— Что… Бездна, что ты туда добавил? Не могу поверить, что у меня на кухне есть что-то, из чего можно смешать такую красоту!

      Дилюк вежливо изогнул бровь и забрал из чужих рук опустевший стакан.

      — Ты не поверишь, но иногда на кухне можно готовить. И даже что-то посерьезнее, чем хлеб с сыром.

      И с показной участливостью бросил:

      — Язва ещё желудок не замучила? Как жаль такой молодой организм.

      Кайя фыркнул и махнул рукой, усмехаясь — вот вам и образ богобоязненного святого отца! Голова стремительно холодела, разум — очищался, а тонкий недовольный образ не расплывался перед глазами мутным алым.

      — Вот не надо напирать на возраст, держу пари, ты моложе меня!

      Малолеткой Дилюк точно не был, но, глядя на красивое лицо с этими огромными глазищами, Кайя мог смело предположить, что между ними есть разница в пару лет в его пользу.

      — Или просто хорошо сохранился, потому что не на помойке держал своё здоровье… Смотрю, тебе лучше. Славно. Будь добр, вырежи мне ещё вот эту тыкву, и мы пойдём знакомить тебя с городом.

      Кайя замер.

      — Ты пойдешь со мной?

      Мондштадт и правда был удивительно гостеприимным городом. Кайя слабо мог представить, чтобы в Каэнрии ни с того, ни с сего к нему подошёл посторонний человек и так безоговорочно стал тратить своё время без очевидной выгоды. Дилюк просто прекрасно вжился в роль священнослужителя.

      Ещё час назад Кайя торчал во дворе своего нового дома — если можно назвать домом необжитые стены, забитые неразобранными коробками — и терзал тыквы, потому что вот-вот Хэллоуин, потому что хотелось ощутить привкус праздника и поймать атмосферу. Он переехал за новой жизнью, поэтому начинать всё нужно было по-новому, а не скатываться в старую колею. Даже если голова раскалывается, как будто вместо мозгов в черепную коробку закинули пару пылающих огней.

      Тыквы получались более, чем убогие — Кайя нещадно их кромсал их, только чудом оставаясь со стандартным набором пальцев.

      А потом произошли чудеса гостеприимства города, знаменитого вином, песнями и высокой плотностью религиозности на один квадратный метр:

      — Тебе нужна помощь.

      Было так тошно, что он и не сразу-то понял, что это был не вопрос. Чужой силуэт расползался перед глазами смазанными алыми контурами. И сил возмутиться, когда незнакомец, не сомневаясь, вошел в его дом, просто не было. Искать таблетки и воду? Да Кайя сам не помнил, где его аптечка: если она вообще была, то затерялась в одной из коробок. Половина из них даже не была подписана.

      Но темный, мерцающий силуэт быстро вернулся обратно — и не с пустыми руками. Чужие пальцы крепко сжали подбородок, и их холод ощущался даже сквозь ткань. Кайя, слегка ошарашенный чужой бесцеремонностью и развитием событий, автоматически отпил предложенное — это всё странно, но не станет же незнакомец травить другого незнакомца в канун всех святых?..

      То, что было в стакане, оказалось вином, но совершенно не похожим на ту бутылку, которую Кайя держал в шкафу. Жидкость обожгла прохладой гортань — несколько глотков, и Кайя ощутил то прекрасное чувство, когда в жару прячешься в тени и растворяешься в её блаженстве. А когда стакан опустел, на смену очищающей от головной боли прохлады пришло тепло, солнцем распустившееся в груди.

      Кайя понял, что стоит, смотрит на своего спасителя, и ему так хорошо, словно он не вино — лекарство? — выпил, а проспал идеальное количество часов в идеальной позе на идеальной поверхности.

      На него бесстрастно смотрели в ответ. Или сдержанно осуждающе — разница для такого серьёзного лица была минимальна.

      Осенние волосы, яркие глаза — и противовесом ни больше, ни меньше чёрная сутана. С ума сойти, они со стороны смотрелись как настоящая пантомима: добрый святой отец и сирый убогий.

      Только Кайя не был ни сирым, ни убогим, а Дилюк — так, как оказалось, звали уже не такого незнакомца — не был местным священником. Это же Хэллуин, он всего лишь выбрал самый простой в исполнении костюм, всего лишь не прошёл мимо незнакомого лица, кромсающего самые уродливые тыквы в городе, всего лишь на колене намешал бодягу — вкусную бодягу! — чтобы избавить от раскалывающего голову жара.

      А теперь, вот, будет собирать с ним конфеты.

      Все в порядке, здесь, наверное, все так делают.

      — Помогу тебе собрать конфеты, раз уж взял на себя ответственность, — бесстрастно уронил Дилюк и ловким движением воткнул нож в тыкву, которую и предоставил на растерзание Кайи.

      Тот, в принципе, был абсолютно не против. Такое начало знакомства — не то, к чему он привык, но если бы он хотел сохранить жизнь на старый лад — остался бы на своей суровой родине.

      Когда Кайя показал Дилюку свой результат — это оказалась птица, и она неожиданно была хороша, — Дилюк улыбнулся.

      Как солнечный свет.

      Тыкву Кайя не выронил только из-за того, что чужие руки — ладони и длинные музыкальные пальцы, скрытые перчатками — подхватили её и тут же выдернули из-под носа.

      — А ты неплох, получилось более вдохновлённо, чем предыдущие попытки, — оценил Дилюк. — Её для конфет и возьмём.

      — А разве нужен не пакет или котелок? — слабым голосом спросил Кайя. Себя он слышал как сквозь вату и нёс какую-то ерунду: всем известно, что таскать конфеты в тыквах — абсолютная норма.

      Просто… он не был готов к тому, как может менять мрачный, раздражённый облик одна-единственная улыбка. Тут два варианта: либо он с этим переездом одичал и забыл, какие бывают люди, либо ещё не встречал таких, как Дилюк.

      Господи, если бы он и правда был священником, то местный собор треснул бы от толпы прихожанок от пятнадцати и до девяноста восьми лет. Вот как поднимают популярность религиозных течений. Алыми волосами, большими глазами и выправкой «я благороден и всегда прав».

      — У тебя нет котелка, а ходить с пакетом из строймагазина я отказываюсь, — отозвалась причина чужого смятения, очевидно даже не предполагающая, что делает с людьми своей мимикой, отличной от сдержанной хмурости.

      — Слушаюсь и повинуюсь, о прекраснейший! — в показательно молитвенном жесте сложил руки Кайя. — Да не осквернится твой светлый лик убогим пакетом. Обещаю торжественно сжечь его завтра утром, только не предавай меня анафеме, о святой отец!

      Какая жалость — или слава Архонту, как посмотреть — это не вызвало на чужом лице разрушительную улыбку. Дилюк смотрел бесстрастно, чуточку удивлённо — на миг даже стало совестно. Этот экземпляр красивой строгости, очевидно, не очень общительный, тратил своё время и силы на едва знакомого человека, а Кайя уже не мог без того, чтобы его не поддразнить. Но как сложно удержаться!

      — Барбатос не предаёт людей анафеме. Вера для Мондштадта — явление такое же типичное, как одуванчиковое вино, неужели этого можно не знать?

      «Святой отец, я согрешил» Кайя всё-таки проглотил. Надо бы держать себя в руках, иначе спугнёт — и только и останется, что вспоминать сутану.

      А не упустить знакомство с каждой минутой хотелось всё больше и больше.

      — Ещё как можно, — со скрипом честно признался он. — Я на самом деле не из религиозных, но был уверен, что про веру в Барбатоса знаю достаточно, чтобы не шокировать коренного мондштадца. Значит без проклятий? А как же безбожники и прочие неприятности?

      Дилюк едва слышно вздохнул.

      — Что-то не вижу, чтобы безбожника в твоём лице тащили на костёр. Барбатос — прежде всего бог свободы, а потом уже урожай, песни и прочие радости жизни. Ты волен не преклонять колено в соборе, а Барбатос — не тратить время на проклятия встречных и поперечных. Такой ерундой обычно нравится страдают люди, которым просто больше нечем заняться.

      Кайя со смешком последовал за ним из двора на улицу — уже достаточно стемнело, чтобы зажглись уличные фонари, и украшения домов и деревьев стали представать во всей своей красе: с яркими красками, фонариками привидений, жуткими и просто забавными рожицами. Тыквы тут вырезал криво не только Кайя, но это выглядело мило.

      — С ума сойти, мы говорим о вере и богах, а мне жутко интересно. Так, получается, Барбатос за свободу. А что в Мондштаде с другими, хм, религиозными течениями? Я, конечно, в курсе, что здесь это имеет большое влияние, но теперь не уверен, что так умён, чтобы не опростоволоситься с полпинка. Кому тут ещё поклоняются?

      — Да больше и некому, — пожал плечами Дилюк. — Барбатоса хватает на всё. Кто подарил этим землям достойный климат, лишив жителей жизни, полной невзгод от стихийных бедствий? Барбатос. Кто пошлет ветер удачи? Барбатос. Кто первый запел о важности свободы? Думаю, ты уже догадался. Славная жизнь да мелкие радости — для того, чтобы люди были довольны, этого достаточно.

      — Какой… многофункциональный бог, — пробормотал Кайя. Для него вопросы религии всегда были чуждыми сказочками: не в средневековье же живём, чтобы цепляться за веру, что рядом по одуванчикам ходит архонт, готовый заступиться и помочь.

      Но слушать Дилюка было приятно. Его голос, его лицо, его быстрые скрытые улыбки. А Кайя, в конце концов, приехал в Монд, чтобы попробовать уютную жизнь на солнце и рядом с морем на вкус. Почему бы местной религии не стать атмосферным элементом этой новой жизни?

      — А как же… как там его… Рассвет? Я читал, что его до последнего расшифровывали в текстах как погодное явление, и когда нашлись доказательства, что это не время суток с кучей метафор, а вполне себе объект культа, начался целый пласт исследования, не является ли он родом из натланских верований и как они могли появиться в Монде в те времена, когда отношений — торговых или политических — ещё толком не было, — блеснул своим знанием пары страницы в тейватпедии Кайя.

      — Рассвет — исконно местное… явление, — пожал плечами Дилюк. — И по легендам характер имел не сахар, предпочитая всё чётко по делу. А какое по делу у пьяных бормотаний «боже помоги, чтобы жена не поняла, что от меня перегаром за версту несёт»? Барбатос рассмеётся и подует ветром, Рассвет — подожжёт штаны. Пьяница с воплем прыгает в ближайшую реку, ледяная вода, мгновенная трезвость, а испуганного и мокрого жена уже будет жалеть, а не бранить. Угадай, чей подход приветствовался больше.

      Кайя расхохотался, живо представляя эту картинку.

      — Так суров, что ему просто бояться поклоняться?

      Дилюк кисло посмотрел на него.

      — Свобода воли. Если бог не хочет, чтобы его трясли молитвами, его желание было бы неплохо уважать. Сладость или гадость? — он неожиданно встал перед Кайей, прегражадя ему путь, и склонил голову набок. И, что самое страшное, снова улыбаясь своей той самой улыбкой.

      — Эй, мы только вышли на дело! Помилуй, красота, у меня нет конфет!

      — Тогда в твоих интересах их найти, иначе получишь гадость, — пожала плечами, как выяснилось, бессердечная красота. — Хочу конфету.

      И, резко развернувшись, с самым независимым видом и прямой спиной гордо зашагал дальше. Будто не он, взрослый мужчина в костюме пастора, только что применил ужасающий шантаж, желая наесться сладостей. Эй, разве после двадцати любовь к сахару не остаётся в прошлом?

      Какой кошмар.

      Кайя был покорён.

      Это был прекрасный вечер. Прекраснее были только глаза смеющегося Дилюка, в которых отражались огни украшений и свет закатного солнца. Он, расслабленный и довольный, сиял даже в сгущающихся сумерках. Или на Кайе были очки зарождающейся влюблённости, или всё дело в пирамидах зажжённых тыквенных фонарей, которых было в изобилии возле каждого дома.

      Местные жители явно не знали жизни без праздничного настроения, и найти сладость оказалось проще, чем рыбу в местном озере. А вот с гадостью всё было не так легко, тем более Дилюк заполучил свою порцию сахара и сиропа.

      Детей тоже было много и, если бы все студии прикладывали столько усилий к декорациям, какие были приложены к костюмам детей, то исторические сериалы и фильмы были бы на совсем другом уровне, далёком от дешевизны и дилетантства. Особенно Кайе запомнилась маленькая белокурая девочка с эльфийскими ушами. Она была славная, раздавала конфеты в виде некого «Додоко», а её костюм был смелым и алым — кажется, в этой новой жизни Кайя нашёл цвет, вызывающий умиление и самые приятные ассоциации.

      За пять минут знакомства Кайя узнал, что девочку зовут Кли, что он сам — самый замечательный, что Додоко — самый замечательный и друг, который должен быть у всех.

      И тем страннее было, что такое дружелюбное создание при виде Дилюка запнулась, притихла, и поздоровалась не очень охотно, глядя куда-то себе под ноги.

      — Она меня не любит, — позже буднично пояснил Дилюк и тут же расстроенно поморщился. — Я взрослый и мрачный. Почти злодей из сказки, не хватает только заляпанного кровью плаща.

      Кайя в очередной раз за этот вечер окинул его взглядом. Невысокий, с осанкой из гордости и упорства, с этими улыбками и недоумевающей морщинкой между бровей — какое тут зло?

      Не злодей, а ожившая мечта. Если на сказочный манер — то… принцесса, освоившая меч и улетевшая из башни с драконом? На миг Дилюк таким и представился: всё ещё в чёрном, но с двуручным мечом и нахальной усмешкой — последнее, что мог бы увидеть его противник. Если не принцесса, то какая-нибудь мифическая птица, огненная и гордая.

      Покачав головой, Кайя усмехнулся. Он мог сказать, что неплохо разбирается в людях, но Дилюк был знаком ему несколько часов, половину из которых он плавился от жара, и хотелось не чужую тень вытаскивать наружу, а… Эти пальцы, затянутые в чёрные перчатки, взять и прижать к губам. И может быть даже встать на колени — с таким «святым отцом» никогда не поздно найти в себе истового верующего.

      По хорошему все звёзды указывали звать на чашку кофе

      Но вместо этого он сказал:

      — Попробуй улыбаться ей почаще — вмиг из злодея переквалифицируешься в доблестного рыцаря.

      Дилюк задумчиво нахмурился, а потом усмехнулся и утащил из тыквы конфету. Раскрыл фантик, закинул её в рот — зажмурился от наслаждения.

      — Скалить зубы — не в моей привычке. Мне нравится видеть детей Мондштадта счастливыми, и они справляются с этим и без моих улыбок.

      «А может и правда это к лучшему, — подумал Кайя. — Детям может ничего, а вот взрослым от таких улыбкой точно станет нехорошо. И будут у Монда главные достопримечательности: вино, религия и сердечные приступы».

      Но сказал совсем другое, неожиданно искреннее:

      — Спасибо за вечер. И за помощь тоже — я не помню, когда в последний раз так отдыхал, с душой.

      Дилюк показательно равнодушно пожал плечами, но довольный прищур глаз не мог обмануть.

      — Ты нуждался в помощи. В моих силах было её даровать. В этом нет ничего удивительного.

      Вот же… благородное создание. Может он ещё и меценат и филантроп? Или просто с синдромом спасателя — тогда это объясняло и выбор одежды, все-таки всё это священство вроде как обязано помогать «страждущим и обременённым». На просто очень дружелюбного человека Дилюк не тянул, хотя это и было странно — столько в нём света.

      И весь вечер Кайя был единственным, кто в нём купался. Эгоистично приятное чувство.

      Был, конечно, ещё один вариант, но это было слишком невероятно. Прищурившись, Кайя, шутя, подколол:

      — Ты, случайно, не настоящий пастырь?

      Дилюк глянул, снисходительно фыркнул, и развернулся. Закатное солнце садилось за его спиной, превращая волосы в кровавый пожар, а глаза — светящиеся алые угли. Такими не в собор, а в Бездну заманивать — добро пожаловать на дно. С таким приглашением любой бы прыгнул.

      — А что, похож?

      — Пару раз у меня возникало желание встать на колени и рассказать про свои тёмные делишки.

      Признание далось легко. Флирт никогда не был проблемой, но сейчас, аккуратно заигрывая и силясь рассмотреть выражение чужого лица, Кайя ощущал тепло — новая нота привычной лукавой кислинки, всегда сопровождающей его заигрывания.

      Как будто Дилюк знаком ему давным-давно, и эта игра словами — логичное завершение того, что зарождалось между ними не последние несколько часов, а много-много лет.

      Как странно.

      Так сладко.

      — Что ж. Захочешь — можешь встать. Так и быть, благословлю.

      Почему-то это пронзило удивлением, неожиданностью и сладким чувством предвкушения. Он ожидал чего-то, чего-то иного: может быть смущения или наоборот недовольства. Но не прямого взгляда и — Бездна побери — победной улыбки, как будто Кайя тут не удочку на будущее закинул, а сразу откровенно швырнул белый флаг под ноги: вот моя капитуляция, вот я, забирайте — не отказывайтесь.

      Он сделал аккуратный шаг вперёд, прищурившись. В стремительно пустеющей голове слабо трепыхнулось предположение, что это всё бравада, и Дилюк вот-вот ретируется из зоны видимости со скоростью света.

      — Я правда могу встать, — предупреждение с улыбкой на губах и серьёзным взглядом.

      Резко стало не до шуток.

      — Но сейчас точно не встанешь, — пожал плечами Дилюк. — Я не согласен. Эта авантюра пахнет чужими корыстными намерениями, а я в такое ввязываться не хочу.

      — Какие суровые запреты — и это на ночь глядя! А как же мондштадтская свобода воли?

      — Ты, очевидно, вытирать коленями плитку собираешься в личных целях, так что имею право, — не впечатлился Дилюк. — Хотя бы приличий ради удиви меня, чтобы я согласился.

      — Это предложение увидеться позже?

      — Мондштадт велик и прекрасен. Тебе не помешает насладиться его исследованием. Встретимся ещё раз — тогда и поговорим о твоих… коленопреклонённых порывах.

      Вау. Это можно было засчитать за своеобразный, но ответный флирт? Обещание, приправленное игрой в прятки.

      — Если ты будешь активно прятаться, я не постесняюсь обратиться в Ордо Фавониус, — предупредил Кайя. Разумеется, это была шутка. — Приду и скажу: так и так, потерялась алоглазай красота, помогите найти.

      Дилюк удивлённо вскинул брови, а затем со смешком фыркнул и независимо скрестил руки.

      — Ордо? Что ж, лет через десять может что и найдут. Рассчитывай на свои силы, ты, несмотря на кривые тыквы, весьма неплох.

      Кайя не мог вспомнить, когда в последний раз он столько смеялся в один день — и так когда-либо купался в другом человеке. Нежность и предвкушение новой встречи.

      У самой двери он замер и неожиданно, абсолютно по-дурацки позвоночник продрало холодом.

      Вот он сейчас обернётся, а Дилюка, в лучших традициях худших фильмов, уже не будет — ни на дорожке, ни на улице в целом. Пропадёт, как багряные листья клёна по ветру.

      Сжав зубы, он резко обернулся — и вцепился вспотевшей ладонью в дверную ручку.

      Дилюк стоял на усыпанной опавшими листьями тропинке, держа в руках тыкву с пылающей птицей — когда только успел зажечь в ней огонь?

      И едва заметно улыбался самыми уголками губ.

      Пламя в его глазах не знало пощады.

      Впервые за последние две недели Кайя засыпал не с мыслями, что плитку нужно класть, краску для стен выбрать, а коробки — хотя бы часть — разобрать. Он уснул, зарывшись в подушку, со сладким чувством предвкушения.

      Завтра он проснётся в Мондштадте.

      В месте, которое ему нравится.

      И найдёт человека с алыми глазами и улыбкой — что солнечный свет.

      …ему снился дремучий лес, где усыпанное звёздами небо едва просматривалось меж кронами деревьев. Вдалеке звучали волчьи песни, но они не казались пронзительно тоскливыми, а Кайя отчего-то не боялся.

      Он дышал полной грудью и шёл вперёд по заросшей тропе. То тут, то там слабое свечение травы-светяшки освещало его путь.

      И этот путь — абсолютно незнакомый, совершенно безошибочный, — вывел его на поляну. Волчья песня отступила, растворяясь в живых жарких звуках — смех и звуки лиры; и шелест травы под танцующими ногами; треск огромного костра, свечой взметнувшего пламя ввысь, к белой луне.

      Это был сладкий сон, похожий на шабаш; это был безудержный шабаш, похожий на сон.

      — Добро пожаловать в город Свободы! — рассмеялся тонкий юноша с лирой в одной руке, взмахивая кубком вина в другой — и отчего-то Кайя знал, что вино это прохладное, как полуденная тень, и согревающее, как свет в солнечном сплетении.

      Кончики волос юного барда светились как трава-светяшка.

      Как его глаза.

      Его хотелось спросить — расспросить о многом, но в этом сне Кайя почему-то только кивнул с улыбкой и пошёл дальше, среди танцующих людей — теней — ближе к теплому свету костра.

      Так горят окна родного дома, в который возвращаешься после изнурительного дня. Пламя, мягкое и буйное, ласковое и дерзкое. Освещающее того, другого, в чёрных одеждах

      Его глаза были алыми, как холодный рассвет. Яркие волосы — спутанная паутина по плечам, в которую только бы зарыться пальцами или чтобы она упала сверху на лицо, закрывая от всего мира. Длинные умелые пальцы, затянутые в чёрную ткань.

      Дилюк смотрел на него через костер.

      Дилюк улыбался ему, и во тьме эта улыбка была светом.