Требовательный звонок в дверь раздается во второй раз, когда я уже сонно вожусь с замками — не помню, какие вчера ночью запирал, а какие нет, потому это отнимает несколько больше времени, чем надо. Ключи гремят слишком громко, кажется мне, и голова просто раскалывается: боль давит на виски, ввинчивается в череп, раздирая мозг на части, но я упрямо ковыряю замок, зная, что иначе шум не прекратится. Наконец дверь открывается, а я уже готов хрипло послать куда подальше нежданных гостей, щурясь от мигрени, но на пороге — удивительное дело — стоит Роберт Эш собственной персоной, мой отец, с брезгливым интересом оглядывающий стены подъезда. Его взгляд медленно перемещается на меня, застывшего в дверном проеме, с непонятной надписи на стене.

— Ты не один? — удивленно спрашивает он — я стою босиком в одних джинсах.

— Я сплю, — мрачно заявляю, пытаясь уцепиться за что-нибудь взглядом, чтобы не двоилось в глазах. Голос какой-то вязкий, болотистый, неродной, словно говорю не я.

— Да, вообще-то, вечер уже, — как-то растерянно говорит отец, что-то ища в моих глазах.

Я скалюсь: нет, тебе вовсе не хочется знать, чем я занимаюсь ночью, так что даже не спрашивай. Не спрашивай, а то ведь я расскажу.

Он, правда, все равно хочет что-то сказать, вижу по лицу, но тут осекается: привлеченный шумом в коридоре, у моих ног требовательно вьется кот, дергая когтистыми лапами меня за штанину, неожиданно настоящий на фоне смазанного бытия. Голодный, наверное…

— Это для жертвоприношения? — только и говорит отец.

— Даниэль то же самое спросил, — вымученно улыбаюсь я. — Нет, это мой кот. Линда в восторге: говорит, прогресс. — «Прогресс» — так и оставшийся пока безымянным наглый рыжий котяра — утробно мяукает, голодными глазами глядя на меня. — Ладно, заходи, что ли, — предлагаю я немного неловко. — Добро пожаловать в наши трущобы.

Я вздыхаю, разворачиваюсь в сторону кухни — кот с искренним восторгом следует за мной, оголодавший до боли за то время, пока его хозяин валялся в отключке. Краем уха слышу, как отец аккуратно вешает свой пиджак рядом с моей курткой, но думать о нем в принципе отчего-то не хочется, да и больно это как сейчас — думать. Заявился зачем-то — и ладно, не выгонять же. Пришел, выкроил время, когда ему не надо заниматься своей компанией, надо же. Наверняка начнет читать лекции о том, что я подвожу семью, когда проклинаю людей и топлю трупы в болотах за городом.

На кухне находится рубашка и кружка со вчерашним кофе без сахара и с коньяком, который я, отхлебнув немного, тут же выливаю в раковину. Здесь полный беспорядок, что для этой квартиры совсем обычное дело, но отец смотрит на раскиданные по комнате вещи с некоторым недовольством, хоть и не говорит ничего. На столе до сих пор лежит разодранная в клочья коробка моих таблеток, вскрытая, как какой-то мелкий зверек, — и мне правда хочется, чтобы он думал, что с ней постарался кот. Этот самый кот сейчас рыжей мохнатой молнией все носится под ногами, и отец, присев на стул, пристально наблюдает за ним.

Я тем временем открываю окно, впуская вечернюю прохладу в тошнотворную духоту кухни. На улице уже сумрак, солнце тонет в далекой болотной хмари, я считаю до десяти, чтобы были силы повернуться обратно с улыбкой, выпрямив спину, но взгляд сам скользит по тоненьким веткам дерева под окном — если шагнуть, сломаешь не хребет, как немного хочется, а только их.

Считая до десяти, я поворачиваюсь, но улыбка выходит какой-то кривой — от нее даже больно губам.

— В детстве ты играл с воображаемым котенком, — вспоминает отец.

Я, обдаваемый холодом, уже роюсь в холодильнике, словно магическим образом там могло появиться нечто съедобное.

— С мертвым котенком, — поправляю я, оторвавшись от бессмысленного разглядывания пустых полок. — Он был вполне настоящим, только умер у соседей с год назад. А кто-то из родственничков сразу обрадовался, хотели сдать меня в лечебницу, помнишь?..

В холодильнике из мяса только заплывающее кровью сердце для обряда, и я, недолго думая, отрезаю от него кусок, бросаю коту — тот, жадно урча, ловит на лету и утаскивает в угол, словно боится, что я отберу. Пока он расправляется с едой, я успеваю налить себе немного виски из полупустой бутылки с подоконника. Рюмка светится изнутри знакомым янтарем, приятно обжигающим глотку.

— Ты ведь только проснулся, — укоряющим тоном доносится из-за спины. — Может, не стоит?

— Довольно иронично слышать это от человека, торгующего алкоголем, — не остаюсь в долгу я. — Ничего со мной не случится.

Показывая, что тема закрыта, я залпом допиваю, уже ощущая, как этот день становится чуточку лучше. Кот снова клянчит еду, и я по доброте душевной отрезаю ему еще кусок, пачкаясь в мертвой крови.

— Надеюсь, это не человеческое сердце? — спрашивает отец.

— А? — я задумчиво рассматриваю сердце у себя в руке, пытаясь представить, как оно билось совсем недавно. — Вроде, свиное, хотя черт его знает. Ему нравится, я-то что. Воспитаю кота-людоеда, буду сажать на цепь у двери, чтобы никто, — многозначительно акцентирую я, — в гости не ломился. Но раз уж пришел, давай, говори, что вдруг от меня нужно.

Получается, может быть, слишком резко, совсем не как я хотел, но исправляться уже поздно. Да и отец, похоже, не особо обращает внимания на то, что я говорю, рассматривая подоконник. Там у меня неясная свалка из догоревших свечей, оплывших воском, ненареченных вольтов и деревянных рун, которые я так и не закончил выжигать. В углу, в относительном порядке, только алтарная статуэтка, как бы свысока смотрящая на творящееся вокруг безобразие.

— Это что? — с какой-то неприязнью спрашивает отец.

— Кали, — коротко отвечаю я. — И только не надо впаривать мне, что лоа обидятся. В каждой культуре есть свой лик Смерти, я просто беру несколько из разных и с ними нормально работаю. И вообще я ваш вудуизм не люблю, мне вон легче у карт что-нибудь спросить, чем тащиться на кладбище и приносить жертву ради сомнительного удовольствия пообщаться с духами.

Я присаживаюсь на край подоконника, подвинув в сторону Кали, закуриваю. Пока я выдыхаю дым в открытое окно, а не ему в лицо — хотя хочется, нагло так, с усмешкой, — отец, кажется, не против. Я задумчиво наматываю на пальцы грубые нитки, лежавшие под рукой, думая ни о чем — все еще слишком болит голова. Потрепанная пенька почти до боли врезается в кожу.

Сытый кот урчит под босыми ногами, головой тычется, но наклониться и потрепать его по загривку у меня совсем нет сил. Так и сижу, глядя сверху вниз, на него, на шерсть, в тусклом освещении кажущуюся не рыжей, а грязно-песчаной, теряясь где-то между полос. Ветер с улицы, словно ошибившись адресом, проскальзывает в окно, разбивая тяжелый запах никотиновых смол, проходится по моей шее, прохладный, словно то самое дыхание смерти, которое каждому придется однажды почувствовать.

— А после этого нас считают сатанистами, — невесело говорит отец, кивая на мой захламленный подоконник, и это немного возвращает меня в реальность.

— Ну извините, — раздраженно развожу руками, встряхиваясь, но я почему-то с трудом говорю. — Кстати, ничего такого в этом нет, у Лавея весьма неплохо все изложено…

— Лоа не прощают такого к себе отношения, — чуть повысив голос, срывается отец. — Ты просто безрассудный мальчишка, вот что! Однажды ты доиграешься — смешивать столько практик…

— А я не боюсь смерти, — неожиданно серьезно говорю я. — Я вижу слишком много мертвых, чтобы бояться… И за твоей спиной их достаточно, но разглядеть не получается — слишком давно это было.

Отец невольно оборачивается, будто в глубине души надеется видать там своих мертвецов, но эти мутные тени могу различить только я.

— Я всего лишь делаю то, о чем люди просят — не бесплатно, конечно же, — продолжаю я. — Я знаю, на что способен, и никогда не буду подвергать опасности свою шкуру — не ради сотки баксов за порчу на смерть.

— Не боишься Бога? — вздыхает отец, понимая, что переспорить меня уже получится.

— Бо-ога, — передразниваю, следя за тем, как меняется его лицо — все-таки жизнь с примерной католичкой Мэри дает о себе знать.

Помню, когда-то в детстве я, честными глазами глядя на мачеху, брякнул, что Бога нет, так она тогда едва не грохнулась в обморок. Довольно улыбаюсь, вспоминая то время — тогда это казалось мне забавным, теперь — скорее страшным.

— Хороший я сын, да? — затягиваюсь я. — Проклинаю людей, так еще и безбожник. Просто мечта.

Наверное, мне в душе хочется, чтобы он сказал: да, я никогда не желал такого сына, никто из Эшей не хотел принимать тебя в этот проклятый дом. Да, это было бы лучше. Это, по крайней мере, объяснило бы мою нелюбовь к собственной семье — к большей ее части. И к миру в целом, что уж там.

— Ты привлекаешь слишком много внимания, — умело переводит тему отец. — Это может быть опасно: в последнее время происходит слишком много странных вещей вокруг нашей семьи.

— Я привлекаю внимание? — тихо смеюсь, вспоминая все слухи. — После того, что учудила малышка Ция? А она, надо признать, хороша. Ну да не будем о ней, у меня-то чувства самосохранения побольше, чем у пятнадцатилетней девчонки, я все тихо делаю. Научился кое-чему за столько лет: магия убивает. Сегодня какого-то случайного парня из соседнего дома, обидевшего подружку, завтра — меня, кто знает, как получится. И я не боюсь.

Я смотрю на мертвецов за отцовской спиной, в который раз пытаясь разглядеть там женщину по имени Дженнифер, но снова не могу рассмотреть ни одного лица. Ничего.

— Так что иди ебать мозг кому-нибудь другому, — невесело смеюсь я, давясь сигаретным дымом. — Может, я уже мертв, а все эти призраки хотят вернуть меня на место. Может, мое место давно в могиле. Ты ведь… будешь на нее приходить, да?..

А он ошарашенно молчит, и только кот тихо шипит у ноги, словно тоже видит мертвых.

И смотрит он на меня.