Пока не истлеет душа, вновь и вновь будешь звать за грань смерти, на сторону бесчеловечности, ломая меня, потому что другого способа показать яркость такой жизни не знаешь, как не знаешь, что где-то глубоко внутри я уже сломался и с нетерпением ожидаю каждый новый раз мучительного соблазнения быть чудовищем, что на самом-то деле означает быть самим собой, потакать в угоду себе, а не благу другим, быть свободным — истинным эгоистом. Но не могу. Не могу чистосердечно выбросить чужие труды и надежды, отринуть поклонение, прекратить быть единственным, кому по силам одолеть даже тебя, как не могу отказаться от желания пасть и прекратить давать переворачивать колбу песочных часов, где крупицы ваяются в формочки людей, одинаковых по существу и неповторимых каждой песчинкой, в твои игрушки, наши игрушки, не сознающие, что проживают одно и то же уже вечность.

 Но, знаешь, от них я устал, от этих игрушек и твоих игр одним сценарием, непременно заканчивающимся трагедией. Однако даже устав, выбрать меж полноценным доступом к коробке с игрушками, что для тебя полноправный и истинный мир, и участием как игрушка из этой коробки, не могу. Для тебя, чудовища, достаточно двух таких коробок, одна из которых всецело твоя, другую же ты великодушно делишь со всем песком, который, впрочем, возможности попасть за стеклянную ограду не имеет, а я же все еще человек, пока что за этой преградой, которую легко разобью, да только тогда обратно не вернусь, что и останавливает, веля сравнивать разницу меж пространством в часах, запертых в коробке и размером этой самой коробки. Сущая мелочь, не так ли? Не стоит риска покидать уютную прозрачную обитель, ведь и сквозь нее стенки коробки прекрасно видно, так что могущие стать доступными новые границы не так привлекают, как если бы были скрыты. В том твоя ошибка — ты честен. Если бы стекло часов полностью скрывало то, что за ними, я, увязнув в человеческой порочной страсти поглощать чрез меры, уже переступил бы грань и обратился бы в подобного тебе, способного наслаждаться малым. Однако я вижу сквозь свою клетку тебя, надзирателя песчинок, и за ней вижу еще одну, уже твою, которую не замечаешь уже ты, потому что имеешь еще одну клетку с песчинками, составом на порядок выше, чем те, из которых состою я. 

Стать надзирателем и наблюдать за праздным течением ничего не разумеющих собратьев — сомнительное развлечение. Благодаря твоей искренности в наслаждении я вижу сколько счастья из него можно выжать и оно совсем не прельщает. Уж лучше быть подопечным. Однако в таком случае я останусь для тебя одним из многих, не целью, но средством, пешкой для размена, что держит весы выбора меж «преступить» и «отречься» в идеальном равновесии. А время нещадно идет, оставаясь на месте, пока песчинки, шелестя друг о друга, скатываются, не сознавая, что двигаются не они, а их, и бегут на встречу своим глубоко важным переживаниям, сотканным из случайных обстоятельств ограничивающих их формочки. Среди них и моя, ничем не отличающаяся от остальных, пока я не решу разбить стекло, по крайней мере, мне так все еще кажется, ведь мелкие трещины снаружи, ни на что не влияют — внутри все давно сломано. Я медленно тлею, как ты того терпеливо и ждешь.