассматривает Джеймса. Его точёный профиль, такой ещё называют «римским». Глаза под стать небу Нью-Йорка в тот день — голубые, почти что прозрачные. Ветер растрепал белокурые локоны. Через пару лет они станут темнее, у Джеймса появится бородка и привычка курить в их лофте, а не выходить хотя бы на балкон. Много вредных привычек. Чжань оставляет пустую рамку на диване, возвращается с фотографией к коробке. Рвёт её над ней, затем шарит ладонью по дну — находит смятую пачку сигарет, зажигалку, где, даст Небо, есть хоть немного жидкости, подхватывает коробку, упирая ту в бок и открывает дверь, набрав код.

Стягивает со столика у вешалки карточку, чтобы не пришлось звонить и будить Ван Ибо, босыми ногами вставляется в кроссовки для бега. Прогулка под моросящим дождём до мусорных баков, попытка понять, как рассортировать своё прошлое — в какой отсек стоит бросить карандаши, чёрт? И не побайдить, телефон остался в квартире. В итоге карандаши Сяо Чжань так и не выбрасывает, с горем пополам смекнув, куда рассовать всё остальное.

А ведь так хотелось просто швырнуть всё это на свалку и дело с концом…

Чжань переводит дух, курит старые сигареты, которые горчат ещё сильнее, чем он помнит. Чжань закашливается, тушит окурок о подошву. Снова зависает. Окурок летит в бак, маркированный под «прочие отходы». Через пару секунд туда же летит и вся пачка, а вот зажигалка остаётся в кармане штанов. Чжань идёт обратно. Два лестничных пролёта, пройтись, ещё одна лестница, завернуть направо, пройтись ещё. Приложить карточку к замку. Открыть дверь. Увидеть сонного Ван Ибо, закутанного в одеяло. Горит торшер, горит лампа в вытяжке. Чжань замирает, даже не дёргается, когда дверь за ним хлопает. Почему-то спрашивает шепотом:

— Ты чего проснулся?

Ибо мотает головой, принюхивается, затем делает «фе». Потом припечатывает:

— Ты же ушел. Я и проснулся. Пойду спать на диван.

Чжань качает головой, скидывая кроссовки, выйдя из странного оцепенения. Говорит:

— Возвращайся в постель, я сейчас буду работать. Завтра куплю лампы, и будет тебе ночник, а пока что — спи у меня.

Ван Ибо смотрит и снова от этого взгляда Чжань не знает, куда деваться. Это словно у Ибо просыпается какая-то функция «вижу насквозь», и ты чувствуешь это, но не можешь толком понять, что именно происходит. Ван Ибо вдруг усмехается и хрипло шепчет, прочищая горло:

— Избавился от тела?

— Что?

— Ты выбросил Джеймса.

— Да, я выбросил Джеймса. Иди спать, Ван Ибо.

Ибо кивает, расплываясь в такой довольной улыбке, что даже неловко. Наверное, он не осознаёт, что делает и как выглядит сейчас, иначе бы себе такое не позволил. Чжань качает головой, посмеиваясь. Кладёт на стол железный пенал, Ибо уже уходит, все ещё укутанный в одеяло, хоть холодом раньше не страдал. Чжань вдруг понимает, что это — его одеяло, а не то, которым он укрыл Ибо. Наверное, тот ворочался и распотрошил всю постель. Мягко хлопает дверь спальни. На часах — два ночи. Чжань проходит к плите и ставит чайник. На столе все ещё разбросаны чертежи текущего проекта. Чжань сгребает все это в одну кучу, выуживает чистый лист. Нарисует просто набросок. Чисто карандашами и пользуясь одной линейкой. Чайник начинает шипеть, Чжань наклоняется над листом и выводит остриём карандаша: «Дом, в котором можно жить», ровно посередине, на самом верху. Моросящий дождь за окном тает, позволяя расстелиться по воздуху мгле, пока что скрытой темнотой. Но стоит взойти солнцу, и станет ясно — Чунцин ожидает туман грязного воздуха, в котором тот будет купаться, пока ветра не разнесут непогоду до подножия гор.

Хороший день, чтобы остаться дома.