Х.

Есть пути, на которые лучше не вставать.

Раньше такие на картах отмечали: «Здесь живут драконы».

Теперь не отмечают.

Но это не значит, что драконов там нет.

— Фарго

Десять лет назад, северо-западный округ Пекина,

закрытый сектор «GSL»

Бревно обледенело. Влага, что скопилась во всех извивах и узорах коры, превратилась в лед, делая дерево не только более крепким, но и скользким. Словно продолговатый кусок копченой свинины, покрытый толстой коркой карамели из тростникового сахара.

Почему-то Ибо показалось, что сравнение с едой поможет ему, но это только сделало хуже.

Желудок заурчал, а пальцы отказывались гнуться от холода. Но он упорно разминал и растирал их, продолжая гипнотизировать бревно упертым взглядом.

У него к нему личные счеты.

Заусенец на безымянном пальце заныл при очередном нажатии, что подстегнуло Ибо браться за дело — вскарабкиваясь на выбитые в камне ступени, а затем влезая на проклятое бревно, концентрация достигала такого предела, что о любой боли, холоде и нытье желудка сразу же забывалось.

Ван Ибо преодолел ступеньки.

Его крепко зашнурованные кеды встали на край бревна. Ему нужно было дойти до другого конца и не упасть. Всего лишь. Сохранить равновесие, довериться телу и морозному воздуху. Быть достаточно расслабленным и вместе с тем — твердо чувствовать стопами поверхность. Он уже делал это. Множество раз до того, как сломал ногу. Он делал это, даже когда бронхит заплевал его легкие мокротой, а в голове кружились белые мушки высокой температуры.

Ну и разозлился же тогда Старший брат, но он сделал это.

Почему не может сейчас?

Дело не в обледенении. Дело в предвкушении боли. Такой острой, что слепнешь.

Боли, что лишь привела к новой — перелом был сложным. Кости начали срастаться неправильно.

Пришлось ломать дополнительно.

Госпожа Ма запретила делать это под наркозом.

Госпожа Ма сказала, что он должен усвоить урок самонадеянности.

Госпожа Ма добавила, что она, самонадеянность, его когда-то погубит.

Госпожа Ма никогда не была довольна тем, что Хань Фэй выбрал в драконы его.

Ван Ибо не знает, почему.

Он упорно старался пользоваться костылем и табуретом как можно реже уже со второй недели. Такой вид ограничения свободы казался Ибо самым жестоким. Особенно по той причине, что его источником послужила собственная глупость. Самонадеянность или нет, Ван Ибо знал, что тренироваться ему необходимо больше остальных.

Быть упорнее остальных. И более жестоким к себе. Хоть лучше был бы жестким.

Можно подумать, что дело в статусе, но нет. Ибо просто сам знал — судьба его тело выносливостью не одарила. Ее приходится воспитывать в себе самому.

Он всегда был самым хилым среди остальных, маленьким в росте и весе. Любая зараза липла к нему до обидного легко, особенно если касалась легких или горла.

Однажды его это чуть не убило.

Именно это «чуть» и подарило Ибо ту самую самонадеянность. Ему почему-то показалось, что смерть любит его и потому придет за ним очень и очень поздно. Как за самым сокровенным и до сладости перезрелым плодом.

Возможно, виной тому сказки Старшего брата на ночь, а может, Ван Ибо просто сам себя так успокоил. Главное, что он не умер. Даже когда слышал шепотки — мальчишки рядом с кроватью уже делили его имущество, — он лишь упорно продолжал дышать и откашливаться от души, смиренно лежа животом на постели.

Доктор сказал, что в такой позе его легким будет легче. А мальчишки все продолжали.

Смерть не была среди них такой уж редкостью, особенно в холода.

Этот разговор был обыденным.

Кому достанется йо-йо, а кому — набор лего, подаренный Ибо от кого-то из красных посохов члены триады ответственные за силовые операции, операции по охране, etc.. Книжки о пиратах и комиксы о человеке-пауке.

Кислотно-зеленый фонарик с кислотно-желтым брелком.

Место подле господина Ханя. Право быть его воспитанником. Следующим драконом.

Злость на самого себя, на пацанов вокруг, на свою глупость, уплотнялась залежами угля в недрах сознания, чтобы сначала медленно тлеть, а затем разгораться с каждым днем все ярче.

С тех пор этот огонь не гас. Ни при новых болезнях, от которых Ибо лишь отмахивался, ни при очередных наказаниях от госпожи Ма за не такой взгляд, не такой вид, и незнание значения слова «пакгауз» или за отсутствие ответа на: «Каков порядок расположения посуды на столе, если ты хочешь предъявить неуважение к сотрапезнику и назначить время дополнительной встречи, допустим, в шесть часов вечера нечетного месяца?».

Ван Ибо впитывал всю доступную информацию, словно губка, понимая, что от этого зависит то, какой будет его жизнь. Но знать то, о чем он не мог ни читать, ни слышать, ни видеть, было заданием сложным.

Даже его хваленая логика не могла помочь — ей было просто не с чем работать.

Но бревно. Бревно — не тот случай. Это бревно было символом его неудачи и боли.

Лежа в постели, он представлял множество раз, как заберется на него впервые после случившегося. Как пройдется по нему с гордо поднятой головой.

В первый же день, когда сможет сделать пять шагов без костыля или табуретки.

Этот день настал. Раннее утро. Ледяной воздух. Облепленные снежным пухом ветви деревьев и пригнутые все той же тяжестью кустарники. Ни души вокруг.

Дыхание поднимается паром. Ван Ибо расставляет руки ради баланса. Его колотит так, словно перед ним не треклятое бревно, а как минимум пасть морского чудища. Ноги вовсе не чувствуют никакой твердости. Что-то в его голове твердит, что он упадет.

Затея глупая. Все бревно — в корке льда. Он просто упадет и снова сломает ногу.

А может — шею. Чтобы уж наверняка.

— Ты принял решение упасть, Ванцзе?

Голос Хань Фэя ни с чем не спутать. Его говор всегда тихий и низкий, когда он обращается к нему.

В такие моменты Ибо кажется, что сначала голос наставника появляется откуда-то изнутри и только потом оформляется в реальности — его фигурой. У господина Ханя уставший вид, но глаза смотрят насмешливо. Только по ним и можно понять оттенок хоть какой-то эмоции. Хань Фэй накинул поверх тяжелое пальто с опушкой черного меха, и не думал его застегивать. В отличие от своего преемника, господин Хань мог похвастаться крепким здоровьем. Взять только прошлую весну: в Доме все полегли с каким-то гриппом, и даже госпоже Ма вызвали врача из британского посольства, со всеми этими склянками и новомодными таблетками, а Хань Фэя не тронул даже насморк.

Ван Ибо опускает руки, но не сходит с края. Фэй ступает по свежему снегу, идет вдоль следов Ибо. Те кажутся до смешного маленькими в сравнении. С какой-то странной тоской Ибо следит за этим, и поднимает взгляд на наставника только когда тот оказывается совсем близко. Хань Фэй прячет руки в карманы пальто. Мелкий снег оседает хлебной крошкой по меху.

— Я задал вопрос, Ванцзе. Ты принял решение упасть?

Ибо отворачивается, смотря в другой конец бревна. Он знает, что то появилось, когда ему было около трех лет. Господин Хань рассказывал об этом. Раньше это бревно было крепким, зрелым дубом. Но не настолько, чтобы пережить стихию. Ветер сломил его, а сам он проломал крышу сарая с инвентарем для садов. С тех пор из него сделали множество разных тренировочных приспособлений. Обновляли каждый год, заливая эпоксидной смолой, укрепляя и не давая гнить. Основная цель конкретно этого куска дуба вовсе не унылая ходьба туда-сюда, а борьба — мальчишки постарше вставали на него с тех самых краев и не давали друг другу добраться до середины, которую учитель Вэй обычно отмечал с помощью алой ленты. Тот перевязывал бревно ровно посередине и нарочно долго возился с «веселым бантиком», пока мальчишки топтались вокруг в нетерпении, и все спорили, кто же пойдет на спарринг первым и с кем.

Но пока ты не научился ходить по нему в одиночку, о таком и мечтать нельзя.

Холодно. Ван Ибо снова стал ощущать, как замерзли руки и ноги, как ветер едко льет холод за шиворот полушубка. Который он и не думал застегивать.

Желудок урчит так, что аж слышно. Ван Ибо было бы стыдно, если бы на это хватило сил — он расстроен. Потому что господин Хань прав. Остается только вытереть тыльной стороной ладони под носом и отвернуться, молча кивнув.

Хань Фэй стягивает его с бревна, словно маленького. Взяв подмышки. Это унизительно настолько, что Ибо почти раздавлен. «Почти» — потому что это все-таки Хань Фэй.

Человек, которого Ибо хотел называть отцом и считает таковым.

Другого у него нет и не будет. Так что унизительный стыд странным образом смешивается с чувством безопасности. Плохое не может случиться, если наставник рядом.

— Пойдем. Я готовил завтрак. Поможешь мне с мясом. Вернешься сюда только тогда, когда примешь решение не падать. До этого — даже не подходи к этому бревну. Ты гарантированно сломаешь себе что-то снова.

Ван Ибо нечего возразить. Он идет рядом, чувствуя себя еще меньше, чем есть на самом деле. Господин Хань замедляет шаг, чтобы мальчишке не приходилось спешить. Ибо ловит себя на совершенно детском желании — идти не рядом с наставником, а за ним, чтобы вставать в его следы на снегу, не оставляя собственных. Но это же глупо. Ван Ибо сует окоченевшие руки в карманы полушубка. В них же спрятаны и перчатки, которые Ибо надевать не любит. Даже если от холода больно. Мысль закрадывается и вытесняет собой глупость желания.

Ибо прочищает горло, в глотке словно снова собралась мокрота, и спрашивает:

— В тот раз я не принимал решения падать. Я был уверен, что не упаду. Принял такое решение, разве не так? Так почему я все-таки упал?

Хань Фэй опускает на него взгляд, затем — опускает и ладонь на его голову. Ерошит с ощутимой силой, Ибо автоматически пытается увернуться, но не выходит — Хань Фэй в последний момент притягивает его за плечо поближе. Под слоем снега есть лед — тропа вымощена камнем.

Надо идти осторожнее.

— Ты упал, потому что был слишком уверен, что не упадешь. Ты не принимал решение. Ты просто посчитал, что настолько хорош, что справишься. Это — другое. Подумай над этим.

Ван Ибо кивает. Дом уже начал вырисовываться. Говорили, что это бывший храм в котором когда-то жили основатели первой триады. Те самые монахи. Вопреки той легенде, что и так все знают, находился этот храм далеко от долины. Может и правда все было так, а может и нет.

Ибо нравится, как выглядит снег на изогнутых крышах, какими насыщенно красными кажутся округлые столбы, хоть летом они теряются в зелени вокруг.

Ибо честно думает над словами наставника. Крутит в голове, кажется, что даже слово в слово.

Все равно не видит разницы. Но это пока что. Он обязательно ее найдет.

И тогда больше никогда не будет падать.

Сейчас,

деревня Цито района Цзяньцзян города Чунцин

Китай полон извилистых дорог, которые ни к чему не ведут. Он коллекционирует асфальтные ленты, центрифуги развязок, прорывает борозды для новых путей, поднимает к небу бесчисленные мосты поверх других мостов. Часть из них построена ради самих себя, другая — не оправдала надежд. Конкретно эта дорога должна была вести людей к заброшенным землям, которые годились для обработки. Жителям деревни вроде как позволили ее использовать, просто добраться до нее не было никакой возможности.

Так что вдоль скал, появилась она — «зерновая дорога».

Узкая, прижатая к шершавым бокам каменных глыб. Красная хонда робко движется по ней, преследуя свет собственных фар. Не считая звезд — это единственный источник света на многие мили вокруг. Эту часть пути Сяо Чжань доверил Ван Ибо.

И до сих пор не задал ни одного уточняющего вопроса.

Смущало ли это самого Ибо? Немного. Он был занят бесконечным прокручиванием вариаций того, как объяснить свою жизнь так, чтобы не испугать, не потерять, не оттолкнуть, и, что совсем роскошь — убедить в ней быть. По всем логическим выкладкам выходило, что шансы на это не очень большие. Но все-таки ведь есть. Сяо Чжань сейчас сидит рядом, на пассажирском сиденье. Смотрит в густую темноту перед собой, поглаживает то у виска, то ближе к носу кончиками пальцев. Порой трет ими же губы. Зевает и совершенно точно не выглядит так, словно хочет сбежать.

Но должен ведь? Чисто по соображениям инстинкта самосохранения.

— В этой деревне я немного пожил, прежде чем пробраться ближе к центру… ничего толком не делал, так, снял койко-место, немного попробовал местной еды… там был такой странный суп, гадкий на вид, но вкусный…со шпинатом. Ты ел такой? Шпинат, тофу кажется…и рыба.

Это нелепое чувство, когда пытаешься говорить обыденные вещи в не самой обыденной ситуации. Ибо коротко смотрит на Чжаня. Тот даже руль отдал ему без боя, хоть все предыдущие разы, когда Ибо заикался о том, что хотел бы повести («Может, хотя бы дай мне на парковку заехать? Гэ, я правда умею!»), Сяо Чжань делал страшные глаза и молча смотрел как на идиота.

Сейчас его глаза были уставшими, и на Ибо он не смотрел.

Промычав что-то согласное, Чжань зевает снова, затем для чего-то трет окно кулаком и смотрит во тьму. Казалось, его совсем не заботит ни то, что его выдернули из прежней жизни, где остались разбитые окна и по сути открытая квартира, ни то, что все планы на будущее (тот же чжунцзе с семьей) накрылись медным тазом.

Так ведь, кажется?

Ибо предпринимает еще одну попытку, зайдя с другого бока:

— Ты… те таблетки, что ты выпил в ванной, это было что?

Сяо Чжань издает какой-то странный звук. Ибо смотрит — это был смешок, судя по улыбке. Чжань складывает руки на груди, но при этом откидывается головой о кресло. Веки полуопущены, выглядит это как ленивый прищур сытого кота. Чжань выдает:

— Успокоительное, конечно. У меня этого добра много. Осталось.

К Ибо подбирается непрошеная догадка и он все-таки уточняет, смотря снова на дорогу — та слишком коварная, даже для него.

— Осталось… твое или его?

Это было бы фырчанием, если бы звучало короче. Чжань снова зевает, прикрыв рот. Затем бурчит:

— Мое. Но из-за него и после него. Не пил уже… года два. А в тот момент так сразу подумал… «Если не выпью, то не вывезу». М-м. Не помнил о них, но и не убирал. Хорошо, что взял… кстати индийские, ага. Нормальных у нас не найти…

— Успокоительного? Не найти?

— М-м… таких — нет. Хочу теперь шпинат. Найдешь мне тот шпинат?

Ибо теряется на секунду, затем вспоминает, что сам говорил про суп. Убедительное мычание устраивает Сяо Чжаня. Тот мычит в ответ, словно дразня, а затем все-таки засыпает.

Хонда продолжает свой крайне осторожный путь, въезжая в ущелье. Там тьма сгущается еще больше, особенно когда не можешь вскинуть голову ради атласа звезд.

Можно надеяться только на фары и движение вперед.

Ибо думает, что когда действие «успокоительного» закончится, так тихо больше не будет. Или черт его знает. Но моментом надо насладиться. Особенно тем, как оказывается господин Сяо может тихо сопеть и тереться щекой о спинку кресла, в попытке сползти пониже всем своим длиннющим телом.

То нежное чувство, что возникает при виде этой нелепости, Ибо идентифицирует уже спокойно.

И для этого ему даже не нужны таблетки.

х х х

Беглецов Сюэсун узнает сразу. Не важно, от чего именно те бегут, будь то долги, чувство вины или страха, а может — другие люди, но общее у них всегда есть. Она называет это «бездомный взгляд», но еще никогда не видела человека гордого его иметь. О его спутнике говорить особо не приходится, тот слишком сонный и какой-то рассеянный. Возможно, первый обдолбал второго для чего-то, а может, тот сам по себе такой. Не ее дело. У нее чай стынет, дел еще много, хоть и время позднее.

— На сколько ночей?

Решать явно должен был бы тот, рассеянный. У него вид такой, да и старше. Но почему-то именно этот юнец, в растянутом худи с каким-то английским словом во всю грудь, отсчитывает перед Сюэсун купюры, да еще так, чтобы она видела — дают ей малую часть от того, что имеют.

— Четыре ночи. Пересчитайте.

Юнец кивает на деньги, в следующую секунду теряя к ним интерес — оборачивается на мужчину. Тот стоит перед стендом с статуэтками денежных божков и фоторамок, в которые Сюэсун любовно вклеивала успехи своего сына.

Успехи в фотошопе.

Вот она стоит под ручку с Брэдом Питтом. Вот на фоне их семейного отельчика другая успешная семья — Кардашьян. А вот — ее муж рядом с самим председателем Китайской Народной Республики. На рыбалке.

Мужчина закладывает руки за спину и наклоняется к одной из «настоящих» фотографий. Судя по рамке, это та, где Сюэсун всего тридцать, она в новом платье, подаренном мужем на пятую годовщину их отношений (красная ткань плотно натянута поверх выдающегося живота — сынок разбарабанил Сюэсун изнутри до абсрудного), а на фоне — центр Поднебесной.

Запретный город. Беломраморное море с желтой черепицей благородно красных зданий.

Собственно, так они отель и назвали, с той лишь разницей, что слово город изменили на слово «отель». Такая вот отсылочка, которую не каждый может понять. Она ею гордится.

Сюэсун стягивает деньги со стойки, пересчитывает, обслюнявив палец.

Купюр на пять штук больше, чем надо, она уточняет, пересчитывая опять:

— Это вы хотите с включенным завтраком и стиркой, да?

Ее новый постоялец все еще смотрит на своего спутника. Тот уже тыкает денежного божка в натертое на удачу брюшко. Постоялец мычит в согласии, Сюэсун убирает деньги в выдвижной ящик и тянет по столу книгу учета, раскрывая ее на нужной странице.

— Впишите свои номера, имена и место регистрации.

Постоялец наконец-то смотрит на нее. На его губах появляется легкая улыбка, но вместо того, чтобы взять ручку и прописать то, что сказано, он снова достает пачку денег. Отсчитывает еще три купюры, только номиналом больше.

— Придумайте нам их сами.

Сюэсун не думает и минуты, это обычное дело для ее отеля. Она же говорит — беглецы.

Лучшие клиенты.

Сюэсун кивает и отвечает на улыбку ее усталой копией. Вручив ключи, хозяйка провожает взглядом этих двоих. Всего по рюкзаку на каждого, и еще одна кожаная сумка в руках. Тот, что старше и уставший, сжимает плечо младшего, когда они начинают подниматься по ступенькам.

Им нужно преодолеть три лестничных пролета и дойти аж до конца коридора.

Сюэсун думает, что назовет старшего Лю Ди, а младшего У Фа. На большее фантазии ее не хватает.

Телевизор в комнатке за ресепшеном продолжает бубнеть, обещая рост экономики и цветущую весну для всей страны. Сюэсун в это не особо верится, но что она может понимать?

Только то, что зима пока что вовсе не закончилась.

Шанхай

При коммунизме у триады было мало путей. Один из них вел в Гонконг, другой — как можно дальше на запад, а третий именовался сном. Секретные общества распускались, люди оседали и выжидали лучших времен, которые наступали всегда, а некоторые — становились уважаемыми партийными семьями. Успешно продолжающими свой род и поныне.

Никогда в истории триада, что именовалась лишь одним словом, не имела единого центра управления. Кланы не объединялись, группировки не сливались воедино, даже ради выгоды. Минутные содружества возникали и тут же гасли, стоило добиться цели. Часто — не очень большой.

То, что раньше имело всего один исток, стало не развесистым деревом. Скорее грибницей. Споры оседали по всей стране с момента послабления железной хватки Мао, и грибы, вернее даже трюфели, проростали в корневища всех систем, забирая себе то, что было отобрано, и раздавая тем, кто нуждался в этом больше. В конце концов, триада возникла изначально для этого. Для людей. Так гласила легенда, конечно. Маркетинговый миф. Но люди, тем не менее, всегда бежали именно к ним, а не к официальной власти. В поисках справедливости, что ни одна власть не могла им дать.

Кроме этой. Рукотворной.

Выстроить организацию триады так, чтобы она слилась воедино, задача трудная. Кроме того, ранее невостребованная. Отделить мусор мелких банд, очистить имена кланов, подмять под себя такие бизнесы, как полупроводники и чипы, а не только разные «гомеопатические травки», вместе с азартным бизнесом, перегонкой техники, элитных автомобилей и остальной прибыльной грязью. Пояснить выгоды и наладить систему.

Потому что им страшно. Потому что они отстали. Потому что официальная власть наглеет больше прежнего, словно времена Мао возвращаются, только в извращенной и еще более подлой форме.

А люди давят. Давят, как никогда. Люди требуют защиты. Либо бунта.

Хань Фэй пытается найти ответ на вопрос — почему это должно быть делом его жизни?

Адвокат Ли ставит перед ним тарелку, полную тарталеток. При этом сам он уже жует одну из них, пялясь в экран планшета, лежащего на столе. Им выезжать через двадцать минут.

Впервые в истории триада действительно собирается вместе.

В одном отеле. В одном конференц-зале. В одной точке.

Впору бы нервничать, но Хенг перед ним спокойнее сытого удава.

— Ты знал…что эти пироженки вовсе не наше изобретение, а? Я шокирован. Ешь, еще теплые, я люблю подогревать их… м-м.

Хенг проговаривает это на кантонском, тот льется из него естественнее. Наконец-то садится за стол, жует и все листает какой-то отчет в планшете. На Хенге только дурацкий тонкий халат. Хань Фэй мысленно отмечает, что видит адвоката Ли чаще в таком виде, чем в нормальной одежде. Кажется, это его органичное существование, и он не считает, что наличие гостя в доме должно что-то менять. Справедливо, наверное.

И стопроцентно — коварно.

Сам Хань Фэй уже давно в костюме и приятном онемении от дозы обезболивающего. Каким бы стоиком по отношению к боли он ни был, это глупо, не пользоваться благами фармацевтики, если в терпении нет практического смысла. К тому же, так совесть адвоката Ли перестает истерить. Та, конечно, не интенсивна и прослеживается только если понимать, куда смотреть, но все равно раздражает.

— Я надеюсь, ты так внимательно читаешь отчет по Ванцзе? Что нового?

Хенг дожевывает тарталетку и тут же тянется за следующей, пихая в рот сразу половину. Вряд ли для того, чтобы выиграть себе время, жует тот весьма резво. Проглотив (за что спасибо), Хенг наконец-то поднимает голову и чуть ведет плечом:

— Некая банда «серых голов» взяла его след в Чунцине. Припугнули, судя по всему. Его лицо удалось оцифровать и перехватить, так что скоро будут точные координаты. Я вышлю ребят Ченга и…

— Ты должен как-то предупредить его, а не делать так, как было со мной.

Хенг отвечает на это улыбочкой и тихим шипением «я намекал» и «тебе же передавали сообщение». Взгляд Хань Фэя неизменно говорит, что нет. Не передавали. И это прокол Ли Хенга. Потому что тот был обязан проследить. Адвокат не скрывает вздоха и не придумывает ничего лучше, кроме как заметить:

— У тебя галстук как-то криво завязан.

Хань Фэй чуть вскидывает голову, мол, да что ты такое говоришь, и предлагает:

— Так завяжи мне его нормально.

Положа руку на сердце, Хань Фэй не знает, зачем делает это. Его просто глубоко забавляет то, как этот Ли Хенг позволяет себе то вестись, то нет на подобные провокации. Сейчас первый случай. Потому что Хенг встает, отряхивает руки и действительно встает перед Фэем, короткими и резкими движениями распутывая виндзорский узел.

— Есть еще одна маленькая деталь. Ну. Как маленькая. Судя по всему Ванцзе не один.

Хань Фэй хмурится. Его несколько отвлекает такая близость. Хенг пахнет какими-то цветами и гранатовым соком. Его пальцы ловко справляются с удавкой, теперь темно-синяя ткань каким-то образом завернута в узел дважды.

— Как заложник или как?

— Или как. Он сбежал вместе с хозяином квартиры, где жил, как я понимаю. Архитектор.

— Ты пробил его?

Хенг чему-то усмехается и кивает еще раз. Поглаживает шелк кончиками пальцев, что не имеет никакого смысла, кроме приятного ощущения. Для него. Отойдя на шаг, Хенг кивает сам себе, говоря под нос: «Вот теперь это выглядит хорошо». Хань Фэю плевать на галстук.

— Так кто он? Архитектор? Это какое-то кодовое название?

Хенг качает головой, затем подтягивает планшет по столу и разворачивает перед Хань Фэем, перещелкивая вкладки. Тот смотрит на фотографию довольно симпатичного мужчины.

Затем на перечень деятельности и заслуг. Хенг тем временем стягивает резинку с волос, распускает их и прочесывает пальцами, уходя с кухни в сторону спальни. Добавляет, обернувшись на момент:

— Единственная смутная связь которую я нашел, так это то, что ты сидел в тюрьме, которую спроектировал его дед. Но это скорее ироничное совпадение. Я пошел одеваться.

Хань Фэй ничего не отвечает. Он листает статьи об этом Сяо Чжане, переходит к фото, затем снова возвращается к сухим абзацам. Где родился, на кого и где учился, сколько, где и каких зданий построил. Архитектор. Которого Ванцзе забрал с собой.

Проблема или нет? Ну, первое всегда можно превратить в выгоду, если знать как. Хань Фэй откидывается на спинку стула. Смотрит на полутьму коридора. Из спальни Хенга смутно доносится припев какой-то попсовой песни. Адвокат подпевает ей, пока не заглушает все звуки разом гудением фена. Хань Фэй ловит себя на мысли, что это очень домашние звуки.

Которые почему-то ему нравятся.

Машина приезжает ровно в срок, но водителю приходится ждать еще сорок минут.

Потому что Хань Фэй заходит в спальню адвоката Ли.

И не делает ничего больше, кроме как наблюдает. С его молчаливого разрешения.

Ли Хенгу действительно лучше без какой-либо одежды. Но Хань Фэй разберется с этим позже.