х х х

VIII.

«First best is falling in love.

Second best is being in love.

Least best is falling out of love.

But any of it is better than

never having been in love.»

― Maya Angelou

Чунцин,

суббота, 6:15 PM

Тяжелый туман стелился меж домов, заглядывая в прорези переулков, стекал вместе с влагой по камню выбитых ступеней, и рассеивался, стоило войти в свет и тепло. Небо тяжелое и стремится к закату, обоженное солнцем за день; в прогалинах серых туч просматриваются алые пятна.

Рынок занимал собой бывшие офисные здания, которые сейчас казались карликами, окруженные более новыми высотками.

Рынок взяли в стеклобетонное кольцо, лишив возможности ветру резвиться по его проходам.

Большая часть окон и дверей были сняты, этажи перетекали один в другой, все пестрило неоном, заполнялось гулом бесконечной рекламы, музыки, разговоров, шумом движущейся толпы.

Воздух уплотнялся запахами: топленое масло, жженый сахар, нагретая пластмасса, мыльные ароматы духов, пряные ароматы специй, сладко-душный запах мяса, характерный запах рыбы, и снова — жаркое, сладкое, кислое, горькое, затем пыльное и мертвое, только чтобы взвиться под конец ноткой бобов тонка. В носу чесалось, если быть честным. Но Сяо Чжань держал руки от носа подальше — стоило ему потереть его с силой, тот становился ярко-красным.

Привычка преследовала его все детство, отучали от нее совместно: бабушка просила и наставляла, мама — била по рукам. С тех пор Чжань научился другой характерной привычке — морщить нос, напрягая верхнюю губу, и двигать им на манер грызунов (кроликов в частности), из-за чего над ним по-доброму потешались с садика до магистратуры. Вот и сейчас, опустив руку на мягкий кашемир пуловера (несчастное изделие было распято поверх «витринной решетки»), Чжань морщит нос, пытаясь унять зуд. Другая рука сжимает кожаные перчатки, купленные пять минут назад.

С зарплаты Ван Ибо. Тот то ходил за ним чуть ли не дыша в шею (намеренно, без сомнений), то пропадал в соседних рядах, чтобы вернуться с какой-нибудь очередной дребеденью.

Йо-йо, пакетик жареных осьминогов в кляре, пачка игральных карт под старину (чью, понять бы только), статуэтки драконов («Гэ, это же Фуцалун, он охраняет сокровища, ты что ли не в курсе? Будет теперь охранять тебя, угадай — почему? А это — Чилун! Он горный демон-дракон!»), чайная фигурка — чашень, — способная «держать» палочку благовоний в виде Сунь Укунакороль обезьян.

Чжань никак не комментировал это расточительство, смутно ощущая, что такая чистая радость от покупки всякой мелочи — нечастое явление в жизни Ван Ибо. Учитывая, что тот каждый раз бросался фразами на тип «в твоем доме будет хорошо смотреться, правда?» или «я не всегда окажусь под рукой, чтобы греть твои конечности». Да, у Сяо Чжаня очень часто мерзнут руки и ноги. Он никогда не просил их греть. Но в восприятии мира Ван Ибо, сам факт того, что его руки — постоянно теплые, а руки Чжаня — «куски льда», логично совместить эти два компонента для достижения баланса. Конец цитаты.

Сяо Чжаню не нравилась мысль, что он может привыкнуть к теплу своих рук.

Но отказаться от этого просто не мог.

— Хочешь этот свитер?

Ван Ибо появляется откуда-то сзади и слева, ныряет под руку, из-за чего Чжаню приходится сделать шаг вправо. Пальцы в последний раз проходятся по линии выреза. Чжань уже подмечает краем глаза, как из глубины лавки к ним идет сухенькая старушка с небольшой деревянной счетной доской, висящей на ее шее с помощью обычной бечевки. Суаньпань гремела потемневшими от времени бусинами-костьми. Чжань снова смотрит на пуловер. Теперь рука Ибо творит беспредел — забирается пальцами под ткань, щупает, словно проверяя мягкость или тонкость. Он добавляет:

— Красивый цвет.

Чжань почему-то отвечает, делает это тихо, ему не хочется, чтобы старушка услышала: «Этот цвет называется 'берлинская лазурь', и это пуловер, не свитер». Ван Ибо переводит на него взгляд, вскинув брови. Он хотел бы спросить «да в чем разница?», но старушка оказывается перед ними и ее улыбчивый, тонкий рот спрашивает:

— Вы так тщательно мнете мой свитерок, даже не знаю, как вам теперь его не купить?

Ибо многозначительно смотрит на Чжаня, повторяя одними губами «свитер».

Чжань просто смотрит в ответ, даже не закатывая глаз, а затем улыбается старушке:

— Вы правы. Но это зависит от цены и мне кажется, он мне немного велик, есть ли размер…

— Это не он велик, это ты — маловат. Но кутаться в него тебе будет приятно. Последний в таком цвете остался.

Сяо Чжань «проглатывает» ремарку о своем внешнем виде.

Ван Ибо рядом поджимает губы и решает уйти в лавку поглубже, оставляя Чжаня со старушкой в обществе счетной доски. Деревянный настил скрипит под кроссовками, Ибо шуршит пакетом, перекидывая его из руки в руку, вскидывает голову, рассматривая свитера, накидки, шарфы и шали. Так забавно видеть подобное изобилие в месте, где градус едва ли опускается ниже нуля.

Вернее, даже ниже пяти.

Южане — мерзляки.

Ну и хорошо, ладно, мир одним Чунцином не ограничивается — если ты вдруг собрался в Харбин, то эта бабуля запакует тебя как надо… Ибо косится на нее, прощупывая очередной то ли свитерок, то ли, простите, пуловер.

Почему-то кажется, что чем глубже Ибо уходит в недра лавки, тем все дальше шум огромного рынка.

Старушка все изучает лицо Чжаня, не стесняясь и даже нагло напирая. Тот смотрит в ответ.

Глаза старухи походят на щедро разбавленный темный чай, вся она изломана выпирающими суставами, но жесты и сам взгляд — полны силы и жизни. Она сама закутана в пестрый платок поверх черной водолазки, и шерстяные брючки в крупную клетку вовсе не кажутся дешевыми. Выделяется, конечно, обувь. Ярко-красные мокасины с золотыми бляшками в виде голов дракона. Те показывают заостренные языки и отблескивают рубиновыми глазами, ловя свет. Седые волосы с проредью черных локонов собраны в аккуратный пучок. Чжань почему-то думает, что его бабушка где-то такого же возраста, если подумать. Тот, что можно было бы назвать по китайским меркам «близким к благородной древности».

Чжань усмехается, не заполняя возникшую паузу словами. Снова смотрит на пуловер.

— Почему вы выставили его так? Только потому что он последний? Он на размера три больше, чем мне надо…

Чжань цепляет рукав, аккуратно поддевает так, чтобы не осталось дырки — старуха пришпилила свитер к решетке раскрытыми булавками. Не очень умно.

— Чтобы ты заметил. У тебя глаза уставшие, они многого не видят. Бери. Цена — двести куай.

— Сто пятьдесят.

— С чего бы?

— Булавки наделали дырок, мелких, но все-таки дырок.

— Сто семьдесят.

— Возьму за сто тогда.

— Хорошо. Бери за сто пятьдесят. Снимешь сам. QR-код на вывеске.

Сяо Чжань продолжает смотреть в глаза старухе. Та чему-то улыбается. В глубине лавки раздается глухой грохот, а затем какое-то пыхтение. Голос Ван Ибо уверяет, что все в порядке, и в этих коробках не было ничего, что могло бы разбиться.

Сяо Чжань вспоминает, что ведь хотел купить на рынке только свежего мяса и овощей.

Свитер-пуловер ему запаковывают в красный бумажный пакет.

х х х

Праздник весны, китайский Новый год, Чуньцзе… период, когда ты должен вернуться домой, как бы далеко тот ни был. Дни до даты мелькали все быстрее. Январь пролетел, словно скоростной поезд. Чунцин, как и весь Китай, добавлял красного к месту и не очень, лепил драконов на каждом столбе, витрине, стене, украшал ветви деревьев и запутанные высоковольтные провода, взлетал красным до самых пиков высотных зданий.

Самый большой дракон, которого удалось заметить, разместился на главной торговой артерии Чунцина — дракон «вылезал» из экрана между бесконечных реклам, взвивался по небоскребам световым шоу и желал всем богатства и счастья. Стоя в пробке на очередной «развилке», Ибо наблюдал за ним уже раз в пятый. Какая-то слепящая эйфория от посещения рынка, вместе с дурашливостью и удовлетворением от покупок, сходила на нет.

Вместо нее накатывала усталость и почему-то печаль.

Ибо думает о том, как много семей видел сегодня. Как часто ему предлагали купить что-то еще для, возможно, девушки. Брата. Сестры. Племянника или племянницы. Маме. Отцу. Бабушке. Дедушке.

Чуньцзе — жестокий праздник для тех, у кого нет не то, что дома. А людей, которые его создают.

Ван Ибо думает о брате. И думает о тех, кого больше нет. Затем — о злости. Та снова подбирается к нему. Заставляет смотреть в окно, смотреть и не видеть море красных и белых огней, а только свое смутное отражение. Динамики тихо отбивают низкий ритм, поверх него шелестит голос.

Чжань ведет пальцем по панели и звук почти что пропадает.

— Устал?

Ван Ибо поворачивает голову, но не сразу. Чжань выглядит расслаблено. Нацепил очки, смотрит перед собой. Пробка начинает помалу двигаться. Они проехали аж сантиметров сорок, прежде чем снова встать. Ибо не думает, что этот вопрос стоит ответа. Скользит взглядом по профилю Чжаня, по тому, как тот бездумно поглаживает руль. Снова к лицу. Чтобы увидеть — на него смотрят.

Ибо чуть пожимает плечами. Надо бы улыбнуться и сыграть в дурака. Но он этого не делает.

Чем ближе Чжань ему становится, тем меньше он пытается что-то изображать. Плохо.

Кто знал, что такие приятные бонусы, как минеты и взаимная дрочка, могут сближать еще сильнее?

Только любовные романы и такие же дорамы! Правда, все не совсем так. В чем-то это сближает.

А в чем-то — делает вас дальше.

Чжань смотрит как-то странно, затем опускает взгляд и произносит:

— У меня… длительный отпуск, классические пятнадцать дней. Я подумал… ты волен поступать, как хочешь, но… ты мог бы поехать со мной к моим. А потом мы могли бы поехать к твоему брату, если это возможно. Я бы тебя отвез. Куда скажешь.

Ван Ибо молчит. Чем ближе ты мне становишься, тем дальше тебя надо держать. Ибо прочищает горло, смотрит на руку Чжаня, что стала сжимать руль сильнее. Ибо тянется к ней, чтобы провести указательным пальцем по ложбинке между мизинцем и безымянным.

— Это не очень возможно. Но… поехать к твоим… кем ты меня представишь? Друг-сирота в беде?

Ван Ибо расплывается в улыбке и смотрит на Чжаня с толикой вызова, которого на самом деле нет. Тот смотрит в ответ. Молчит дольше нужного. Затем спокойно отвечает:

— Кем-то, кем ты сам захочешь быть. Я знаю, тебе нравится.

— Нравится?

— Забываться в «другом себе». Протеже для бюро. Выгнанный из школы за прогулы баскетболист Цзинь-Цзинь для соседнего двора, недавно переехал из Ханчжоу. На мойке для Биньвэня — тебя выгнал из дома отец-алкоголик, и ты мечтаешь стать летчиком, а дом твой был в Чанша, и вот ты скитаешься. В парикмахерской за углом ты единственный сын больной матушки с артритом, с которой вы спасались от карточных долгов дяди, бежали аж из Чэнду… ты хоть сам запоминаешь все? Это важно, а то поймают.

— Откуда ты…

— Я вырос в этом районе. Дом был недалеко от ремонта одежды, подняться по той узкой улочке вверх… Все меня в нем знают. Ты зарабатываешь свои наличные рядом с домом. Люди любят сплетни. Когда во многих местах одновременно появляется «бойкий малец» зарабатыващий наличку… еще обвел в маджонг местных старушек, а старика Фа обыграл в покер… как о тебе не узнать. Тебе нравится это. Играть другие жизни. И тебе верят. Это многого стоит, чтобы тебе верили. Учитывая, как все буквально живут в азартном ожидании, что их вот-вот обведут вокруг пальца…

— Намекаешь, что я лжец и все такое?

— Что у тебя талант, может быть. Когда Биньвэнь рассказывал в красках о твоей мечте про полеты, он прослезился. Только сделай что-то с историей про артрит, ты немного перестарался, госпожа Мэо собиралась делать для тебя сбор… так что мне пришлось сказать, что я взял над тобой опеку, в каком-то смысле, и «оплатил» лечение твоей матушки. Но пока я сказал это только госпоже Мэо. Иначе получится, что я приютил у себя слишком много людей. Еще я сказал, что ты очень гордый и ей не стоит упоминать меня при тебе.

— Обычно я не задерживался так долго, чтобы появились проблемы.

Сяо Чжань медленно кивает. Поток машин наконец-то начинает плавное и стабильное движение. Ибо смотрит перед собой. Дракон с одного небоскреба перелез на другой.

Скоро он станет надписью: «Встречайте весну».

Чжаню не хочется быть в ней одному. Они больше не говорят ни о чем до самого дома.

х х х

Как оказалось, он врал себе, когда верил, что все с ним в порядке.

Он пережил предательство, измену и потерю в один момент, пережил, так ведь? Только упустил тот момент, когда законсервировал свою жизнь в моменте до. В его лофте не изменилось ровным счетом ничего с того момента, когда Джеймс вылетел прочь и взревел мотором своего трижды проклятого харлея. Сяо Чжань не выкинул его вещи, не выбросил все то, что его так бесило (коллекция кристаллов на подоконниках, дурацкие магниты, дешевые вещи с масс-маркета, и даже замороженный стейк палтуса, который намертво вмерз в нижний ящик морозильной камеры), не сменил кодовый замок (день рождения Джеймса в обратном порядке).

Он просто сгреб все его вещи в кабинет, поддерживал приемлемый уровень чистоты и говорил себе, что у него просто нет на это времени и сил. Он нагрузил себя работой, разгребал дела и самого Джеймса, доработав его проекты (последний из них он сдал буквально пять месяцев назад), и, казалось, раз ему не свербит и не мешает, то и что уж тут? Но это был обман.

Желанная иллюзия привычного. И нехватка моральных сил на решительные действия.

Чжань понял это ясно и чисто, когда заметил любопытную тенденцию: все, что он косвенно, намеком или прямо, обозначал «это Джеймса» из дома исчезало. Конечно, если не стоило больших денег. Ван Ибо вынес все кристаллы. Часть из них «случайно разбил», потом врать перестал и просто выносил по одному каждый раз, когда выходил на улицу выбросить мусор.

Исчезли все черные футболки в доме, что были на два размера больше, чем нужно Чжаню.

А значит — не были его.

Жестокой ревизии подверглись все шкафы, ящички и полки кухни. Ван Ибо безжалостно выкинул пачки кофейных зерен с истекшим сроком годности, запасы леденцов, протеиновые смеси, биодобавки, препараты от лысины (здесь Чжань может поклясться, обнаружив эту пачку саше, Ибо мерзко хихикал целую минуту), все найденные в доме резинки для волос (хоть и нуждался в них сам, но упорно пользовался канцелярскими). Фотоаппарат Canon в чехле с «James W.» был продан на таобао. Чжань просто увидел пополнение счета в один прекрасный день, а затем получил краткое пояснение: «В твоей умной книжке о разумном потребительстве был такой совет, но так как у меня особого ничего нет, я решил взять его, ему же уже не нужно, а мне надо было сделать это по плану на день!».

Ван Ибо откопал где-то черную кружку с витиеватым J. Пришел с ней в спальню, когда Чжань рассматривал свои «эскизы от руки для души», разложив те по кровати. Позвал его, заставив вскинуть голову. Плюнул в эту кружку. Затем сказал, что идет ее разбивать и выбрасывать.

И закрыл за собой дверь. Чжань подумал, что это уже как-то ненормально.

А затем почему-то улыбнулся.

Ван Ибо с завидным постоянством употреблял слова «мертвец», «жмурик», «скончавшийся» и «почивший» по отношению к Джеймсу, будто бы на самом деле пытался вдолбить эту истину в мозги Чжаня между делом.

Джеймс мертв. Мертвее мертвого, закопанный на другом континенте.

Ты лично оплачивал пересылку тела. Ты лично присутствовал, хоть тебя пытались выгнать.

Это уже Чжань добавлял сам себе. Он знал, что Джеймс мертв.

Еще он знал, что тот был мертв для него задолго до измены, предательства или физической смерти.

Просто не понимал, в какой момент это случилось и почему.

Любил ли он его вовсе? Или любовь может вот так просто пройти?

Такими вопросами и страданиями может быть занят лишь человек без дел.

Так Чжань осуждал сам себя. И нагружал себя все больше.

До того, как стащил одного патлатого пацана с моста.

Секс все усложнил. Чжань чувствовал это так. Хоть их «времяпровождение» и было неполным, но ведь тоже называлось той самой близостью. Инициатором всегда был Ибо. Не потому что Чжань не хотел. Он просто считал, что все должно происходить только с желания того, кто… ну. Младше. Девятнадцать. Ибо кажется, что он абсолютно точно взрослый. Чжань же даже не уверен в значении этого слова и пугает его другая цифра — тринадцать. Между ними тринадцать лет разницы. Здравый рассудок говорит Чжаню, что это все-таки много. Не критично, окей, но много.

У него никогда такого не было. И хоть желание у них обоюдное, ему нужно быть уверенным в этом на больше, чем сто процентов.

В определенные моменты он видел, что Ибо хочет большего. Только тот не понимал, в каком качестве. Начиналось всегда с его борзого и наглого: прижать, утянуть, влезть в брюки Чжаня, тянуть за волосы, когда тот отсасывает, заставлять стонать в рот, оставлять синяки и засосы, считая, что это верх провяления страсти. Но потом Ибо мог становиться шелковым и шлюховатым. Подставляться под ласку, канючить, даже хныкать, с пыхтением заставлять себя обнимать и до саднящих губ целовать; он любил высовывать язык, расслабленно и покорно, чтобы Чжань шлепал по нему головкой, после того, как кончит. Он слизывал все до последней капли, хоть об этом никто не просил. Казалось, что эту свою сторону Ибо скрывает. Чуть ли не стыдится. Но желания такого рода проявлялись через раз. Чжань предполагает, что это опять-таки напрямую не связано с сексом. Просто через него Ибо пытался добрать все то, чего у него не было.

Искать в сексе чувство заботы и безопасности на самом деле естественно.

Только Ибо, кажется, этого не понимает, а считает свои такие припадки «проявлением слабости».

Чжаню приходится действовать осторожно, чтобы не спугнуть, но при этом и удовлетворить.

Все это кажется запутанной игрой. Горячо — холодно, ближе — дальше.

Они только разложили покупки. Красный бумажный пакет с пуловером лежит на диване. Ибо берет его, бумага мнется под пальцами, трескается от натиска. Он протягивает его и говорит «надень». Чжань не знает, почему молча делает то, что сказано. Не двигаясь с места, принимается расстегивать рубашку. Пуговица за пуговицей. Стянуть и бросить в сторону кресла. Снять майку. Бросить туда же. Ибо все еще держит пакет. Чжань смотрит ему в глаза, когда берет его, продолжает смотреть, пока просто рвет бумагу — пакет заклеен глянцевой наклейкой с золотистым пожеланием «счастливой весны». Неаккуратно. Пакет превращается в красные клочки по полу. Чжань наконец-то опускает взгляд, встряхивая свитер. Больше, чем надо. Размера на три. Он в нем утонет. Чжань надевает его. Ибо наблюдает. Протягивает руку и стягивает кашемир с левого плеча. Почему-то усмехается и шепчет:

— Так ты кажешься бледнее.

Чжань только вскидывает бровь, никак не комментируя происходящее. Это странно, но в такие моменты, когда Ибо рассматривает его, желание растекается по телу так легко и быстро, словно пожар от искры. Дышать становится тяжелее, потому что воздух внезапно густеет. Чжань ничего не делает. Пальцы Ибо скользят по кромке растянутого выреза, проходятся по теплой коже оголенного плеча.

Ибо шепчет: «Ты красивый».

В этих двух словах отчего-то слишком много. Больше, чем кажется.

Только Чжань не понимает, что это.

Ибо оказывается ближе. Чжань думает, что его сейчас поцелуют, но за секунду до — Ибо нагло ныряет под… свитер. Растягивая его еще больше. Чжань чувствует горячее, щекотное дыхание у своей груди, то, как руки крепко сцепили его в замок на пояснице, все под той же тканью, а в итоге Ибо уже прижимается к нему щекой.

Или скорее ухом? Слушает, как сердце стучит?

Чжань медленно обнимает его в ответ. Больше ничего не происходит. Целых минуты три.

Только когда Ибо вылезает из своего убежища, глаза его кажутся красными, Чжань думает, что ему показалось. Ибо сразу же идет к кухонным столешницам, мясу в раковине, говорит, что сейчас все промоет, поставит чайник, и вообще — голодный, как волк.

Добавляет: «пора включить везде свет, одного торшера в углу — мало!».

Чжань смотрит в его спину. Затем говорит «хорошо». Свет включается. Чжань идет за веником. Надо подмести то, что осталось от пакета.

х х х

Воздушное пространство КНР

Боль просыпается позже. Есть эти минуты, когда ты между сном и реальностью, и минуты эти — блаженны. Потому и опасны. Выбираться надо. Или туда, или туда.

— Да, все пошло чуточку не по плану, я так хотел достать тебя легально, но… не суетись. Да не рыпайся ты, блядь! Ебанные... блядь, да что ж ты...

Хань Фэй помнит плохо. Был обычный день. Серый, долгий. Звук сбора мусора за две минуты до подъема. Ледяной душ. Перепалка в столовой, которая стала дракой. Фэй наблюдал за ней из своего угла, методично и спокойно закладывая рис пластмассовой ложкой себе в рот.

Пробежка по бетонному двору. Часы работы — в этот раз он решил потратить их на тренировку, а затем ушел «чинить лампы». Его обязательная смена по электрике. Обед, в два раза меньше, чем завтрак. Пересчет заключенных. Уборка. Он елозил тряпкой в каком-то «новом химическом растворе», который пах хуже предыдущего, пытаясь сделать пол в «общей комнате» менее загаженным. Размазывал плевки и сгребал в одну кучу шелуху от семечек.

Дао Цзэ подкинул ему пачку просохших сигарет, взамен на демонстрацию общения, чтобы «привилигировать себя». Фэй наслушался новых сплетен. О себе в том числе.

Правда, последняя странным образом задела. Он даже повернулся, чтобы посмотреть в круглую рожу Дао Цзы с его рыбьими глазками.

«Адвокат Ли, который все ходит к тебе, довольно известный в узких кругах, вытащил Черного Дракона, знаешь? Два года назад. Из тюрьмы в Бангкоке, это же вообще пиздец.

Правда, пидор говорят, но это даже плюс, да?».

— Я же сказал тебе, не суетись, почему ты не можешь просто лежать, блядь?! Не рыпайся!

Хань Фэй хотел бы вообще понять, что этот голос имеет в виду.

Голос, естественно, Ли Хенга. В каком смысле он «суетится»?

У него кажется голова отбита, почки перебиты, под ребрами гулко пульсирует, у шеи — жарко. Так, словно всего в сантиметре раскаленный металл. А Фэй в принципе знает, о чем говорит. Только потом до него доходят остальные звуки: собственные гортанные хрипы от боли, бесконечная пулеметная очередь лопастей вертолета (это звучание он тоже прекрасно знает), шум воздушных масс, какой-то клокочущий звук до кучи.

— Обязательно было его так пиздить, скажи мне?!

— Ты сказал, все должно выглядеть похищением, а не побегом, плюс — он первый начал! И это ты его вырубил, понятно?! Мог как-то иначе его…

— Завали ебальник!

— Ты же сам спросил, я — ответил!

Фэй с усилием поворачивается с бока на живот. Так почему-то легче. Вертолет — не то место, где в принципе можно улечься с комфортом во весь рост, но, кажется, это военная модель. Тут и не такое можно. Мозг продолжает анализировать, игнорируя плачевное состояние тела.

Сам Фэй предпочел бы вспомнить. Обычный день. Что потом?

Сирены. Дымовые шашки. Люди в черных шлемах. Много людей в черных шлемах. На него охотились по всей тюрьме. Он был загнанным зверем, бился до последнего, пока не отключился. Кажется, взяли его в кухне. Он помнит, как из последних сил мочил одного головой в кипящем чане… черт. Стоп.

Перекричать гул вертолета практически невозможно. Фэй и не пытается. Просто сдвигает голову так, чтобы лежать другой щекой на холодном металле и пытается сфокусироваться на адвокате, мать его, Ли. Вот, кто суетится. Зубами разрывает упаковку, кажется, от марли. Фэй сцепливает зубы, когда чувствует — тот прижимает этот кусок марли к его шее.

Хенг старается звучать четко и громко:

— Я нанес специальный гель! Надо немного подержать так, ты вертишься, грязь повсюду собираешь, у тебя там ожог! Слышишь?! Ожог до мяса просто!

— Это ты меня вырубил?

— Что?!

Собственно, а какая разница? Фэй уверен — он. Память наконец-то подсказывает.

Повернулся — а там эта рыжая гадина, в руках держит какую-то дуру, таких автоматов Фэй еще не видел, базука скорее. Шлем где-то потерял, все при той же форме. Черная защита, черное все, берцы черные. Смотрит зло, сказал что-то, Фэй к тому моменту уже несколько отбитым был, не разобрал. А затем этот психованный как ебнет со всей дури той самой базукой по морде. Раз. Два. И все.

Фэй так охуел, что почему-то не сообразил дать сдачи.

Вспышка света и темнота.

Убить же блядь мог, сволочь.

Но не убил. И на том спасибо. Наверное.

Фэй смотрит, пока может. Хенг наклоняется ниже, нелепый в этих огромных наушниках. Волосы развеваются медными плетьми, солнечные лучи слепят, путаются в этих волосах. Адвокат Ли проявляет смекалку, когда практически вжимается губами в его ухо.

Четкий шепот сейчас лучше, чем крики.

— Извини, что вырубил, но ты не хотел слушать и не понимал знаков! Сейчас я вколю тебе сильный обезбол, хорошо? Тебя может снова вырубить, скорее всего, но так и лучше, окей? Мы летим в Шанхай. Шанхай, слышишь? Моргни, если понял! Я же не отбил тебе мозги?

Хенг поднимает голову и смотрит на него с таким искренне обеспокоенным взглядом, что становится смешно. Фэй, кажется, сменил хрип на фырчание. Прикрывает глаза. А затем находит в себе силы на жест: поднимает руку и показывает адвокату Ли средний палец.

Тот что-то говорит, не слышно, зато Фэй видит — улыбается. Ладно.

Фэй думает — коли уж. Кажется, тот уже. Фэй не заметил.

Хань Фэй отрубается снова. У него есть подозрение, что это его последний шанс выспаться.