Иногда самым правильным оказывается лежать на диване и не двигаться, особенно хорошо притвориться, что спишь, чтобы никто больше не воспитывал и не мешал огорчаться. Я слышала усталый сухой ветер, слышала, как шипели и скворчали на раскаленном асфальте шины спешивших куда-то машин.

      Человек ходил рядом, отодвигал зачем-то стулья и шумел на столе, он пробовал мне что-то сказать про вредность сна и про мою вредность характера в целом, но я только крепче зажмуривала глаза и упорно не замечала его ворчания. Все сегодняшнее «сегодня» оказалось на редкость унылым. Дело даже не в погоде, хотя жара стояла невыносимая. Нет, просто случались такие дни, когда все, что я делала, было неуместно и глупо: из меня вылетали не те слова, думались не те мысли, жизнь получалась кривая и неправильная. В общем, чувствовала я себя одним из самых неумных созданий на земле.

      — Ты что? — спросил Человек.

      Я нехотя открыла глаза и почему-то оказалась не в своей гостиной, не на диване, а на сырой траве.

      — Я ничего, — посмотрела на серое внезапно мрачное небо. — Я сплю.

      — Врешь же, — ответило мне самое темное облако голосом Человека.

      — А ты где?

      — А ты?

      Я осмотрелась:

      — Я не знаю.

      — Значит, и я не знаю.

      Кругом было только поле, обыкновенное, с самыми незамысловатыми блеклыми цветами и редкими жухлыми кустарниками. Небо тоже было простым, последождевым, облако с голосом Человека куда-то делось, стремительно гонимое мокрым ветром.

      — Ты тут? — оставаться одной мне совсем не хотелось.

      — Тут, — ответил голос.

      — Пойдем? — спросила я и махнула куда-то далеко, где поле и небо сливались в серую полоску, и добавила робко, как в детстве. — Можно?

      — Иди.

      — А ты?

      — Успокойся, я буду потихоньку витать рядом.

      И я пошла, стопы тут же сделались черными от сырой земли, а колосья щекотали и стегали икры, обдавая все новой и новой прохладой.

      Человек оставался мне невиден, но я его чувствовала: он шуршал следом, как ветер, только тише и ласковее. А еще, мне показалось, что Человек на самом деле вовсе не «витал», а крался у меня за спиной. Но обернуться не хватало смелости, вдруг мне не показалось? И там вовсе никого не было, и на самом деле я совершенно одна?

      Вот так странно, а иногда и очень страшно мы бродили по полю. Смеркалось, а пейзаж вокруг меня все не менялся. Наконец, я предложила:

      — Сядем?

      — Сядем, — рядом со мной зашуршала трава.

      Я плюхнулась следом, попытавшись прижаться к невидимому плечу спиной, обхватила руками колени и снова посмотрела на небо. Все еще мутное.

      — Знаешь, — начал Человек негромко. — Почему хорошо быть дураком?

      — Не знаю. Почему?

      — Хорошо быть дураком, потому что не понимаешь, что ничего не понимаешь! —Человек весело рассмеялся, а меня снова окатило порывом ветра и вечерней росой. — А откуда берется глупость? — Я честно подумала, но только пожала плечами. — Глупость берется из ниоткуда. Ты думаешь, что глупость это что-то замысловатое? Совсем нет. И вообще глупость — вещь заразная, но полезная. Представляешь, как это? Ничего не понимать?

      — Что же в этом полезного? — удивилась я. — По мне, так уж лучше понимать хоть что-то.

      — А зачем? — удивился Человек. — Дураку важно, чтобы понимали его. А другие ему не интересны. Видишь? С ним надо, как с больным, бережно обращаться.

      Мне показалось, что человек говорил про меня, стало досадно. Я потерла замерзшие испачканные ступни:

      — Что же это получается, глупость не лечится? Так и жить с ней?

      — Не всегда. Больной, иногда, сам выздоравливает, просто так.

      — И что?

      — И становится обыкновенным человеком, а то, знаешь, неприятно, что на тебя, как на дурачка, смотрят.

      — Ну, а если это настоящий круглый дурак?

      — Тогда нечего с ним и возиться. Он никогда ничего не поймет.

      — Грустно, — сказала я, разглядывая подол грязной юбки.

      — Кому? Дураку? Нет, ему весело.

      — Так бывают же они несчастны, хоть иногда.

      — Если пытаться ему что-то объяснить или научить его чему-нибудь, тогда да. Тогда дурак становится ох какой несчастный.

      — Ничего не понимать — скучно. Когда я не понимаю, мне стыдно. Получается, быть дураком — все время скучать и стыдиться?

      Человек молчал, мне даже почудилось, что он ушел или развеялся окончательно, как то облако. Плохое настроение, холод, сменившийся на жару, разговоры о дураках, возможное одиночество посреди поля — все это показалось такой бесконечной несправедливостью, что я уже собралась заплакать, но большая теплая ладонь легла мне на голову привычным примирительным жестом:

      — Ты просто чуть-чуть недальнозоркая, но это мы поправим. Это хорошо, что ты не понимаешь, как хорошо быть дураком. Я бы вот сам им охотно стал, только ты же без меня совсем пропадешь, правда? — Я кивнула. — Значит, я как-нибудь потом подурею, когда ты подрастешь.

      Небо отозвалось на его слова далеким раскатом грома. Собиралась летняя ночная гроза, Человек усмехнулся и добавил:

      — Дождь начинается, а ты босиком. Давай, просыпайся. Простуда, это тебе не глупость, от нее лечиться надо.