Я работала. Вставала рано утром, заваривала первую чашку чая, принимала душ. Под окном бродил сонный дворник, и иногда пробегала одинокая собака. Ее я боялась: она была очень склочной. Мне не раз приходилось делать лишний крюк или ждать, пока что-нибудь не отвлечет внимание дворняги, чтобы лишний раз не встречаться с ней посреди двора.

      Дворника я, признаться, тоже побаивалась, хоть он и был куда безобиднее собаки, кроме того, с работой справлялся на «ура». Дорожки у нас оставались самыми чистыми, а зимой на них нельзя было поскользнуться и уж тем более упасть. Только и ходить по ним тоже было нельзя. Баграт Багратыч, дворник, всякий раз оказывался поблизости, чтобы проворчать невнятное: «ходят». Да, обычно он именно это всегда и говорил. Причем так сурово, что тот, кто «ходил», смущался и старался уйти как можно скорее.

      Из дома я вылетала пулей, пробегала мимо дворника и собаки, садилась в трамвай.

      Работа. Я гордилась тем, что она у меня была. Это очень полезно: вот не получается у тебя что-то, или ты чего-то не понимаешь, сразу становится обидно. Иногда ужасно стыдно. Но можно сказать себе (реже — другим), что пускай я не умная, а порой еще и совершенно недальнозоркая, зато работаю. Конечно, когда все валилось из рук, ни о какой гордости и речи идти не могло.

      Часто домой приходилось возвращаться поздно, снова бегом, только уже в темноте, которую оттеняли подслеповатые фонари. И тогда я боялась не только собаки и дворника, а каждого случайного прохожего.

      Человек был удивлен и даже недоволен тем, что я куда-то уходила. Это казалось ему категорически непонятным: «Как ты можешь работать? Ты же низенькая и такая недальнозоркая». Поначалу Человек ворчал и даже обижался или делал вид, что обижен. Но затем он смирился с шумом на кухне, научился вставать рано и так же рано завтракать. Вот только Человек был против того, чтобы я возвращалась так поздно.

      — А вдруг тебя украдут? — говорил он очень серьезно.

      — Кто?

      — Не знаю. Враги.

      Меня это, честно, очень забавляло:

      — Здесь они не живут.

      — Конечно. Они приедут. И заберут.

      — Куда?

      — К себе или к другим врагам, — потом Человек замечал, как я улыбаюсь, и приговаривал. — Ты лучше ешь кашу.

      Было очень поздно, когда я вышла с работы, по дороге до остановки мне не встретилось ни одного пешехода, а в подоспевшем трамвае я оказалась единственным пассажиром. Прислонившись к запотевшему окну, думала про врагов, что они приедут откуда-то и заберут меня. Зачем? Я же ничего не умею, только работать. Вообще, жалко их, врагов никто не любит. Понятное дело, они же враги. И, наверное, у них есть свои вражьи мамы и бабушки, которые их все-таки ценят и по-своему ждут. Враги звонят им каждый день, шлют открытки, а летом ездят к ним в деревню пасти вражьих коров.

      Вот я маме не звонила сегодня, все некогда.

      Внезапно поток полусонных размышлений прервал вошедший на очередной остановке мужчина. Он сел на сиденье передо мной, что уже показалось подозрительным, а потом, засмотревшись на зимнюю улицу, резко обернулся, словно что-то вспомнил, и наши взгляды встретились. Этот мужчина был очень похож на врага: в черном пальто поверх серого костюма, с легкой щетиной и с кожаной сумкой в руках — такой обычный, оттого и странный.

      Я опустила голову, точно мне захотелось поразглядывать свои зимние башмаки, а сама принялась последними словами ругать себя за то, что засиделась с работой, что смеялась над осторожностью Человека, что так и не позвонила маме. Так мы и ехали. Привычные двадцать минут пути показались вечностью, и, когда скрипучий динамик объявил мою остановку, я метнулась к еще не открывшимся дверям. Пожалуй, это было опрометчиво, ведь так враг мог почуять страх и погнаться и… но он как ни в чем не бывало улыбнулся мне и сказал хрипловатым, видно, от курения голосом:

      — До свидания.

      Я вылетела на остановку, трамвай постоял еще пару секунд на безлюдной улице и, качнувшись, захлопнул двери. Враг поехал дальше.

      Семеня по улице, старалась идти исключительно под светом фонарей и не оглядываться слишком часто. Людей было мало, но они были, расплывчатые и темные, как тени, они шли дальше прямо или сворачивали наискосок, растворяясь в подворотнях или голодных полуслепых подъездах. Некоторые просто стояли и ждали, тоже пугали, но не так, как враг из трамвая. Мне стало стыдно: он был вежливым, пусть и врагом, но вежливым, стоило бы с ним попрощаться.

      — Эй!

      Мне навстречу шел Человек, поспешно и торопливо, поскрипывая на снегу новыми ботинками, которые мы купили недавно на рынке.

      Человек легким движением поправил на мне сползшую шапку.

      — Замерзла? — и, не дожидаясь ответа. — Пойдем, я рис сварил. Вкусный.

      Мне снова стало стыдно. Хотелось рассказать и про людей на улице, и про врага в трамвае, и про работу, извиниться, а еще крепко ухватиться за руку и не отпускать до самого дома.

      Шел снег, шли и мы с Человеком. Он — справа, я — слева.

      — А у нас лампочка перегорела, — признался он мне. — В ванной. Представляешь?

      — Нет.

      — Вот и я тоже. Надо купить.

      — Надо. Я куплю.

      — А еще скоро мыло сломается. Не люблю когда так, неудобно.

      — Я тоже не люблю.

      — А выкидывать нельзя.

      — Нельзя. Может склеить потом?

      — Склеить? — удивился Человек. — Это можно.

      Уже стало как-то легко, но он вдруг остановился и сказал совсем не сердито:

      — Давай, я буду тебя встречать. А то ты совсем еще низенькая. Подрасти немного, хотя бы, как я. А пока страшно за тебя, увезут. Понятно?

      Я кивнула. Потом Человек продолжил говорить о мыле. Он не боялся собаки. Не боялся Человек и дворника. Мы, когда подходили к нашей улочке, опять с ним столкнулись, он посмотрел на нас и насупился:

      — Ходят.

      Человек с полной уверенностью подтвердил:

      — Ходим, — и пошел дальше.

      Человек ничего не боялся, только врагов. И то, только потому, что я еще не выросла.