Ненавязчивый запах освежителя. До блеска натертый пол. Сияющая плита. Аккуратный букет ровно по центру стола. Все как с картинки в рекламном проспекте. Все выглядит настолько совершенным, будто кухней никто и не пользуется. Или же тут работает целая армия уборщиков. Оба предположения смешны и Шинтаро, стоящий посреди этой самой кухни, чувствует себя еще более не к месту, нежели, когда открывает дверь своим ключом. Эта квартира совсем не его, да и приглашения в нее он не имеет. При всем этом находиться здесь в любое время дня и ночи ему запретить нельзя. А все потому что в ней живет некто особенный.

Несмотря на стойкое ощущение лишности, Шинтаро садится на один из стульев и ставит на стол маленький пакет, что принес собой. Шуршание вплетается в фоновый шум, сливаясь со звуком бегущей воды. Еще с порога не получив ответа на свой зов, Шинтаро знает, что ему придется ждать и, возможно не мало. Подперев рукой подбородок, он смотрит в окно. Под ограненным рамой грязно-серым небом где-то внизу по тротуару снуют люди, ручейками растекаясь меж зданий-препятствий. До ближайшего дома метров десять. Окна его выходят на другую сторону, так что ответить Шинтаро любопытством некому. Эта хорошая квартира с хорошим видом, однако, в сравнении с ней свой собственный дом даже кажется уютным. Но только в этом сравнении. Шинтаро больше нравится находиться здесь, чем в окружении людей, которые могут побеспокоить в любой удобный для них момент. Ему нравится приходить сюда и не только из-за хозяина. Для него она словно другой мир, разграничивающий все, что можно, здесь у всего свое место. Конечно же, такое имеет и Шинтаро.

Быстро утомившись однообразием, Шинтаро закрывает окно нажатием кнопки, скрывая обыденность каким-то незамысловатым узором из закрученных спиралью кривых. Определенно что-то новомодное, потому что в прошлый раз там была изображена банка колы, своей смехотворной огромностью и кричащим красным вписываясь в кухню с таким же успехом, как делает это сейчас Шинтаро в своей видавшей лучшие дни олимпийкой. Воспоминания о прошлом разе тешат ощущение скуки, и он предпочитает продолжить сидеть так и дальше, разматывая глазами рисунок, ища начало, вместо того, чтобы заварить принесенный в подарок чай. К сожалению, время быстрее не идет. Но Шинтаро привычен к такой несправедливости и терпеливо ждет, ведь, в конце концов, как и должно, в кухне появляется второй человек.

— Доброе утро, Кисараги Шинтаро.

— Доброе утро…

Имя Шинтаро не произносит и губы на чужом лице на мгновение напоминают ему рисунок на жалюзи, дразнясь лукавостью. Не называя по имени, он делает паузу для этого имени и даже открывает рот. Только вот сказать ему нечего. Все еще нечего. Шинтаро все еще не знает, что стоит использовать. Обращение к нему самому полным именем — плата за это незнание. Пока он не скажет хоть что-то, так будет продолжаться и дальше, возводя в разговоре ненужную стену. Впрочем, эта стена прозрачна и неосязаема и о ее существовании забывается мгновенно.

— Опять чай? — тон наполнен чем-то сродни разочарованию. — Неужели у тебя кончились идеи, Кисараги Шинтаро? Уже? Вот так сюрприз.

Наблюдая как тот открывает пакет, а следом и банку с чаем, после слегка морща нос, принюхиваясь к тонкому аромату, Шинтаро совсем не жалеет, что не оправдывает надежд. Выражение лица, которое ему показано того стоит. Не понимая, как выглядит при этом сам, он оказывается ошарашен чужим неожиданным движением. Почти рот в рот приглашающе звучит:

— Желаешь этого тела?

«Да» крутится на языке. Яркие глаза смотрят открыто, согласные на все. Шинтаро проводит рукой по шее от подбородка и легким нажатием на плечо велит отстранится. Хозяин «этого тела» послушно отступает и идет ставить чайник без какой-либо заминки. С забранных в хвост сырых длинных волос падает на паркет, каплями стекает по голой спине, впитывается темными пятнами в брюки. Под редкий звон посуды Шинтаро гадает: зачем? Ничто никогда не совершается просто так, даже прихоти, так что и в этом должен быть смысл.

— Это единственное, почему ты, Кисараги Шинтаро, тут появляешься. — Хитрая улыбка никуда не исчезает, стоит тому закончить и обернуться. — Не так ли?

Возразить можно, но бессмысленно. Правда, что Шинтаро приходит в гости «ради этого тела», как правда и многое другое, но принята во внимание только первая часть и пытаться тыкать в глаза остальной все равно, что принести в подарок не одну, а сразу десять банок чая. Они смотрят друг на друга до тех пор, пока не свистит чайник. В сравнении с ожиданием в одиночку это даже не пол секунды. Бледное лицо кажется все еще незнакомым, чужим, что, по сути, не далеко от истины — это тело — маска, созданная ради него, Шинтаро, чтобы именно он мог осязать ее как человеческую, обличая ее побуждения в людские. Пытаясь поддеть ее хоть чем-то своими силами, он и проводит последние месяцы. Тщетно.

— Прогуляемся?

Глаза севшего напротив говорят Шинтаро: мне все равно. Как и всегда. Только блеск в них никуда не исчезает. Ему потворствуют, не более. Чашка одна и не из-за того что Шинтаро не любит чай. Вдыхая аромат персика, он сводит брови вместе — рефлекторно, как ему кажется — это совсем не сегодняшний подарок и даже не прошлый.

— У меня сегодня работа, — звучит как невзначай, будто подарок и не отвергнут.

Наблюдая, как рука с чашкой поднимается к губам, а затем с едва различимым звоном опускается на блюдце, Шинтаро отсчитывает до десяти, прежде чем проглотить ядовитую надежду.

— Пойдем сейчас.

— А как же мой чай? 

Сказанного один раз вполне достаточно и Шинтаро поднимается из-за стола. Идет в коридор, а затем заворачивает в одну из комнат, слыша за собой отстающие на один шаги. Спальня ничуть не обжитей кухни. На кровати ни складки. У лампы на прикроватном столике нет даже будильника. Брошенное на ручку стула перед безличным столом с бумагами белое полотенце выбивается из общего вида и Шинтаро разрешает себе туда сесть, чтобы не ждать стоя. С этого места ему видно зеркало за приоткрытой дверью в смежную с комнатой ванную и стакан с зубной щеткой у раковины. Оставаясь наедине сам собой, когда чужая фигура пропадает из поля зрения, Шинтаро неслышно выдыхает и прячет лицо в руках. И десяти минут в чужой компании нет, а он уже устал. Однако ему хочется еще. Как и всегда.

В этот раз это мужчина приятной наружности. Настоящий цвет глаз неизвестен, но вертикальные зрачки ему очень идут, каждая новая личина подчеркивает их привлекательность по-особому. В сидячем положении трудно оценить, но Шинтаро кажется, что поравняйся они и он окажется как минимум на голову ниже. Разница в сложении настолько же велика. В угоду чему это? Змея сбрасывает кожу слишком часто, чтобы он озабочивался этим, а другая, та, что подначивает заглядывать в гости, отвлекает от всего остального. Меж двух огней — так проходят будни, когда Шинтаро проводит их в этой квартире и сегодня ничем не отличается от прошлой или следующей недели, разве что принесенным с собой, да и то тут совпадает. Как и всегда, внутри, шепча советы, клокочет «она», выбалтывая скрытые внутри желания, а Шинтаро, слушая противный скрежет поставленных на повтор мыслей, «ее» игнорирует. Искушение не находит выхода и, накапливаясь, складывается в очередной бумажный журавлик. Их у Шинтаро еще не так много — не больше тридцати — он старается считать.

На улице зима. Еще самое начало, но уже достаточно прохладно, чтобы надеть шарф. У них обоих они, как ни странно одного цвета, но разных оттенков — синие. Прогуливаясь по увядшему парку, Шинтаро держится расстояния сначала знакомых, а затем идет на сближение и даже сует руку в чужой карман — перчаток нет. Этот район города ему не знаком, так что окружающие люди его совсем не заботят, как и мнение идущего рядом, реагирующего на прикосновение странным образом — неприветливой колючестью. Шинтаро злорадно усмехается и презрительность в одних только и видимых глазах удваивается. Тая на лету мелкой моросью начинается снег. Согревшейся потной ладонью Шинтаро плотнее сжимает в своих чужие пальцы и ведет к беседке неподалеку. Сопротивление этому присутствует, но ему удается перевесить желанием сесть, и они садятся. Напротив друг друга.

— Мне надоело.

Шинтаро не обращает внимания и вертит по сторонам головой, выглядывая прохожих, которых на ближайшие десятки метров нет. Убедившись в их отсутствии, Шинтаро устремляет взгляд в небо и с каким-то предчувствием ждет, что вода затвердеет и посыплет в более привлекательном виде. После громкого чужого чиха он бросает это бесполезное занятие и смотрит на руку в руке. Без перчаток все-таки холодно. Злорадный смех так и рвется откуда-то изнутри, и он вталкивает мерзость обратно змее в глотку. Она такая же, как и сородич — упивается страданиями, находя в них очаровательно прекрасное. Как, впрочем, они все.

— Еще немного времени… Дай мне еще немного времени, и я…

— И ты?

Он опять чихает, но тяжесть не развеивается. По уши закутанный в шарф он, конечно, смешон, однако внешность сущности не меняет. «Внешность сущности не меняет», — передразнивает «она», — «так почему именно эта змея вызывает в тебе такую смехотворную шутку?» Он не человек. С какой стороны не посмотри. Некто просто находится в людском обличье, подражает людским повадкам, людскому сознанию, следуя инстинкту маскироваться среди агрессивной к своему малочисленному виду среды, всячески изображая из себя ту самую паршивую овцу, принятую за волка. Но он не человек. Шинтаро это знает и, даже так, все равно берет на себя ответственность, ставя условия, цена которым жизни друзей в наконец-то счастливом мире. Награда за высокую ставку ничтожна, но эгоизм смотрит на это сквозь пальцы, давая совершать погружение в доверие, которое никогда не родится. По крайней мере, попытаться. И Шинтаро пытается, пусть и топчет не лужу, но сухой бетон. Пускай нырять на самом деле и некуда. Ничего кроме из раза в раз повторяющихся «Кисараги Шинтаро» и «это тело» так и не появляется и, как бы ему не казалось иначе, не появится.

— Кисараги Шинтаро.

Шинтаро мнет руки и начинает говорить. Лгать. Подталкивает себя к правде и не решается.

— Разве тебе не достаточно? Мы уже достаточно настрадались.

— Нет.

Ожидаемо. Больно. Удушающе. И… Шинтаро это нравится. Пускай это убивает его, но непоколебленная непреклонность напоминает о причинах, почему все это происходит, что приятно. Одной смертью больше или меньше — не суть. «Ты для меня — одна из пешек», — привычно и ностальгично. Разговаривать им незачем, все уже сказано, переврано, перевернуто, вывернуто наизнанку, загнано в рамку и оттуда вырвано, обращенное в грязно-красный залитый желтыми полосами скомканный холст. Но он живой. И Шинтаро живой. И друзья его живы. До сих пор. И они разговаривают, перегоняя меж собой одну и ту же истину на разный манер. Омрачает эту игру для самого Шинтаро лишь одно — «королева» — причина, почему в этот раз ему разрешают сделать ставку жизней — все лишь еще одна игра, просто намного длиннее прежних. «Королева», стоит хоть на мгновение признать ее существование (вспомнить — обычно Шинтаро умышленно ее не помнит) так же твердо, как и сама цель, указывает ему на свое место, а именно за это ее, имеющую возможность, которой Шинтаро жаждет самым кратким просветом, он и ненавидит. Ненавидит без шанса направить гнев — «королева» — сила, не имеющая собственного разума. Шинтаро бессилен и ходит кругами. Это бесит как ничто другое и он вскидывает голову: на него не смотрят. Даже пустынный парк в его бездействии интереснее?

— <b>…</b>

Пересохшее горло трусливо сжимается, издавая лишь хриплый кашель. Давясь сухостью, Шинтаро опускает взгляд и оценивает едва не совершенное со стороны. Что еще ему надо сказать? Чего потребовать? Довольно глупое и заезженное: «обойдись одним мной и смотри лишь на меня!» От осознания, что пережитое до этого момента едва не обращаются в прах, он, пялясь на лишенную снега поверхность под ногами, ощущает, как сознание делает кульбит, вызывая головокружение. Страшно. «Не пытайся больше никого убить, я найду тебе другое развлечение», — именно такую суть несли его слова в мире черного, мире боли, когда он поставил ультиматум тогда, впрочем, как и сейчас, врагу, вместо того, чтобы окончательно низвергнуть в небытье и устранить высокий шанс возобновления трагедии. Он едва не перечеркивает уже «достигнутое понимание» ни на чем не основанным порывом. Да, Шинтаро до сих пор не знает, почему этот «договор» соблюдается, соблюдается односторонне, что удивительно, не с его стороны, однако мир — это мир, не важно, что за ним стоит. Так он думает. Так он старается думать. Только вот вечное можно сказать счастливое неизвестное — не вечно, и дает очередную трещину в ужасно неподходящее время.

Его причина слишком эгоистична, чтобы открыто показывать ее себе, но сейчас Шинтаро дает ей всплыть. Это — одиночество. У него есть семья, которая не в курсе, чем именно он занимается, но любит его таким, как есть. У него есть друзья, знающие его пусть и поверхностно, но разделившие с ним одно приключение и судьбу. У него есть прощение и понимание от человека, который, как он думал, никогда не простит и не поймет. И есть те, кто несут подобную его силе ношу. Но… Этого мало. Отвратительно мало. Составить необходимый образ поддержки из множества этих кусочков невозможно — они друг другу не подходят. Пройденный им путь может постичь лишь прошедший этот путь. А семья сочтет его просто уставшим в лучшем случае. Друзья сочувственно покивают тому, что не помнят и, как им покажется, отколют часть камня с его души. Простившая его… видит лишь будущее и посчитает пройденное тем, что стоит оставить позади. А те, кто стремились походить на людей, в конце концов, пускай и только внутренне, ими и становятся, а люди болезненное предпочитают не вспоминать. Исключая одно существо, которое лишь притворяется человеком, никто этого пути с ним не разделяет. Вот за него-то Шинтаро и цепляется. Цепляет, не давая пасть, чтобы не остаться в абсолютном одиночестве, платит огромную цену, даже если и тут не находит понимания, главное — один путь.

— Кисараги Шинтаро.

По-видимому, он слишком уж надолго уходит в себя, что погружает другого в еще более серьезную скуку. К своей неожиданности Шинтаро замечает чужое присутствие рядом с собой, а не на прежнем месте и теряет равновесие. Его подхватывают под руку.

— Не ломайся. Еще рано.

Ощущая, как холод щиплет кожу, Шинтаро сдерживает порыв строить гримасы, чтобы согреть лицо. Происходит что-то странное. После очередного «переосмысливания», которое всего лишь игра перед еще живой свойственной нормальным людям моралью, эти слова кажутся настоящим «знамением». Что в них спрятано? Это «рано» — то, из-за чего ему дают время? Почему «не ломайся», будто это имеет какое-то значение? Заботы и там и там не предвидится, однако слышится нечто, такое же, как и «ладно» — устная клятва, которая могла быть нарушена множество раз, но все еще в силе — согласие на ограничения.

— Я уже сломался.

Лгать он смысла не видит, хотя тот более чем есть. Но эгоистичность, желает дать знать, что с ним творится. И трепещущая надежда, заставляющая скакать по бетону.

— Вовсе нет.

Звучит убедительно, будто после увлекательного изучения его вывернутого им же наизнанку внутреннего мира. Плотно обернутый вокруг головы шарф, влияет на голос, делая его приглушеннее, но Шинтаро четко слышит:

— Ты приспособился, Кисараги Шинтаро.

Он широко улыбается. Без причины или какого-либо понимания, что творится в чужой, как и в его собственной голове. Ответной улыбки нет — это видно по глазам, никогда не показывающим порицание. Шинтаро встает и дует на руки, растирая ладони. Тридцать бумажных журавликов его куда-то приводят.