х х х

V.

快乐有两大秘籍，

一是不把讨厌自己的人当人，

二是不想知道别人的闲事。

есть два секрета счастья.

первый — не относиться к людям,

которые ненавидят тебя, как к людям.

второй — не желать знать чужих сплетен.

Пекин,

тюрьма Циньчэн; 秦城帅坤家

Когда Ма выбрала его, чем руководствовалась?

Фэй помнит не так уж много. Помнит вонь кузова. Горелое масло, что-то кислое и сладковатое, словно сгнившие фрукты, и характерный запах мочи. Дети постарше молчали, смотря перед собой, не пытались противиться, когда малышня рефлекторно тянулась к ним, прибиваясь к бокам.

Никто не прижимал их к себе в ответ.

Фэй не был одним из них. Он выбрал дальний угол, противоположный тому, где справляли нужду девочки. Мальчикам было легче — в брезенте, натянутым на каркас, проделали щель. Было странно и немного боязно пихать туда свой причиндал, но нужда поджимала. Фэй жалел, что не мог увидеть свою струю, об этом он помнит тоже. Глупая досада, совсем не к месту, зато занимала голову. Струю наверняка сбивал поток ветра, кузов несся на огромной скорости. Никто не помышлял спрыгнуть. Уличные дети — не дураки. Хотя, если их все же поймали, может и дураки. Во всяком случае — недостаточно умные и быстрые, чтобы не быть здесь. Воду им давали регулярно, каждую стоянку. Те были раз в три часа, всегда в глухих местах.

Иногда им кидали пачки безвкусных вафель, пару пакетов паровых булок и яблоки.

Рыхлые, мелкие яблоки. Иногда кислые, скулы сводит. Фэй помнит — бывали дни и похуже.

Все по очереди делали пять-шесть глотков мутной воды из больших бутылей, пока двое взрослых держали их (детей) на мушке. Во рту надолго сохранялся сладкий привкус. С гнильцой.

Фэй насчитал всего семнадцать детей. Семь девочек и десять мальчиков. Тощих, грязных и молчаливых. Он пересчитывал всех каждый раз, когда накатывало беспокойство. Вонь была везде, к ней уже давно привыкли. Даже до кузова. Детей сгребали с улиц Нанкина, соскабливали как плесень, вырывали с корнем из своих убежищ. Крик и визг, мольба и бесконечные рыдания — это было в первый час. Затем умолкли. Когда Фэя вытянули из канализационной шахты, куда он старался уползти ужом под общую панику и шум, тот успел сунуть себе за резинку штанов пару пачек сухих листьев нори (одна дама дала ему их, он ничего не воровал, не воровал, ясно?), окаменелую булку и шоколадный батончик. Последнее — особенное сокровище. Хань-Фэй-из-воспоминания откидывается затылком о натянутый брезент и представляет, как будет вгрызаться в сладкую тянучку, когда выберется из этой передряги. Постоянное беспокойство о том, как бы кто не заметил его сокровище, отвлекало и каким-то образом бодрило.

Дарило ощущение надежды и спокойствия.

У него есть личный запас еды, это не какая-то мелочь. Фэй ненавидел голод.

Он всеми силами старался избавиться от него. Вот и весь скудный смысл жизни брошенной малолетки. Ему было восемь. Ма выбрала его.

Возможно, некий восторг от этого факта не ясен, Фэй и сам себе не мог объяснить это волнение, которое казалось таким приятным и неизведанным. Впервые в жизни от него не отмахнулись, не выгнали, не погнали прочь. Его выделили и выбрали.

Его наоборот забрали, а не бросили.

В тот момент Фэю было все равно, ради чего.

Он не был самым рослым или наоборот самым маленьким. Ничего примечательного.

Их выстроили в шеренгу глубокой ночью, в очередной глуши. Открытое пространство, где-то там кромка деревьев, глубокая чернота неба, ни единой звезды не видно. Пахло лесом, смолой и мазутом. Фэй помнит, что даже вдохнул полной грудью, ведь вонь отступила. Ма медленно шла вдоль их ряда, светила фонариком в лица, затягиваясь через раз тонкой самокруткой.

Фэй помнит, что подумал тогда. Подумал, что она красивая.

Ма была похожа на женщин с картинок, которые текстильные лавки и швейные мастерские клеили вместо обоев. Это все платье. Свет от фар отблескивал на темном шелке. Ма была бледной, её вытянутое лицо ничего не выражало, глаза казались глубокими, всезнающими. Тогда Фэй находил это завораживающим, а не отвратительным, он ведь не знал, что служит тому причиной. Высокие каблуки отбивали ритм медленных шагов по бетонной плите. Наверное, их привезли на старый аэродром. В третий раз, когда фонарик засветил в лицо Фэя, свет задержался на целых тридцать секунд дольше. Мучительно прекрасных секунд. На него смотрели, не отрываясь. Фэй почему-то запрещал себе жмуриться, заставлял глаза быть открытыми. Он смотрел ни на женщину, ни на мужчин, он смотрел в оставшуюся темноту, туда, подальше, куда не могли достать фары.

Он смотрел и считал.

Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

Хань Фэй впервые услышал голос своей наставницы, когда она сказала: «Беру его. Шесть сотен». Голос Ма был сиплым, шелестящим. Фэй так ни разу и не услышал, чтобы тот был громче.

Даже когда та царапала его лицо старческими пальцами. Многими годами позже.

Сиплый, прокуренный табаком и опиумом, голос. Некогда самой красивой женщины, что он видел.

На рынке и в магазинах взрослые обычно торгуются до пены изо рта, но мужчины лишь кивнули. Фэй не помнит их лиц. Не помнит лиц детей, с которыми разделил тот путь. Он помнит только то, как сначала несмело, а затем все увереннее, последовал за женщиной в платье из темного шелка.

В тот момент ему показалось, что в его жизни больше не будет голода. Для восьмилетки цифра в шесть сотен казалась немыслимой. Кто-то отдал за него такие деньги и вряд ли для того, чтобы пустить на органы. Фэй слышал от старших детей в заброшенных цехах, что при таком раскладе тебя отрубают сразу же. И не просыпаешься ты больше никогда.

Хань Фэя купили для чего-то другого.

Желудок урчал. Ма кивнула на машину. Та была какой-то низкой, длинной, такой же чёрной, как платье. Машина его заинтриговала, раньше он таких не видел.

Фэй сразу же почувствовал на себе всю грязь и ту-самую-вонь, всё то, что он так удачно игнорировал большую часть жизни. Он разозлился.

То ли на себя, то ли на всё сразу. Дернул ручку дверцы и сел на заднее сиденье.

Сейчас он думает, что Ма выбрала его, потому что видела: страх всегда вызывает в нем злость, а не трепет. Злость, а не трепет, понимаете?

В глазах Ван Ибо он увидел то же самое.

х х х

В том, чтобы быть заключенным именно в тюрьме Циньчэн, есть ряд плюсов.

Конечно, не всем так может показаться. Первым плюсом в ряду прочих — Хань Фэй ценил иронию этого места. Спроектированная Сяо Цзипином, она через годы стала его домом: уважаемого архитектора посадили за «измену родине». Он стал заключенным собственного творения.

Это «первая тюрьма Китая» в принципе богата на таких вот изменщиков. Во времена культурной революции именно здесь заключали «врагов народа» высокого сорта, так что в некотором роде — это честь, сидеть в этой тюрьме.

Хоть Хань Фэй никаким боком не был ни изменщиком государства, ни борцом за какую-то мнимую справедливость. Он просто просчитал не все риски, а затем принял единственно верное решение.

Зажигалка в его руках щелкает, в ней давно нет жидкости, так, пластмассовая игрушка для мелкой моторики. Хань Фэю в этих стенах прощается многое, позволяется немало, а также он единственный на весь корпус, кто не ходит на принудительные работы ни в цех, ни в поля.

Это вызывает множество вопросов и определенный пиетет вокруг его фигуры. С ним никто не связывается, зато легенды и слухи вокруг плодятся. Правдивый из них только один: в начале своего срока Хань Фэй действительно разбил в мясо лицо Головореза Хэнаня. Тот качал свои права и почувствовал угрозу. В чем-то тот был прав, но Хань Фэй не имел в планах сбор вокруг себя какой-то шайки.

В его планах были максимально тихая отсидка, поиск малого и новая жизнь подальше от прошлого.

Всего-то.

Грохот стальных дверей, грохот замков, грохот решетки, затем грохот отъезжающей панели.

— Заключенный шесть двадцать девять три. На выход. Прибыл адвокат Ли.

Хань Фэй не спешит с тем, чтобы отлипнуть спиной от холодной стены камеры. В ней как всегда тускло, он так привык к такому освещению, что резкий свет коридоров его раздражает. Фэй предпочитает отбывать большую часть времени в своей одиночной камере и даже через раз пропускает прогулки. Медитирует. Читает. Пишет. Качается. Играется с зажигалкой. Иногда берет смены в швейном цеху, иногда — вырезает партию нард, костей для маджонга или шахмат для продажи. Идет пятый год его заключения, и за это время то, что можно было бы назвать разговором, случалось четыре раза. Потому что Хань Фэй сказал звонить ему только один раз в год, так, чтобы звонок нельзя было отследить, и не более, чем на тридцать минут.

Чтобы он знал — малой в порядке. Тихо отсидеть, тихо выйти.

В его планах не было никакого адвоката Ли.

Пока они идут по коридорам, Фэй размышляет, ожидая следующее: этот Ли какой-нибудь жирный свинопас с лысиной, которому нужно добрать дел на государственной службе, у него проседает план по социалке, где адвокаты обязаны помогать нищим и брошенным, и тот тыкнул в список и попал на него. Бессмысленная трата времени. Фэй смотрит в широкую спину надзирателя, тот не большого ума, двигается грузно, но считает себя явно значимым. Такую тушу на удивление легко обезвредить и оглушить, именно из-за его массы. Фэй изредка поворачивает голову, чтобы мазнуть взглядом по узкой линии «окон» под потолком, откуда сочится свет.

Сейчас зима. В Пекине холодно. Наверняка голые ветви деревьев стягивает книзу тяжесть плодов хурмы. Почему он думает об этом?

Хурма росла вокруг Дома. Он собирал ее и угощал младших. Каждому по кусочку.

Ван Ибо доставалось два, за что другие дети пытались его побить. Фэй делал это специально, выделяя его. Чтобы посмотреть, как тот будет себя вести. Малой дал отпор, а потом отказывался от второй дольки, тут же предлагая дать дополнительную кому-то из детей.

Называл имя и то, почему он считает, тот заслужил.

«Вымыл полы в беседках, Хань-гэгэ, и это с температурой, дайте ему, Хань-гэгэ, будет честно».

Ван Ибо ни разу не обозлился. Он даже не злился на Ма. Ван Ибо злился, если что-то _не честно.

«Переговорная» — унылое помещение. Нет, тюрьма — царство уныния, это понятно, но в этом месте этот факт ощущался особенно ярко. Длинная лампа под потолком, два торшера по углам, стальной стол к которому приварен стул заключенного, зато «стул для гостей» — деревянный и массивный, с обитой вишневой кожей спинкой. Он пуст, когда Хань Фэя вводят в комнату. Он садится после приказа. Ждет, когда его наручники пристегнут к крючку на столе. Надзиратель остается стоять у дверей, что ведут дальше, в тюремные коридоры. Другая же дверь, за которой скрывается административная часть, не имеет ни решетки, ни дополнительного заслона. Она распахивается с треском и в переговорную вваливается адвокат Ли.

Первое, о чем думает Хань Фэй — лучше бы тот был жирным, лысым свинопасом в сером стандартном костюме. Серой крысой в серой системе.

Второе, о чем думает Хань Фэй: это катастрофа.

Катастрофа говорит: «Я припозднился, но ничего, мне вас отдали на любой срок, так удобно, правда?».

Катастрофа отодвигает массивный стул с визгом ножек по плитке, плюхается на него, принимаясь копаться в кожаной сумке, которой до этого бахнул по столу, и продолжает: «Господин Хань… Хань Фэй, так, посмотрим… О, я забыл о вежливости. Я… потерял маркер? Черт. Так вот. Я — адвокат Ли. Ли Хенг. Меня наняли люди, желающие вытащить вас пораньше, вы знаете, мир так… о, вот маркер! Изменился за последние годы… Не могу говорить более открыто, но беспокоиться вам не о чем. Есть какие-то жалобы, кстати говоря?»

Катастрофа поднимает на него взгляд, глаза заманивают в зеленое болото, такое благородное в тандеме с медью волос. Катастрофа трактует его молчание по-своему и понижает голос: «Вам правда не о чем бояться, ветра сменились, верные всегда остаются верными, удалось завершить начатое, так что вас очень ждут. Это не мое дело, я просто нанятый работник, но, честно говоря, восхищаюсь. Подумываю, может, к вам податься на постоянной основе, как считаете? Ну, сначала вас вытащим, конечно. Извините, а можно мне устроить кофе тут? И господину Ханю тоже не помешало бы взбодриться, да? Погода такая, все сонные амебы, ужас. Да, позовите или там… как вы делаете, сообщение напишите, очень нужен кофе. Хоть тут он и редкая дрянь, да? Да.

Так, ваша папка…».

Тихая, спокойная жизнь подальше от прошлого. Обычное, адекватное будущее для оболтуса, скучное и банальное. Своя автомастерская, не особо приносящая прибыль.

Что там еще себе Хань Фэй прикидывал? Все померкло.

Катастрофа улыбнулась и открыла папку с его делом.

х х х

Чунцин,

район Юйчжун, 渝中

На пачке было написано «organic pops». Смутные познания английского позволили понять, что это нечто органическое, а картинка не оставила шанса сомнениям — Ибо держал в руках пачку леденцов. Судя по оберткам лишь двух цветов, — зеленого и красного, — Ибо мог порадовать себя вкусом манго с чили или же вкусом клубники. Он выбирает последнее, вскрывая пакетик. Ноутбук на низком столике («это мой старый, я все отформатировал, можешь пользоваться»), только что пискнул, говоря о входящем сообщении на форуме.

Ибо не поспешил к нему, занятый тем, что сдергивал обертку с круглого леденца. В лофте тихо.

Это трещание кажется настолько неественным в его стенах. Да и в принципе трудно представить Сяо Чжаня увлекающегося леденцами. Почему-то. Ко внутренностям легким ознобом подбирается осознание, что эта пачка леденцов в самом дальном углу шкафа, могла валяться тут более трех лет нетронутой. Ван Ибо морщится и надкусывает леденец пару раз, не жалея зубы, а саму пачку отбрасывает на столешницу. Та скользит по ней и чуть было не падает в раковину.

Сколько еще вещей мертвеца осталось в этом доме?

Нет, Ибо не обязан ничего с этим делать.

Но его это раздражает, что пиздец.

Ван Ибо сует леденец за щеку, придерживая палочку, плетется обратно к дивану. Юзер «озорная лисичка8231» пишет, что знает, где можно позвонить так, чтобы никто тебя не засек. Сбрасывает адрес. Ибо вводит его вручную, не клацая по ссылке. Карта обещает, что путь обойдется в двадцать четыре минуты на машине, или же в три с половиной часа пешком. Ван Ибо ничего не отвечает, только лайкает сообщение «лисички», и закрывает ноутбук. Сегодня хорошая погода для прогулки. Зачем тратиться. Да и тут делать нечего. Сегодня вторник — Сяо Чжань вернется поздно.

Шла четвертая неделя этого странного сожительства. Ван Ибо уловил нечто вроде графика. Понедельник — Сяо Чжань проводит в бюро половину рабочего дня, всего-то до полудня. Вторник — торчит в бюро до поздней ночи. Среда — стандартный рабочий день. Четверг — день для встреч и разъездов. Пятница — стандартный или день-до-поздна. Суббота — очередной день для встреч, только каких-то не таких, как по четвергам. Воскресенье — выходной.

В этот день Сяо Чжань обычно любит смотаться куда-то подальше и желательно поужинать хого. Таким острым, что Ван Ибо видел звезды в глазах, и потом очень долго морально готовился к походу в туалет. А все потому что Сяо Чжань умудрился взять его на понт, при этом извечно макая кусочки мяса и овощей вовсе не в тот, густой и масляный, самый острой бульон, а в нечто попроще и пожиже. Ван Ибо мало выходил из квартиры, так что радовался любой деятельности вне ее стен. Хоть никто его не ограничивал. Ван Ибо почему-то самому не хотелось уходить далеко.

Вопрос документов все еще висел в воздухе, как и разговоры об абстрактном будущем, вместе с распечатанным пактом о сожительстве на холодильнике. Ибо недавно измазал его, когда ждал чайник, перечитывал и возил пальцем по перечню пунктов, только потом заметив, что оставил на нем следы от шоколада. Выглядело это не очень, так что Ибо выбросил этот пакт, распечатал новый и повесил так же ровненько под магниты в виде цветов гибискуса. Очень странных гибискусов. Явно самодельных и купленных на какой-то сувенирной раскладке. Не хотелось и в этом видеть след мертвеца, но опять же, если бы Сяо Чжань покупал магниты, разве он бы выбрал такую безвкусицу? Если уж гибискусы, то какие-то… красивые. А не вяло-чахоточные.

Хватит думать о магнитах, пакте сожительства, мертвом бывшем этого странного архитектора и в целом об этом странном архитекторе. Ван Ибо говорил себе это каждый день в разных вариациях.

А делал совершенно другое. В этом было стыдно признаться самому себе, и непривычный к самообману, Ибо пытался делать вид, что ничего не происходит.

Из-за чего напряжение только копилось и выливалось в действия.

Например, Ван Ибо не нравилось засыпать в «его комнате».

Он начинал размышлять, как тут жил James (читать это имя со всем возможным ядом в голосе). Как сидел за столом у окна, читал книги, работал, дремал в этом мягком кресле. Дошло до того, что Ибо начал представлять, как этот James трахал Сяо Чжаня в этом самом кабинете. На столе у окна, или упирая в стену, или в том самом мягком кресле. Картинка в голову приходила именно такой. Возможно потому что James был накаченнее Сяо Чжаня, шире в плечах, почти что выше, и в целом производил впечатление какого-то сраного австралийца-серфера с белозубой улыбкой. Да, Ибо его набайдил, да, он просмотрел с ним кучу фотографий и обосрал каждую, иногда даже вслух.

Ибо не был бы удивлен, если бы тот правда умел кататься на серфе. От этой мысли собственное желание когда-то встать на доску неумолимо гасло. Либо разгоралось с новой силой и в другой перспективе — он бы был куда лучше, ясно?

Затем мысли перескакивали на то, что, а вдруг, это у Сяо Чжаня такой типаж вообще?

Западает на блондинистых утырков-европейцев?

И потому ему нравилось, что у Ибо — платиновые волосы?!

Хорошо, что он перекрасился в черный. Нехрен. Что именно нехрен — не так важно. Просто нехрен.

Ван Ибо катался на адском роллеркостере эмоций. Никогда прежде он не испытывал столько одновременно и при этом не жаждал, чтобы это все прекратилось к чертовой матери. У него и без этого есть реальные дела, реальные проблемы, реальные цели и прочее, прочее, прочее.

Вот сейчас он ими и займется. С братом хотелось поговорить как никогда очень сильно. Да и дата уже подходит — в прошлый раз им удалось поговорить как раз после Нового года. Да, тот, кстати, прошел. Сяо Чжань заказал им кучу жареной курочки из KFC, подарил свой «старый, отформатированный ноутбук», только почему-то забыл снять с него пленку в парочке мест. Оставалось два варианта: либо он действительно забыл, либо ноутбук был новый.

Всего лишь прошлогодней моделью mac. Уморительно.

Впереди маячил Чунь цзе праздник весны — китайский новый год, что было куда серьезнее. И дышало драконом.

И да, из-за того, что ему не нравилось засыпать в том кабинете, он уже как четвертую неделю читал Сяо Чжаню книжки перед сном и засыпал в его спальне, маскируя этот унизительный беспредел «заботой о старческом зрении».

Он знал, что это пиздец.

Сяо Чжань знал тоже, но оба делали вид, что ничего не происходит.

Нет второго одеяла, нет еще одной подушки. Нет нового аромата на постельном белье, вещах и полотенце — Ибо купил себе другие духи, другой лосьон, другой гель для душа и весь пропах мускатным орехом, кедром и мятой. В сочетании с привычным запахом Сяо Чжаня, получалось еще… вкуснее. Фиаско. Он ведь хотел, чтобы его запах перебил все остальное, а не дополнил.

И с чего он вдруг вообще стал настолько восприимчив к запахам?

Ему никогда так сильно не нравилось то, как пахнет другой человек.

Он об этом раньше даже не думал.

Наверное, он рехнулся.

Сплошное, мать его, фиаско.

Они спали вместе. Ели вместе. Жили вместе.

Ван Ибо набрал слово «временно» в заметках телефона, сделал скрин и поставил его на заставку.

х х х

Банка с красным перцем и арахисом, вперемешку с щедрой жменей кунжута, была гордостью Сяо Бая. Потому что он сделал ее сам по рецепту своей бабули и теперь каждый в бюро должен был оценить его талант. Секретарь ловил всех, словно заправский паук, протягивал банку и вручал палочки, веля пробовать. Пока что никто не умер, все жевали и благодарили, а в туалетах бюро не наблюдалось ни рвотных, ни каких-либо других позывов.

Осталась последняя жертва.

Жертва, которая усердно работала, с утра навела на всех страху (из-за своего паршивого настроения, не иначе, дела у бюро шли шикарно), а теперь забаррикодировалась в своем кабинете и с постным лицом пялилась в экран. Сяо Бай понаблюдал за этим через стеклянные панели, перекинул банку с перчиками из правой руки в левую (заранее сунув внутрь очередные палочки из кафетерия внизу), и смело толкнул дверь кабинета, сопровождая это громким «дин-дон, босс!». Сяо Чжань нехотя поднял взгляд от экрана. Сяо Бая это не смутило. Секретарь только широко улыбнулся, тряхнув своими новыми дредами (кислотно-зеленый смешался с пурпурным, Бай утверждал, что вдохновился артом на какого-то дракона, а драконы сейчас — тренд), и со стуком поставил баночку на стол. Аккурат рядом с мышкой, которую сейчас спазматично сжимали пальцы Сяо Чжаня. Тот вскинул бровь, опуская взгляд на перцы:

— Это что?

— Перекус, босс. Попробуй. Серьезно. Может это заставит твое лицо не выглядеть так, будто ты весь день сырых червей ешь. Или нюхаешь вонючий тофу.

Сяо Чжань никак не комментирует все эти заявления, но вкладки в браузере сворачивает. Затем откидывается на спинку кресла и снова смотрит на Бая. Тот упрямее осла, только пододвигает банку поближе и говорит одними губами «ешь». Чжань играет в гляделки где-то с минуту, сдается и все-таки тянется к банке. Вытаскивает из нее палочки, подхватывает самый мелкий перец, сует в рот и жует. Сяо Бай расцветает в улыбке и прислоняется боком к столу шефа, сложив руки на груди. Спустя несколько жевательных движений челюстью Сяо Чжаня, который снова впал в состояние задумчивой инфузории туфельки (безжизненный взгляд в даль), секретарь интересуется:

— Как там твой протеже? Хань Ванцзе? Ты мне так и не рассказал правду, я могу начать обижаться.

Чжань достает еще перчик, в этот раз облепленный арахисом, сует в рот. Жует. Все еще смотрит в одну точку и говорит:

— Я снял его с моста. Привез домой. Оставил у себя жить. И мы живем вместе уже больше… уже месяц, точно. Месяц точно есть.

Сяо Бай продолжает смотреть на босса. Босс продолжает жевать. Бай прищуривается, отлипая от стола и наклоняясь к шефу. Тянется за банкой, отбирая ее. Чжань провожает перчики взглядом, палочки остаются при нем. Бай уточняет:

— Прости, я не ослышался? Ты подобрал какого-то пацана с моста, привез к себе, и теперь он с тобой живет?

Чжань пожимает плечами, вскидывает руку, пытаясь вручить Баю палочки обратно. Тот все еще смотрит на него, и забирает те не сразу. Чжань продолжает, уже смотря на секретаря, пытаясь понять по его лицу, насколько это выглядит странно и хреново. Пока что, кажется, все очень странно и очень хреново.

— Он стоял на мосту, перелез через заграждение, вроде как пытался прыгнуть. Вроде как, потому что он уже несколько раз говорил мне, что на самом деле прыгать не хотел. Не знаю. Жить с ним — просто. И нет, он ничем не болеет и не… в общем, он нормальный.

Сяо Бай издает нечто среднее между неверящим «м-м» и возмущенным фырканьем, замечает, сунув перец себе в рот и облизав палочки:

— Тебе не кажется, что попытка самоубийства и «он нормальный» в одном предложении, не смотря на то, что этот пацан просто согласился жить с неизвестным ему мужиком, немного не созвучны? Ты-то понятно, давно двинутый. Если подумать, я даже не особо удивлен. Но, все лучше, чем твои запои и… ладно. И что дальше? Ты подобрал мальчишку, как котенка, но он же не котенок. Кто он вообще?

Сяо Чжань как-то странно усмехается и снова смотрит в экран. Бай вздыхает, отходя от стола. Все это пахнет большими проблемами, но пока что… пока что вроде все тихо. Сяо Бай собирается выйти из кабинета и добавляет напоследок:

— Ты все еще можешь мне все рассказывать, босс Сяо! Не смей скрывать от Бай-Бая такие страсти! Две головы лучше, чем…

— Знаю, Бай, знаю.

Сяо Бай потряхивает банкой, и закрывает за собой дверь, не скрывая тяжкого, драматичного вздоха. Сяо Чжань открывает очередную вкладку. Смотрит на пустую строку поиска. Он не может ни на чем сосредоточиться, потому что думает только о том, что сейчас может делать Ван Ибо.

И его уже который день преследуют «фантомные объятия». Это когда вы спите с кем-то всю ночь, и этот кто-то обнимает вас, а затем вам приходится жить с тенью этого теплого чувства остаток суток. Сяо Чжань не знает, что с этим делать. Упорно просыпается раньше, затем делает вид, что спал на диване. А если не успел «сделать вид» — говорит, что спал в кабинете, если этот вопрос вообще возникает или виснет в воздухе некой недосказанностью. Чжань знает, что Ибо не верит в это, конечно. Но подыгрывает. Признать вслух то, что им удобно просто вместе спать… сложно?

А остальное, блядь, не сложно.

Сяо Чжань отчего-то на себя злится. Открывает ArchiCAD, смотрит на проект дома. Дома, в котором можно жить. Он так увлекся, что с бумаги этот дом перекочевал в программу. Еще немного и Сяо Чжань решит склеить макет. Но и тогда, наверное, еще не решится показать его Ван Ибо.

На мысли об этом телефон звонит. Неизвестный номер.

Сяо Чжань медлит, но все-таки берет трубку.

— Добрый день, господин Сяо Чжань? Вас беспокоит офицер полиции Бо Люцзунь. Дело в том, что мы обнаружили неизвестного с очевидно вашим телефоном, который оплачивал им покупки. Отказывается говорить, кто он, утверждает, что вы в курсе… личность не удается идентифицировать, но…

— Это мой племянник. В каком вы отделении? Адрес, скажите, пожалуйста. Он не в камере?

— О, нет… вы в курсе, что так делать нельзя? Нужно было оформить…

— Да-да, конечно, простите, офицер. Я сейчас подъеду, просто назовите адрес, мы во всем разберемся.

Сяо Чжань уже снимает пиджак со спинки кресла, пока офицер диктует ему адрес. Удается коряво записать его на стикере. Чжань сбрасывает вызов, вылетая из кабинета. Сяо Бай провожает его возгласом: «Что случилось?!». Чуть не давится, в банке осталось всего ничего.

Сяо Чжань не придумывает ничего лучше, чем крикнуть в ответ: «Это все твои перцы!».

Но почему-то заворачивает не к туалетам, а к лифту.

Сяо Бай с сомнением пялится ему в след. Вздыхает. Отставляет банку. И возвращается к работе. Когда босс немножко сходит с ума, нужно работать усереднее обычного. Хоть плечи Сяо Бая и хрупкие, он выдержит. Проходит три минуты. Бай снова стягивает баночку с перцами.

Только доест, все-таки.