Страны Птиц колыбельную 

Слышу всегда, как вздыхаешь. 

В моей Стране Слов никогда 

Подходящей не найдется 

Фразы, что донесет чувства. 

Медленно-размеренная, под завораживающее пение тонкого печального голоса на слегка ломаном, но от этого еще более очаровательном английском с акцентом, глухо играет джазовая мелодия. Шинтаро щурится, подается головой назад и, как кот требующий ласки, трется макушкой ему о подбородок. Заводит руку назад раскрытой ладонью. Наваливаясь сверху, Куроха моментально берется запястье, вжимает бедрами потерявшего твердую опору Шинтаро в стену лицом, от чего тот приглушенно благодарно выдыхает. Куроха глушит стоны ему то в шею, иногда размазывая и слизывая губами капли пота по разгоряченной коже, то в затылок со слипшимися мокрыми волосами. Одежда на них обоих неприятно цепляется за тело. В туалетной кабинке тесно, жарко, не хватает воздуха. Куроха изредка цепляет плечом полы пары пиджаков накинутых на стенку, что создает легкое дуновение и на доли мгновения головокружение прекращается. 

Низ рубашки Шинтаро при каждом движении сползает вниз на руку Курохи, держащуюся за его талию. Толкаясь вперед, Куроха задирает ее обратно вверх, комкая в пальцах, гладя кожу, растирая пот. Прямая бледная спина контрастирует с его рукой со скатанным по локоть рукавом такой же белой рубашки отсутствием шрамов, которыми пестрит его кожа: несколько мелких только покрывшихся рубцами, ярко-красных, большинство белых, заросших. Отсутствие у Шинтаро подобных изъянов заводит Куроху не меньше, чем разница в их происхождении. Азиат более хрупкий, на пол головы ниже него самого и если очень постараться и скрыть мужские черты, тот вполне сойдет за женщину. Впрочем, это мысли для другой встречи. 

Под последние клавишные проигрыши Куроха хрипло произносит ему на ухо: 

— Сколько еще песен? 

Шинтаро откидывает голову ему на шею. Молчит, крепче сжимая руку, отталкиваясь от стены и насаживаясь на него глубже, замирая. На несколько секунд все мысли отступают и Куроха забывается. Отступая на шаг назад, дает Шинтаро встать удобнее и раздвинуть ноги шире, прежде чем толкнуться в того вновь, уже не сдерживаясь — тот сам об этом просит на еле понятном произнесенном через полураскрытые губы английском, который он беспричинно обожает, чем не переминает поделиться. 

Шинтаро смеется и смех этот отвратительный. Заливистый, как пустая покатившаяся с горки железная банка, насколько же бренчащий и сбивающийся, когда та по пути встречает камни, запинающийся. Куроха любит этот смех, не воспринимаемый ушами никак иначе, чем головной болью. Для имеющего все, это разительно новое удовольствие, граничащее с наркотиком, которых он перепробовал с десяток, пытаясь отвлечься от скуки между бойнями на войне. 

Новая мелодия начинается с соло клавишных. Тихий голос до поглощенного чужого телом не доходит. Куроха замечает, что что-то не так, когда Шинтаро прекращает пытаться пересказать по памяти только что услышанную песню. 

Капли дождя на розах и усы котят, 

Блестящие медные чайники и теплые шерстяные варежки, 

Посылки в коричневой бумаге, перевязанные бечевкой, 

Это малое лишь, из того, что люблю.

Из зала до них доносится тот же голос, более чувственный, трогательный и несмелый, словно время стерлось, а это первое выступление, когда строки о банальностях счастья проговариваются особенно нечетко и с тем так живо, что верится. Отвратительный акцент также подпевает задорной игре инструментов. 

— Кур-роха… 

Поддельное имя результата не приносит. Стоит ему заговорить вновь, как Куроха толкается вперед и Шинтаро от неожиданности еще раз стонет его имя. Не давая высвободиться, он угрожающе шипит: 

— Куда это ты собрался? 

Пока он сам пользуется ее старшим братом, Кисараги Момо поет едва ли пятнадцать минут из получаса пользованием сценой — жалкое оправдание, придуманное для успокоения гордости Шинтаро, давно не скрывающего, что от «оплаты» получает удовольствие. Поэтому Куроха его не отпускает — тому нравится все, хоть признать это все и мешает стыд. 

Шинтаро не успокаивается, что-то мямля, приглушая голос рукавом. Куроха вслушивается. 

— Сегодня… я обещал ей, что… послуша-аю, как она поет… 

Что же, пусть он от нее и не в восторге, наивность, присущая как младшей, так и старшему, Куроху не отторгает, она по-своему забавна и из нее можно извлечь к примеру… ЭТО. 

— Тогда почему бы не дать ей послушать и тебя? 

Тон Курохи низкий, таким он с Шинтаро никогда не говорит. Оставляя его для особого использования, он обращается им только к жертвам, для которых он последнее, что они слышат в своей жизни, да к редким проституткам, которых он водит в отели, когда Шинтаро недоступен, в общем, ко всем, чья судьба его заботит так же, как и смерти незнакомцев. Реагирует Шинтаро неожиданно. Пожалуй, неожиданно и для самого себя — крепко вцепляется Курохе в ладонь, что держит, ногтями, мычит и, пытаясь уцепиться рукой за деревянную обивку стены, ударяется об нее головой. 

— Неужели кончил? 

Слова звучат иначе, чем Куроха рассчитывает — едва сдерживаясь, чтобы не отдаться щемящему чувству, дразнящего упрека не получается. Шинтаро тяжело дышит, хватая ртом воздух и, кажется, не слышит вовсе. 

— Шинтаро, — все равно говорит ему Куроха, — будь добр обслуживать меня полностью. 

Спустя положенное время и даже более, Куроха вместе с Шинтаро идет встречать Момо. Девушка находит их сама. Подкарауливает у бара и, пока Куроха останавливается, чтобы заказать себе коктейль, набрасывается на брата с обиженными восклицаниями. Присев на стул, Куроха подпирает локтем подбородок и наблюдает. Контрастность Кисараги радует глаз. 

Слащавоголосая крашеная блондинка Момо с аппетитными формами, подчеркнутыми желтым пышным платьем и все еще немного угловатый немногим выше нее Шинтаро, выглядящий в западной одежде совсем подростком, в отличие от традиционной, какую он носит на работе преподавателем, медленно пропитывающейся Америкой. Мечтательница и реалист. Восхитительное сочетание. И оба отвратительно говорят по-английски, имея в нем множество практики. 

Даже не поморщившись, не глядя, Куроха выпивает предложенное барменом залпом. Встает и, не доходя до Шинтаро, обнимает его сестру одним ловким движением, подныривая ей под локоть. С наслаждением перебирает пальцами по талии девушки, удобнее устраивая руку, и безотрывно следит за Шинтаро. Ревность — черта, присущая неуверенным в себе людям, которым недодают или которые недополучают. У Курохи ее нет, и он любит наслаждаться видами чужой «зеленой» эмоции, преобладающей в Шинтаро гораздо более, нежели опасение за честь сестры. Момо ничего не замечает и щебечет благодарности Курохе, а не истинному виновнику начала ее карьеры. 

В большом зале, уставленном столиками, они едва ли кем-то замечены, хотя Куроха отнюдь не низкого звания, преимуществами которого он и пользуется, чтобы дразнить Кисараги. На сцене место Момо занято мужчиной, перемежающим строки песни о любви с проигрышами на саксофоне — еще один баловень какой-то шишки, наблюдающей за своим подопечным в штатском. Иначе в этот клуб, кроме как по приглашению кого-то из американцев, не попасть. Деньги, постель, вино, антиквариат, убийство скуки для жен… в бартере за мгновения сияния вращается бесконечное множество всего, что пожелает жадный крепко обосновавшийся на своем месте гость с запада. Еще не пресыщенный, а потому щедро платящий за развлечения. Берущий что дают и отбирающий еще больше, раз не возражают. 

— Куроха-сама… 

Шинтаро смотрит заискивающе, упрашивая одними глазами так, как ни одна проститутка еще не клянчила у него деньги. Играет, понятное дело, однако Куроха не может не поймать себя на мысли, что если бы Шинтаро уже ему не принадлежал, то он отдал бы за такую игрушку на ночь столько, сколько та попросит. Момо обхватывает его руку, когда он все-таки решает побаловать ее брата. Прижимаясь мягкой грудью, смотрит не менее очаровывающе и неожиданно предлагает ему на ухо непристойность. Куроха смеется. Шинтаро, сжав руки в кулаки, хмурится и, не имея возможности последовать примеру сестры, подходит вплотную, награждая ту изничтожающим взглядом. Момо показывает язык. Считая, что храбрость девушки должна быть вознаграждена, Куроха прижимается губами к ее уху и довольно кратко описывает суть происходящего, не забывая следить за Шинтаро, еще не осознающего, что именно он делает. 

Звон посуды и истерика идеально вписываются под конец свидания с Кисараги, вплетаясь в джаз. Мужчина на сцене не может отвлечься и продолжает петь, пользуясь шансом быть хоть уже и не центром внимания, но части зрителей, как не может остановиться и Момо, познавшая предательство благодетеля, как не в состоянии прекратить смеяться и Шинтаро, который понимает — это запрет продолжать притворяться заботливым братом. 

Хоть не могу отбросить воспоминания о его поцелуе, 

Думаю, он не 

Он не для меня.