Отслаивающиеся бесцветные обои и пожелтевшие пятна от табачного дыма мозолят глаза. А ведь Леоне даже не курит.

Он разрабатывает план, который кажется простым, когда он думает об этом пьяным. Это такая прекрасная идея, такая лёгкая. Взять и признаться Бруно, сказать, что очень ценит его, что только рядом с ним чувствует себя нужным и полноценным, что хочет быть с ним всю жизнь. Ночь находит его, вползая в комнату через окно, и начинает отбрасывать тёмные тени по всей спальне, пока он лежит и усилием воли переворачивает в голове заторможенные мысли.

Днём Леоне помогает Мисте найти их должника, а потом равнодушно наблюдает, как тот выбивает из него весь дух, как кровь хлещет из носа парня, потому что в кулаках Мисты заключена огромная мощь. Он вспоминает, как оставив избитое тело валяться в тупике улиц, Миста отходит, засовывает руки в карманы и предлагает Леоне пообедать в новом бистро через два квартала отсюда и как Леоне непринуждённо начинает рассказывать, что уже был там и что кухня там говно.

Вечером Леоне пьёт и думает, выполняет ли свою часть сделки Бруно. Он бы не пил, но именно ночью его мозгу становится смертельно необходимым вспомнить все неудачи, все позорные ситуации, которые случались с ним в жизни. Алкоголь глушит это дерьмо. Единственный минус алкоголя в том, что хочется прибежать домой к Бруно, упасть к его ногам и умолять дать ему шанс.

Леоне становится всё труднее делать будничные вещи. Если ему не нужно никуда выходить, он и пальцем не пошевелит, чтобы привести себя в порядок. Он всё больше желает отстричь волосы, чтобы не расчёсывать их и не тратить столько времени. Он задумывается, с каких пор ему так тяжело встать с кровати и дойти до туалета, но вопрос утопает в других мыслях.

Он почти не ест. Просто пьёт на голодный желудок — так быстрее берёт. Фуго однажды заходит, чтобы сообщить что-то (Леоне забывает), оглядывает его долговязую фигуру с явственным беспокойством, но вслух просто замечает: «Ты так похудел». Потом, перед уходом, просит проверить телефон, поскольку до него невозможно дозвониться, и Леоне припоминает, что оный давным-давно отключили за неуплату или ещё что-то, однако ему наплевать.

В начале мая он попадает в больницу. Леоне даже не улавливает этот момент. Он помнит, как выходит из дома впервые за десять дней, чтобы купить хоть что-нибудь, как спускается по лестнице, как прислоняется к стене дома и… И всё? Темнота, словно он просто заснул, а затем ослепительно яркие стены общей палаты, в которой два старика и один зашуганный подросток. Леоне видит размытый призрак медсестры, пытается сказать ей что-то, но язык свинцовый или его вовсе отрезали за ненадобностью, потому что ничего хорошего из его рта не вылетает. После — снова тьма, бессознательность, чёрный сон. Во второй раз он приходит в сознание уже в одиночной палате, лежит под капельницей, пялится в потолок невидящими глазами, осознавая, что впервые за долгое время лежит на чём-то чистом.

Белые стены мучают зрение, отвратительный запах спирта и лекарств терзает обоняние. Голова будто наполнена ватой: всё так глухо и даже мысли в голове не звучат. К нему приходит врач, спрашивает что-то, осматривает, проверяет пульс, измеряет давление, а Леоне просто воспринимает это, как дождь или снег на улице — точно ничего необычного не происходит. Ему не приходит на ум задать вопросы. Ему вообще ничего не приходит на ум.

На следующий день он немного отходит и задаёт вопрос санитарке.

— Вы в больнице Сан-Дженнаро. Вы потеряли сознание на улице из-за алкогольной интоксикации.

Больше он пока ничего не спрашивает, поскольку ему хватает и этой информации для того, чтобы медленно прикрыть веки и тяжело вздохнуть.

Леоне помнит это место, потому что часто проезжает или проходит мимо. Красный обшарпанный фасад, напоминающий о том, что раньше это была больница для бедных, с несколькими нишами, в которых находятся белоснежные статуи Святого Петра, Святого Януария и ещё каких-то ребят, на чьи персоны Леоне не хватает эрудиции. Он догадывается, что в одиночную палату его переводят не за красивые глаза и что, скорее всего, кое-кто договорился с главврачом. Леоне со смирением ждёт, когда явится этот кое-кто.

Бруно приходит рано-рано утром. Или это день, или вечер — Леоне теряет счёт времени. В любом случае, он просыпается и видит его, как архангела пред воротами рая, в который его, Леоне, никто не пустит.

— Кажется, я просрал свою часть сделки.

Он должен чувствовать угрызения совести, но он чувствует веселье. Искреннее, поднимающееся волной из самого нутра, долго сдерживаемое какими-то факторами.

Бруно не смешно. Это видно по обречённому взгляду потемневших от тоски глаз, по упрямо стиснутым челюстям и проступившим скулам, по напряжённым плечам. Он выглядит так, будто вот-вот заплачет, но отсутствие слёз делает его образ ещё более душераздирающим. Его губы приоткрываются, и слова слышатся тихо, подобно рассыпавшемуся бисеру.

— Кажется, я тоже.

Леоне закрывает глаза и смеётся. Этот смех больше похож на невесомый поток воздуха. Он думает, что если сейчас Бруно скажет «Пожалуйста, не умирай, я люблю тебя», Леоне бросит все свои вредные привычки навсегда, прямо в это мгновение встанет и излечится от всего на свете. Но Бруно этого не говорит, и он даже не надеется.

— Не смотри на меня так, босс. Мне жаль, что я подвёл тебя.

Бруно словно через силу разжимает челюсти, чтобы сказать:

— Аббаккио, я клянусь тебе, когда ты выйдешь из этой чёртовой больницы, я так сильно загружу тебя работой, что тебе будет некогда дышать, не то что пить. И платить не буду, чтобы ты не пропивал всё — будешь за еду батрачить.

Леоне кажется, что он не выдержит и добавит «мудак», но на этом Бруно заканчивает.

Он больше не приходит. Леоне навещают Наранча, Миста, Фуго и даже Джорно, но Бруно не появляется, будто демонстрирует непоколебимость своего решения.

Он лежит в больнице пять дней. Его пичкают горькими таблетками и ставят уколы, от которых хочется выть, учитывая тяжёлую руку дородной медсестры, но Леоне думает, мол, так мне и надо. Его выписывают в пятницу. За ним приезжает Джорно и говорит, что это по приказу Буччеллати: он требует привести Леоне в бывшую резиденцию Польпо, оставшуюся после его смерти в распоряжении Пассионе. Леоне вспоминает, что в его съёмной квартире припрятана бутылка виски, хотя он пьёт только самую крепкую граппу¹, и пачка сигарет, потому что «мало ли». Он сам себе удивляется — вроде должен выпить весь алкоголь в доме, но перебирает харчами даже в своём положении.

— Это что, часть моего наказания? — спрашивает Леоне, когда Джорно встречает его на улице, стоя возле чёрного автомобиля.

Золотой мальчик не реагирует на его провокацию.

— Нет, серьёзно, — добавляет Леоне, — давай поедем на автобусе — моя задница после этого ада не выдержит сидеть в машине хрен знает сколько.

У Джорно выражение «Мне не надо этого знать».

— У меня чёткие указания от Буччеллати.

— Ты никогда не слушаешь Буччеллати, говнюк, ты делаешь всё по-своему.

Джорно молчит и сжимает губы. Он всегда такой, тихий и какой-то донельзя умиротворённый, при этом твёрдо стоит на своём до самого конца. Леоне, ругаясь, загружает свои немногочисленные вещи в багажник и залезает в салон.

Янтарным фонарям трудно светить сквозь туман. Леоне хвалит себя за то, что из всех принесённых ему вещей надел пуловер — опять тёмная гамма — и спас себя от перспективы трястись, как осиновый лист. Джорно ведёт машину молча.

— Джованна, ответь честно, босс сильно злился на мою выходку?

Его ледяные глаза видны в зеркале заднего вида.

— Я не знаю, Аббаккио. Одно дело злиться, а другое — позволять другим увидеть, что злишься.

Он принимает таинственные недомолвки Джорно, который даже не смотрит в его сторону, когда Леоне выпрямляется на сидении и приковывает взгляд к окну. Запах тяжёлого сладко-горького парфюма Джованны витает в салоне, и его тошнит от этого настолько, что хочется высадить его на обочине, несмотря на то, что это он тут водитель.

Они подъезжают к частному двухэтажному дому, влезшему между пастичерией² и началом парковой зоны. Это странное расположение, но Польпо всегда любил пожрать и погулять, отогревая свою рыхлую бледную тушу (по крайней мере, до того, как попал за решётку и перестал двигаться вообще), так что, возможно, оно и оправдано. В окнах горит свет. Оранжевые отблески сквозь кружевные занавески сулят уют. Джорно припарковывается напротив въезда в гараж, и Леоне, не дожидаясь его, выходит из машины, показывая, что он ему не конвоир.

— Аббаккио, — зовёт тот.

Он идёт к двери, стучит в неё, вкладывая в стук всё своё недовольство и независимость, напяливает маску безразличия и ждёт. Он по-прежнему не ощущает стыда и не боится, что последствия для его здоровья будут губительными. Аргумент, что такой образ жизни убьёт его, это не причина бросать пить — это причина пить ещё больше.

Когда дверь открывается, вся выдержка Леоне рушится.

— Вечер добрый, — здоровается Бруно чуть насмешливо и смотрит за его спину, изменившись в лице. — Что ты сделал с Джорно?

Непостижимость его красоты создаёт новые витки боли от того, что Леоне никогда его не получит, что нельзя эту красоту даже запечатлеть ни на бумаге, ни в мраморе, ни в чём бы то ни было.

— Завтра найдёшь тело.

Бруно снисходительно вздыхает. Леоне думает, что надо стать поэтом и каждый день, в каждом произведении писать о том, какой он прекрасный, описывать его всеми возможными эпитетами. Алкоголизм уже есть — остаётся приобрести талант.

Джорно подходит спустя миг, испепеляя Леоне своим пасмурным взором оскорблённого пажа.

— Вот ты где, — говорит Бруно и отходит назад. — Заходите оба.

— Вообще-то вещи Аббаккио остались в багажнике, и пусть сам идёт за ними, если хочет, — отвечает Джорно.

— А что, Аббаккио останется здесь? — спрашивает Леоне, вкладывая в тон побольше ехидства. — Ах, да. Я же под домашним арестом. Запамятовал.

— Аббаккио, ты ежедневно просыпаешься с таким количеством яда или специально пополняешь запасы каждый раз? — спокойно интересуется Джорно.

— Я не собираюсь выслушивать ваши склоки, — намекает Бруно. — Заберёшь вещи перед отъездом Джорно. Не толпитесь на пороге.

В резиденции Польпо всё в натуральной коже и красном дереве. При первоначальном осмотре дома Бруно высказывает желание продать его и пустить деньги на что-то более полезное, чем на напыщенную роскошь, но судя по тому, что дом всё ещё у них, он придумывает другие планы.

— Ты здесь живёшь? — задаёт вопрос Леоне, плюхнувшись на диван в гостиной.

— Нет, — сперва теряется Бруно. — Иногда ночую, когда не успеваю домой. Вообще мы храним здесь… разные вещи, — он оборачивается к Джорно и делает ему жест идти за ним. — Аббаккио, я сейчас освобожусь. Ты знаешь, где кухня и другие комнаты.

Последнее предложение он произносит уже скрываясь из виду за дверью бывшего кабинета Польпо вместе с Джорно. Леоне непроизвольно оскаливает зубы, будто желая укусить их обоих. Ему неуютно без косметики, в этом мешковатом чёрном пуловере он чувствует себя голым, выставленным на всеобщее обозрение. Даже тёмный цвет не помогает спрятаться.

За окнами многоголосо и остервенело кричит стая ворон, слетевшихся гурьбою. «Это я, блять, должен орать, а не вы», — злобно думает Леоне, вскакивает с дивана и, как неприкаянный, идёт в ванную, чтобы взглянуть в зеркало на своё отражение. Увиденное ему не нравится. Как будто хоть раз было иначе.

В гостиной стоит стереосистема и, когда он возвращается, то перебирает музыкальные диски на специальной подставке. Его разрывает от злорадного желания включить на полную громкость какую-нибудь Мадонну или Агилеру, чтобы Бруно и Джорно, находящиеся в кабинете Польпо, подавились попсовыми мотивами и сконфуженно выглянули из-за двери. Чем они там вообще занимаются?

Музыкальная коллекция явно не собрана самим Польпо. Скорее всего, она шла в комплекте со стереосистемой, как любят делать магазины техники, если покупаешь дорогую дрянь. Словно тебе кость бросают. Леоне видит это по неупорядоченным и разношёрстным жанрам и исполнителям — от тёмного гитарного рока до слащавых воплей Энрике Иглесиаса, всё, что сейчас слушают люди от молодняка до старпёров. Классику, естественно, не кладут. Ни Бетховена, ни Моцарта, которые у всех на слуху — что уж говорить о Клаудио Монтеверди. Он находит два диска: «Without You I’m Nothing» девяносто восьмого года и относительно свежий «Black Market Music» двухтысячного. Думает, что поставить. Читает перечень композиций на заднем корпусе дисковой коробки и чертыхается — как же, чёрт возьми, они подходят его нынешним мыслям.

Надо было становиться рок-музыкантом. Надрывно петь что-нибудь мрачное, сочинять музыку по принципу «кидай дерьмо в стену — авось что-нибудь прилипнет», спать с кем попало, сдохнуть от передозировки в двадцать семь лет, чтобы потом поздние фанаты плакались: «Ну почему он не дожил до наших дней и не дал нам шанс сходить на его концерт!»

Бруно и Джорно возвращаются, когда он сидит на ламинате, скрестив ноги, и рассматривает диски, заправив волосы за ухо с одной стороны, пока другая их часть белым занавесом закрывает лицо. На полу вокруг него разбросаны коробки с CD, которые он забраковал.

— Вещи, — вежливо напоминает Джорно.

Бруно улыбается, когда смотрит на Леоне.

Он забирает свою дурацкую спортивную сумку, в которой Наранча приволок ему одежду и прочие предметы, когда он ещё был в больнице, и не прощается с Джорно, сердито захлопывая входную дверь. Вернувшись после минутной отлучки, Леоне обнаруживает, что Бруно сидит на диване, закинув ногу на ногу, а локоть положив на спинку, чтобы удобнее держать руку и грызть ноготь на большом пальце. Леоне ненавидит, когда кто-то грызёт ногти и всё, что около них. Ты можешь засунуть в рот чужие пальцы во благо страсти — данная негигиеничность хоть оправдана, — но свои-то?

— Убери руку изо рта.

Он швыряет сумку на кресло и возвращается к дискам. Бруно отстраняет руку и глядит на неё, словно не знает, как она вообще оказалась у него во рту. Его локоть всё ещё на спинке дивана, а нога покачивается так, что носок его выдраенных до блеска полуботинок слегка задевает журнальный столик.

— Завтра в девять у нас встреча с одним не очень приятным типом, — сообщает Бруно, глядя в выключенный телевизор.

— У нас? — уточняет Леоне и ищет в комнате часы.

— Да, ты подстрахуешь меня.

Стрелка часов клонится к семи вечера.

— Хорошо, можно мне хоть домой зайти?

Бруно проводит языком по нижней губе, и пускай он не глядит в сторону Леоне, у того грудь стягивает нехваткой воздуха от этого движения.

— Можно, — разрешает Бруно и это звучит так, точно говорит он нехотя. — Если успеешь. Нам надо обсудить многое. И если есть желание возвращаться домой по тёмным улицам.

— Ты думаешь, я боюсь тёмных улиц? — усмехается Леоне, но внутри у него всё сжимается от замешательства. Разумеется, он понимает, почему Бруно не хочет выпускать его из-под своего надзора.

Он улыбается в ответ, столькое скрывая за этим. Потом плавно убирает правую ногу с левой и меняет их местами, пока Леоне следит за его грацией и думает, какого хрена любой жест и любое движение в исполнении Бруно становятся чертовски притягательными, какими-то неуловимо харизматичными.

— Я хочу есть, — вдруг заявляет Бруно. — В холодильнике осталась паста, но я не считал, сколько дней она там уже валяется.

Леоне морщится, потому что еда в его холодильнике часто доходит до такой кондиции. Иногда ему кажется, что открой он такую кастрюлю или сковороду — еда попросит закрыть крышку обратно, потому что глаза слепит.

— Пошли в пастичерию, — предлагает Леоне.

— Предлагаешь ужинать мороженым или тортами? — фыркает себе под нос Бруно.

— Буччеллати, обычно твои приёмы пищи — это то, что ты успеешь засунуть в рот, пока бежишь от одного дела к другому, а теперь выпендриваешься?

Ему удаётся вызвать у него лёгкий смех, и Леоне становится легче на душе.

— Наверное, в плане еды я американец, — пожимает Бруно плечами.

— Еда на вынос — какая-то порнография.

Леоне осознаёт, что всё это время просто держит диски Placebo в руках. Бруно что-то решает для себя и поднимается с дивана.

— Ладно, пошли.

В пастичерии не бывает ничего невкусного. Если Леоне и Бруно, более сдержанные в вопросах еды, просто испытывают тихий восторг при виде тортов, тарталеток, бриошей, поблёскивающих хрустящей корочкой в свете витрин, и прочих сладостей, то Наранча и Миста оставляют здесь свои души.

Леоне спустя очень долгое время имеет возможность посидеть наедине с Бруно и от этого он… рад? Он не может назвать свои ощущения счастьем, но, по крайней мере, ему впервые за последний месяц не хочется вздёрнуться. Смотря на то, как яркий искусственный свет играет на его блестящих волосах и как распадается на крошечные лучи, словно брызги цитрусов, Леоне подбирает самую точную дефиницию, отражающую его отношение к Бруно — божество. Ты можешь молиться ему, можешь восхищаться им, но ты никогда не сможешь по-настоящему коснуться его.

Хотя тот факт, что он делит трапезу с божеством, многое значит.

— Как ты себя чувствуешь? — неожиданно проявляет интерес Бруно. Леоне едва не давится и с трудом проглатывает кусок.

— Нормально, — сдавленно отвечает он, прокашливается и добавляет: — Буччеллати, у меня живучести как у дворовой псины. Ты вообразить себе не можешь, как я пил до… до тебя.

Бруно наблюдает за ним, склонив голову, и это внимание заставляет кровь вскипать.

— Не стоит повторять, — говорит он и больше не возвращается к этой теме.

Когда они приходят обратно в резиденцию Польпо, Леоне вспоминает, что диски так и не убрал, но им обоим, по большому счёту, плевать. Это даже не их дом. Бруно рассказывает ему про человека, с которым они должны встретиться. Про то, что человек ждёт только его одного, и про то, что именно нужно от Леоне. Буччеллати занудный стратег, думает тот, слушая, как он раскладывает по полочкам буквально каждую мелочь. Леоне всё ждёт, когда Бруно распланирует, как им дышать. И ведь так всегда. Он держит в голове десятки вариантов развития событий и то, как из них можно выйти. Когда Бруно действует, это смотрится так легко, как будто он действительно грёбаный бог, но стоит ему начать излагать свою тактику, волосы встают дыбом и удивляешься, как у него не взрывается голова.

Леоне готов поспорить на что угодно: нет такой проблемы, для которой Бруно Буччеллати не найдёт решение. К нему прибегают люди — в мыле, крови или грязи в зависимости от ситуации — и говорят: «У нас пиздец», и Бруно садится, думает, а потом спокойно и последовательно излагает по пунктам, как этот пиздец исправить. Леоне завидует ему и обожает.

Когда Бруно заканчивает, повторив одно и то же пять раз, на часах больше десяти.

— Ты останешься здесь на ночь? — спрашивает Леоне.

— Да.

Его одолевает желание тоже остаться, чтобы быть поближе к Бруно, но какой в этом толк? Он знает, что это ничего ему не даст и просто разбередит душу.

— Извини, я пойду к себе. Хочу привести себя в порядок, а у себя мне привычнее.

Он замечает, что никогда не называет свою квартиру «домом».

— Да, иди. Не опаздывай завтра.

Потому что его дом рядом с Бруно.

Старый город пылает своими окнами, старинными фонарями, мерцающими до самого рассвета. В квартире Леоне так тихо, пылью пахнет, словно здесь лет десять никто не живёт. Это запах заброшенности. Он задумывается, не пахнет ли так от него самого. Окна тут же распахиваются, старые продукты из холодильника летят в мусорку, ужасный пуловер остаётся на спинке стула. Леоне стоит посреди комнаты, полуобнажённый и выпитый, как винная бутылка, и думает, что ради Бруно поживёт ещё немного.

Он ворочается на сбитых влажных простынях, мечется в тревожных, слишком ярких, слишком обрывочных снах, которые не дают отдыха. Ему не нужно заводить будильник, потому что бессонница и тревожность заставляют его проснуться ещё до рассвета и лежать, уставившись в потолок.

Леоне смотрит на себя в зеркало и думает, что если срочно не наест всё, что потерял за последние месяцы, то просто растворится и исчезнет. Заморить себя до истощения — не лучшая смерть, пускай иногда он специально не ест, лишает себя еды в качестве наказания неизвестно за что, мучает, истязает. Ему доставляет особое удовольствие собственное физическое страдание.

Его одолевает смутное беспокойство, пока он медленно и неторопливо собирается выйти на улицу. Леоне прокручивает в голове вчерашние наставления Бруно, снова и снова, как таблицу умножения, лишь бы не забыть и не испортить всё. Он готов поклясться, что помнит его инструкции наизусть, потому что прошедшим вечером ловит каждое слово. Леоне ненавидит подводить его.

Андреа Рамазотти — главарь бандитской группировки, неподвластной Пассионе. И, по словам Бруно, он наглеет и лезет на их территорию. Леоне до сих пор поражается детской наивности своего капо, решившего (надеющегося?), что сегодняшняя встреча будет «просто разговором».

Серость рассвета вызывает тошноту. Он медлительными пальцами сплетает шнуровку на вырезе, стараясь, чтобы сиреневые жгуты шли по порядку. С недосыпа это тяжелее, чем попасть в нужную петельку нужной пуговицей на рубашке. Он уже сто лет не носит рубашек.

Леоне красится такими же вялыми движениями, но так основательно, словно не знает, когда надо остановиться. Однажды молодая сицилийка в баре сказала, что он красивый, но он не поверил. Ему не нравится собственное лицо: слишком явно выделяющиеся скулы, слишком острый кончик носа, абсолютно не итальянская бледность. Он до одури не любит сам себя, но при этом отчаянно жаждет любви от других — факт, который он не признает даже на смертном одре.

Он прячет пистолет под тёмной тканью.

На улице противно, но ему нравится. Времени до назначенной встречи ещё так много, но он больше не может сидеть в квартире, бредёт дворами, чтобы не напороться на людей, прячется в узких подворотнях, мрачно думая о чём-то неясном — поскольку каждый раз, когда он пытается понять, о чём думает, он не видит кругом ни одной своей мысли.

Когда Леоне натыкается на лезвие ножа, он даже не осознаёт сперва, что происходит. Видит перед лицом этот блестящий металл и моргает, полагая, что всё-таки не сдержался, опять напился и поймал алкогольный делирий, а теперь наслаждается галлюцинацией. Потом видит бежевый плащ и чёрную шляпу. Он слышит чей-то голос, что-то неясное, как будто временно выпадает из земного мира. Он не различает слов, но инстинктивно понимает, чего от него хотят. Злится. Злость от того, что на его пути встают именно в тот момент, когда он должен идти к своему боссу, чтобы помочь ему, чтобы прикрыть его. Злость восстаёт из глубин души.

Леоне призывает Муди Блюз, чтобы выместить злость, смотрит на лицо перед ним и вдруг замирает, не понимает ни черта, думает, что всё ещё во сне или пьяной горячке. Задыхающийся вскрик, брызги крови, такие резкие, что он ненадолго зажмуривается и с отвращением чувствует эту липкую влагу на собственных щеках, лбу, подбородке. Из чужой левой глазницы, сквозь лопнувшее глазное яблоко, показывается крупная игла, зловещая и окровавленная. Леоне непонимающе опускает взгляд на оружие в руке, потом снова на острую и массивную железную занозу, вышедшую словно из недр черепной коробки. Кровь алыми слезами струится по левой щеке. Препятствие перед Леоне исчезает. Потому что кричит, потому что держится за повреждённый глаз, потому что нож выпадает из руки и летит к земле, как нараспев. И он вдруг видит перед собой Неро, прячущегося в тени.

Леоне спрашивает, не сдержавшись:

— Что за хуйня?

Собственный вопрос разрывает сонливое непонимание и сюрреалистичность происходящего. Как будто он сам себе бьёт пощёчину. Лидер Сквадры выглядит холодным, безразличным. Его руки в карманах, его плечо упирается в кирпичную кладку шершавой стены.

— Подумал, что тебе нужна помощь.

— Я не просил помогать мне.

Неро пожимает плечами. Из-за того, что он отводит взгляд, и из-за мутного солнечного света Леоне почти не видит его красной радужки, и глаза его кажутся непроницаемо чёрными.

— Что ты здесь делаешь? — требовательно задаёт вопрос Леоне. Его не смущает вой раненого, который пытается убежать, держась за стену.

— В доме за твоей спиной живёт мой человек.

Это немного успокаивает. Леоне приходит мысль, что Неро вообще не обязан отвечать на такие вопросы, но он отвечает.

— Этот кусок дерьма не попытается отомстить?

Неро лениво глядит за спину Леоне, вслед упомянутому.

— В организме человека содержится около четырёх грамм железа, и я только что истощил практически все его запасы. Он умрёт по дороге.

Леоне вскидывает брови. Он давно ничему не удивляется, но сейчас — да, вполне. Ему интересен этот станд, но он больше ничего не спрашивает, потому что уважает чужое право держать в секрете свои способности. Хотя его Муди Блюз уже открыт. Он дотрагивается до своего лица кончиками пальцев.

— Отлично, — рычит Леоне зло и приглушённо, обнаруживая на подушечке пятно крови.

Неро отлипает от стены и осторожной поступью дикой охотящейся рыси подходит к нему. Глаза его пылают, как тлеющая головня, исторгнутая огнём.

— Я не специально, — заверяет он, пока Леоне обескураженно следит за каждым его движением. Он приближается к нему едва ли не вплотную, и Леоне собирается попятиться, возмутиться, ударить его, но внезапно Неро протягивает руку с зажатой в пальцах тканью своего длинного плаща и вытирает капли крови с его лица.

— Ты… Блять! — испуганно отшатывается Леоне. Неро замирает в одной позе, с поднятой рукой и нечитаемым выражением лица.

— Здесь нет зеркала.

Он даже не пускается в объяснения: приводит одну-единственную причину, по которой он это сделал, и она звучит так веско и логично, что Леоне чувствует себя глупым и раздражённым. Его ворчливое бормотание Неро принимает за согласие и делает шаг вперёд, продолжая стирать точечные густые капли.

— Я не ожидал, что подонок из Сквадры окажется альтруистом, — выплёвывает Леоне, буквально ощущая собственную желчь.

— Разумеется, — низко произносит Неро, сосредоточенный исключительно на своих манипуляциях, и проводит тканью по изгибу его скулы. — О нас ведь столько баек ходит.

Леоне покрывается мурашками.

— Но я не альтруист, — добавляет Неро, убирая брызги с его переносицы, и тот прикрывает веки.

Это так странно. Руки, которые безжалостно убивают, сейчас так бережно вытирают его лицо. Он вспоминает, как Бруно делал то же самое, когда он был пьян. Горечь затапливает лёгкие, и Леоне презрительно усмехается сам себе. Грудь сдавливает болью при воспоминании о Бруно, которого он скоро увидит.

Неро заканчивает и отпускает свой плащ, но не отступает назад.

— Я даже не задел макияж.

Леоне фыркает, и боль немного отступает.

— Спасибо, Неро.

Он говорит «Не за что» и обходит его, чтобы уйти. Леоне стоит остолбеневший. Его берёт оторопь, но он находит в себе силы обернуться и спросить в спину:

— Что это был за подарок?

Неро даже не останавливается и бросает, махнув рукой:

— Ты мне понравился.

Леоне чувствует, как его лицо нагревается, и Неро скрывается за углом здания, больше ничего не сказав. Его сражает наповал не суть этой фразы, а то, с какой непритворной лёгкостью Неро её произнёс.

Что, всё так просто? Так можно было?

Взглянув на часы, Леоне выходит из маргинальной подворотни на проспект. Звучат гудки машин, на мгновение оглушая, подобно пронзительному грому в небе. Лицо горит от ветра, но на самом деле виноват здесь Неро. Леоне останавливается у нужного бара и с облегчением смеётся. Голос эхом отпрыгивает от стен и возвращается к нему, как резиновый мяч.

— Аббаккио, что с тобой?!

Он ощущает, как его хватают за запястье и тянут. Спотыкаясь, он влетает в образовавшуюся в стене щель с зазубренным частоколом молнии по краям и чуть ли не падает в руки Бруно. Возможно, случайный прохожий будет долго помнить, как на его глазах двое мужчин входят в стену и исчезают, однако никого это не волнует. Когда молния застёгивается, Леоне оглядывается и видит тесную подсобку.

— Я был в хорошем настроении, — врёт он, глядя на своего босса, поправляющего воротник костюма.

— Ты был как безумец, — отвечает Бруно и отходит к двери, стремительный, текучий, словно шёлк. — Наш приятель уже здесь и, как я и думал, он нарушил свою часть уговора прийти одному.

Его ладонь лежит на деревянной поверхности двери. Леоне напоминает:

— И ты тоже.

— Это показывает, как мы друг другу не доверяем, — вздыхает Бруно. Его вздох говорит: «Теперь точно ясно, что разговор будет тяжёлым».

— Я должен открыто пойти с тобой?

Бруно одаряет его взглядом, прожигающим и таким объёмным, похожим на прикосновение.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты встревал. По возможности. Просто будь рядом.

Леоне безумно хочет, чтобы последнюю фразу он сказал ему при других обстоятельствах.

Бруно раскрывает молнию на двери и немного отодвигается, насколько позволяет пространство.

— Иди. Он возле бара. Там ещё двое его людей, оба за столом рядом с фреской на стене. Не выходи в зал, не показывайся в открытую.

Когда они обсуждают Андреа Рамазотти, Леоне интересуется, почему бы не дать разобраться с ним Сквадре. В тот момент Бруно сурово сдвигает брови на переносице и тыкает в него обратной стороной ручки со словами: «Ты думаешь, я собрался убить человека?»

Леоне кивает и протискивается мимо него, думая: «Проклятый идеалист».

Он аккуратно подсматривает за залом и видит главаря банды. Как на фотографиях из архива Польпо. На нём борсалино, которую он даже не удосуживается снять с головы в помещении, и Леоне ненавидит эти шляпы, ставшие чем-то вроде красной тряпки для мирных жителей, ассоциирующих оные исключительно с французскими и итальянскими мафиозными кланами. Люди Рамазотти тоже на месте.

Пассионе лучше, думается Леоне, пока он следит, как его босс появляется в зале так, словно действительно только что приходит. Пассионе финансирует политиков из местных, они попадают в региональные советы, в Парламент, и защищают там интересы области. Пассионе спонсирует молодых дизайнеров, которые потом становятся всемирно известными³. Пассионе — бочка дёгтя, в которой есть капля мёда, в то время как эти бандитские группировки всем как заноза в заднице. Сейчас любой способен собрать банду и начать промышлять грабежами, заниматься вандализмом, не бояться таких наказаний, как раньше, когда их либо убивали, либо предлагали присоединиться к клану. Группировки, буйствующие в Неаполе, состоят не только из тех отморозков, которые совершают преступления ради выгоды и денег. Часто они прекрасно знают, что, объединяясь, совершая всё больше противозаконных действий и становясь агрессивнее, они могут начать работать на клан и увеличить свой экономический потенциал.

Леоне ощущает только вибрации, словно нет больше звуков. Он сидит и его рука находится близко-близко к пистолету, который накрывает и прячет ткань. Кровь пульсирует, в висках стучит, жар, необъяснимый и неприятный охватывает всё тело от дикой мысли, что Бруно не справится и придётся пустить его в ход. Леоне смотрит туда, смотрит, как они сидят друг напротив друга.

Боже, Буччеллати правда считает, что главарь этих отбросов согласится на условия Пассионе? Согласится отдавать проценты?

Леоне теряет счёт времени. Он даже перебрасывается парой будничных фраз с сидящим рядом посетителем. Ему далеко до той непринуждённости, с которой Миста может завести расслабленную беседу с любым незнакомцем и незнакомкой: подсесть рядом, заговорить, как ни в чём не бывало, обсудить что-то, несмотря на то, что их ничего не связывает. Его напрягает искажённое сатирической гримасой лицо Рамазотти, нахмуренное и настороженное лицо Бруно — глаза его кажутся бездонными впадинами, чёрными пустотами.

Бруно многие поначалу не воспринимают всерьёз, потому что он молод. Ему тяжело среди взрослых и зрелых членов семейства, поскольку в их глазах он просто ребёнок, а стоит им узнать о его успехах — становится «умным, хорошим ребёнком». Что уж говорить о посторонних?

Рамазотти выкрикивает «Чёрта с два!» и хлопает ладонью по столу. Леоне устало думает: «Ну, ясно» и кладёт руку на рукоять пистолета. Нельзя горячиться, вспоминает он слова Бруно. Но ему хочется прострелить колено этому Рамазотти, забить ногами и прорычать в лицо пару угроз, чтобы был тише воды ниже травы и не лез на чужую территорию. Леоне знает, что импульсивный, знает, что раздражительный, и ради Бруно готов потерпеть.

Тот произносит слова, которые Леоне не слышит в силу отдалённости, но слова, что имеют силу и остроту, что заставляют Рамазотти неожиданно вскочить со своего места, опрокидывая стул. Красные пятна ярости на его лице производят на Леоне впечатление. Он сам встаёт, глядя, как тот выхватывает беретту — чуть более новой модели, чем у него — и наставляет на сидящего напротив Буччеллати.

Вдох-выдох, говорит себе Леоне, держа в голове инструкции. Бруно это предвидел. Этот сукин сын, проносится мысль, достал оружие и угрожает им на виду у всех, публично, при мирных горожанах. Дышать тяжело, зрение застилает пелена гнева, оставляя нетронутым лишь омрачённое разочарованием лицо Бруно, его руки, сжатые на подлокотниках.

Он не отводит взгляд под прицелом дула. Он сидит так спокойно и неподвижно, словно ничего не происходит.

Люди шепчутся и поглядывают в сторону выхода, чтобы убежать в случае перестрелки. Бруно говорит:

— Ты не откроешь огонь в переполненном баре.

Это звучит как приказ. Это разжигает ярость под кожей. Леоне глядит на людей Рамазотти, смотрит, как они лезут под полы пиджаков, к залогу своей самоуверенности. Леоне издаёт звук, похожий на сдавленное рычание, и зовёт Муди Блюз.

Выстрел слышится, как удар молотка. Потом вскрики женщин, и кто-то из посетителей уже бросается к выходу, к спасению. Бруно продолжает сидеть, не шелохнувшись, и испепеляет взглядом Рамазотти. Пуля прошла в паре сантиметров над плечом, он специально выстрелил мимо.

— Трус, — презрительно бросает Бруно, взбешённый тем, что выстрел мог задеть кого-то позади него.

Рамазотти не видит его станд, выбивающий оружие из рук, и поражённо таращится на свои пальцы, точно они его подводят. Он стреляет глазами в сторону своих людей, которые должны помочь ему, но те, к изумлению, без чувств лежат возле стола. Бруно подаётся вперёд и кладёт локти на стол.

— То, что ты сделал — неуважительно, — заявляет он. — Я расцениваю это как плевок в лицо Пассионе.

Рамазотти замахивается, чтобы ударить его. Кулак не долетает до цели, потому что Стики Фингерс успевает быстрее — и Бруно наблюдает, как ошарашенный главарь банды мешком падает на пол, пока в толпе вновь кто-то кричит. Бруно несколько секунд глядит, как Рамазотти держится за нижнюю челюсть и стонет, а потом встаёт и предупреждает:

— Если до понедельника не остынешь, мы будем разговаривать при других обстоятельствах.

Он бросает взгляд на Леоне, кивает и уходит.

Походка Бруно, когда он понемногу отходит от бара, такая размеренная и расслабленная, как будто там внутри он просто опрокинул пару рюмок и отправился дальше по делам. Леоне догоняет его спустя полминуты и приноравливается к его темпу.

— Спасибо, что убрал тех ребят тихо, — благодарит Бруно, пока они оба отдаляются от заведения, словно всё в порядке.

— Мне с моим сраным магнитофоном только простых смертных и убирать, — фыркает Леоне, стараясь скрыть довольство от его похвалы.

Бруно удивлённо округляет глаза.

— Сраный магнитофон? Вот что ты о себе думаешь?

Леоне дёргается от этих слов. Звучание их так просто, так естественно и отзывается в нём каждым сгоревшим нервным окончанием.

— Мда… Удобно, между прочим, когда забываю плеер, — нервно шутит он и меняет тему: — Что теперь? Это отродье не смутили даже другие люди. Он действует, как скотина без чести и совести. Я так и думал, что не надо было с ним сюсюкаться.

Бруно поворачивает к нему голову и глядит, как на ребёнка.

— Аббаккио, нельзя убивать всех подряд. Сначала конфликт пытаются уладить по-хорошему.

— А я и не хотел его убивать, — парирует Леоне. — С полиции я усвоил другие методы.

Пытки, практикующиеся жандармами, в какой-то степени табу для него, но он больше не может терпеть. Иногда у Леоне возникает ощущение, что он меняет шило на мыло: что полиция, что Пассионе — две навозных ямы, только одну спонсирует государство. Бруно выдыхает со смехом, понимая, что он имеет в виду.

— Теперь у них самый последний шанс. Если нет — то моя совесть в случае чего будет чиста. Я предупреждал.

— Ты натравишь наёмников?

— Нет, никакой Сквадры, — резко отвечает Бруно. — По своей воле я никогда не прибегаю к их… помощи, если это можно так назвать. Думаешь, мне приятно платить им за убийства?

Леоне кусает внутреннюю сторону щеки, раздумывая, сказать ли ему про Неро.

— Тем более, — добавляет Бруно, смягчаясь, — у нас есть своя маленькая мощь, которая в разгневанном состоянии сметает и убивает всех. Что своих, что чужих.

Леоне смеётся. Он никому не рассказывает, но втайне Фуго — его любимчик.