Легко жаловаться, легко почти всегда и везде: что опять сломалось то, что ломаться не должно, что времени свободного не было, нет и не будет, или, еще лучше, что время есть, просто его не дают. Кто не дает? Враги, те самые, из деревни. Если так рассуждать, ни одно признание не обходится без жалобы. Жалоба сама по себе признание, признание в том, что с тобой происходит несчастье.

   Вот сегодня у меня разбилась чашка. Я, как обычно, поставила ее на стол. Да, на край, но не совсем, она всегда так стояла, и с ней ничего не случалось, а тут вдруг взяла и упала. Вчера я опоздала на работу, потому что в городе случилась пробка, трамваи выстроились в ряд и никуда не ехали. Узнай я об этом раньше, вышла бы за полчаса и спокойно доехала на метро. Но меня не предупредили, не уберегли. Интересно, кто ответственен за все неурядицы?

   — Никто, — сказал Человек, выслушав мой рассказ.

   Это было вечером, мы сидели на балконе, доедая мороженое, и смотрели на небо, которое на самом деле перевернутое море с рыбами-птицами, материками и островами из облаков.

   — Его так зовут — Никто, — уточнил Человек, облизнув палочку от эскимо. — Он живет на улице Нигде.

   — Никогда не слышала о такой, — призналась я, на что он только пожал плечами:

   — Ее выкрикивают каждый день по многу раз. Я с Никто давно знаком, почти с самого начала. Хочешь, я могу и тебя с ним познакомить?

   Я хотела, нет, даже не так, я очень хотела. Мне нужно было посмотреть в лицо тому, кто мог предостеречь меня от внезапности пробок и неустойчивости чашек на краю стола. Пусть он объяснит мне и остальным людям мою неосведомленность, и восторжествует долгожданная справедливость. Я преисполнилась решимости, и никто не мог меня остановить. Человек только смотрел и посмеивался, иногда воровато поглядывал в сторону моего щербета:

   — По-моему, ты уже наелась.

   Но утром выяснилось, что храбрость — вещь непостоянная. Наверное, ей тесно со мной, во мне ведь только полтора метра роста. Храбрость, привыкшая греться на широких плечах воинов, во мне просто не помещалась, зато с робостью мы давно на «ты», особенно, когда дело доходило до походов по гостям и неловких знакомств.

    «Зачем согласилась? — думала я, идя с Человеком по залитой солнцем улице. — Подумаешь, чашка. Но разве можно приходить без предупреждения? Вдруг, Никто очень занят? У него есть полное право рассердиться».

   — Постой, — не выдержала.

   Человек обернулся и, не сбавляя шага, спросил:

   — Что?

   — Может, не надо?

   — Почему?

   — Нехорошо.

   — Почему же: я хочу проведать старого друга, познакомить его с новым. Хорошо? — Человек посмотрел на меня, как на совсем недальнозоркую.

   — Хорошо, — кивнула я. — Но, может, его нет дома?

   — Чепуха, Никто всегда дома. На улице можно простудиться.

   — Так ведь жарко.

   — Тем более, погуляешь по улице, а как вернешься в холодную комнату, тут же случится воспаление легких.

   — Как же он тогда живет?

   — Так и живет, все просчитывает до мелочей, — ликовал он. — Никто настоящий гений мысли! Вот увидишь.

   Я не знала, что сказать, и не хотела никуда идти. Человек это заметил, нахмурился и строго сказал:

   — По-моему, ты не умеешь отвечать за свои слова.

   Это походило на то, как обыкновенно родители воспитывали капризных детей: очень серьезный взгляд, спокойные, но твердые интонации в голосе. Мы замерли посреди улицы под кронами раскидистых кленов, заботливо укрывших нас тенью. Мимо шли, бежали и просто были люди, а мы все стояли и стояли. Когда Человек сложил руки на груди, стало ясно, что он мог долго ждать моего ответа, и я не без грусти согнала с себя пригревшуюся робость и предложила:

   — Давай хотя бы купим что-нибудь к чаю. С пустыми руками идти нехорошо, правда?

   — Вот это правда нехорошо.

   Хорошо — быть храбрым и давать обещания, нехорошо — потом не выполнять их. Хорошо бы вообще не давать обещаний, нехорошо, что это невозможно.

   Громыхая банкой печенья, читала названия перекрестков и бульваров, старалась примечать номера трамвайных остановок, давняя привычка на случай, если придется искать дорогу обратно самой, но скоро мне это надоело, в конце концов со мной был Человек, а он никогда не терялся, уж больно нравился ему наш дом. Казалось, одно слово «хозяйство» пробуждало в нем трепет и гордость. Ему бы жить да жить в моей гостиной, шуметь на кухне кастрюлями и поучать меня даже во сне, но ошибочно будет полагать, что Человек избегал прогулок, улицу он любил ничуть не меньше. Снаружи он становился выше, выпрямлялся, дышал как будто громче, и рядом с ним было не страшно заблудиться и поплутать по незнакомым улицам. Это могло бы стать неплохим приключением.

   — Вот дом, — сказал Человек.

   Улица Нигде, дом №?, корпус №??.

   Я и не думала, что такие здания бывают: маленькое, низкое, а окон в нем не меньше ста, и все смотрят на улицу Нигде и на меня. Внутри лестницы, бесконечные и кривые. Ступени были то каменные, то бетонные, а то и вовсе деревянные со скрипучими половицами. И ни одной квартиры!

   Лестницы не кончались, и я могла бы идти так все время. Мимо сновали взад и вперед кошки с собаками разной степени дружелюбности. Я видела одну ворону, пригревшуюся рядом с куском хлеба, она посмотрела на нас совсем уж недобро, но Человек сжал мою руку и уверенно повел за собой. Я уже почти забыла, что в доме не больше трех этажей, а мы прошли около десяти пролетов, я забыла, что здесь кто-то жил; и когда в глазах зарябило, сердце лихорадочно застучало, а в голове не осталось ни одной связной мысли, голос Человека вернул меня в реальность:

   — Пришли.

   Мы стояли перед самой обыкновенной дверью, обтянутой той самой странной материей, которая кожзам — не кожзам, ткань — не ткань, а что-то среднее, грязно-коричневое. Человек постучался.

   Сначала никто не отозвался. Не послышалось ни шагов, ни шарканья тапок, ни звона ключей. Словно хозяин затаился, напуганный визитом незваных гостей — это чувство мне было очень знакомо. Человек раскачивался на пятках и просто ждал.

   — Никто не открывает, — шепнула я спустя минуту.

   — Правильно, Никто никогда никому не открывает. По крайней мере, не сразу. Сейчас он соберется с мыслями и…

   Наконец, я услышала-таки скрежет, да не одного, а сразу десятка ключей. Они звонко громыхали, проворачиваясь в нескольких замках одновременно. На пороге показался мужчина маленького роста с редеющими волосами и записной книжкой в руках. Увидев меня, он удивился, и удивление почти переросло в испуг, но он вовремя заметил Человека, и его усталое лицо озарилось радостью:

   — Человек, сколько лет? — почти беззвучно.

   Человек весело кивнул:

   — Я, друг, как ты поживаешь? Вот, решил тебя навестить.

   У него снова появилось то растерянное выражение:

   — Как же так?.. Я не готов… Если бы я знал, я бы все... Не может быть, чтобы я такое забыл. Я же… Погоди минутку.

   И он забубнил себе под нос что-то совершенно неразборчивое, зашуршал страницами исписанной книжки. Человек мягко ответил, успокаивая:

   — Никто, ничего страшного не случилось. Мы пришли без приглашения. Я подумал, что мы с тобой давно не виделись, вот и решил заскочить.

   — Точно? — и робко улыбнулся. — Ох, я так рад. Ты это здорово придумал. Что же это я… — Никто отошел в сторону. — Проходите скорее. Простите, я давно не убирал в коридоре, я просто не знал...

   Мне стало неловко. Я бы с радостью отдала печенье, извинилась и убежала вниз, и никакие вороны и собаки не стали бы преградой, но Человек решительно втолкнул меня в квартиру.

   Едва мы оказались внутри, как потолок взмыл вверх и пропал. Его попросту не существовало, зато был дощатый пол и стены, стены, а вдоль них висели листовки, очень старые и совсем новые. Лозунги на всех языках призывали к порядку, труду, молчанию, возможно, и к чему-то другому, но я смогла разобрать надписи только на русском, английском и немецком. Еще заметки, бумажки, вырезки из газет. Коридор растянулся, смялся и спутался в бесконечный лабиринт с темными закутками и мрачными закоулками. Я шла, прицепившись к руке Человека, и ни на секунду не отпускала. Стены давили и мешали дышать, а там, наверху, вместо ламп, штукатурки и люстр висело тучное грозовое небо и изредка громыхало далекими раскатами.

    «Совсем как в том сне», — вспомнилось мне, и Человек опять нахмурился:

   — Больше двух — думают вслух.

   — Сюда, пожалуйста, — послышался надтреснутый тенор хозяина волшебного дома. — В гостиную.

   Так называлась захламленная комната с одиноким стулом и письменным столом возле окна. Сквозь мутные стекла чудилось, словно на солнечную улицу опустился туман. Хозяин суетился с какими-то мешками, ведрами и пыльными книгами:

   — Простите, такой бардак, мне, правда, очень жаль… Я не знал, я… — и снова принимался бегать по комнате, а за ним по пятам ходил веселый Человек и что-то бодро рассказывал, вспоминал. Они то появлялись, то пропадали, порой исчезали так надолго, что я воображала, точно осталась совершенно одна. В квартире, на улице Нигде, в мире, и что до дома мне точно не добраться, с трудом удержалась от мысли о том, как хорошо было бы вернуться в душный июльский день, купить нам с Человеком по мороженному и забыть об этом нелепом месте.

   — Так неловко, правда, мне так неловко, — протараторил Никто, в очередной раз пробегая через гостиную, и вдруг встретился со мной взглядом. Замер.

   — А это, — отозвался запыхавшийся Человек и подвел ко мне взъерошенного друга, не желавшего расставаться со своей записной книжкой. — Оля. Я тебе о ней говорил.

   Я встала и поклонилась.

   Никто подслеповато прищурился и осмотрел меня с ног до головы, облегченно вздохнул:

   — Она низенькая.

   — Да, некрупная, но, поверь, она еще вымахает, — заявил Человек гордо. — Познакомься, — велел он мне.

   Я дрессированным зверьком протянула ладонь для рукопожатия. Рука у Никто была крошечная и холодная. Он вздрогнул, когда наши пальцы соприкоснулись, и еще раз обдал этой странной жалобной улыбкой. Мне даже показалось, что я сделала ему больно или как-то обидела.

   Никто и Человек принесли чашки и графин воды:

   — Извините, — удрученно сказал хозяин, глядя на свои записи, — но у меня ничего нет, только соль и сахар. Я должен был купить, да, наверное, должен был, просто… не пойму, как же так вышло…

   — Мы принесли печенье, — заверила я.

   — Правда? — обрадовался он. — Никогда меня так не радовали, спасибо, сейчас я принесу сахар и ложки.

   Потом мы долго сидели (точнее сидела я, потому что именно мне достался стул), пили подслащенную воду, макая в нее печенье, оно размокало и оседало на дне чашек. Никто не говорил, и я не знала, что рассказать, зато Человеку было что обсудить: невоспитанный пылесос, врагов из деревни, мысли, любившие варенье.

   Никто слушал его с восхищением:

   — Вы так интересно живете и на месте не сидите, как это должно быть… а я вот все тут. Мне бы и хотелось, наверное, но ты же знаешь, там то холодно, то жарко, а тут такой сквозняк. Вот и пылюсь здесь.

   — Перестань! — отмахнулся Человек. — Ты прибедняешься, ты же у нас еще и пишешь.

   Никто скромно опустил глаза и бережно погладил записную книжку:

   — Да что там? Пописываю иногда, а так я занят.

   — Ну, а почитать можно будет у тебя что-нибудь?

   — Меня же не учили, как сочинять. Я сам, — заверил Никто. — Так что ничего там интересного нет. А тебе бы стоило издаваться, выйти в тираж.

   — Мне некогда, сам понимаешь: живу на диване, присматриваю, воспитываю, варю кашу.

   — Это хорошо, — Никто тихонько вздохнул и так неуверенно, что еще больше растерялся. — А у меня нет времени. Никогда ничего не успеваю. Все как-то мимо и так быстро… очень страшно жить.

   — Брось, зачем нам время? Без него было бы куда проще. Кто его вообще придумал?

   — Ты прав, время не нужно, — и совсем тихо. — Никому.

   Они замолчали, но ненадолго. Человек спохватился:

   — Чуть не забыл, мы же к тебе не просто так пришли.

   — Не просто так? — повторил Никто, и вид у него сделался испуганно-настороженный.

   — Понимаешь, — стал объяснять Человек. — У нас недавно упала чашка. Никогда такого не случалось, а тут бац!

   — Чашка, что-то с чашкой, — пролепетал Никто и сорвался с места.

   Он вперил глаза в записную книжку, ходил, натыкался на хлам, разбросанный по полу, и причитал:

   — Почему, почему мне не сказали? — Никто вскрикнул и ухватился за последние остатки своих волос. — Вот! «Чашка, полная или пустая, упадет, потому что стоит на краю стола». Я забыл, совсем забыл об этом свойстве… Опять. Все время забываю, все время некогда… никогда…

   Он вдруг сел на подоконник и затих. Тщедушный, ссутулившийся, не достававший до пола ногами. Он такой же, как я. Только Я — Оля, пускай, недальнозоркая, с проблемами, разбитой чашкой, робостью и страхами, но Оля, а он — Никто. Совсем никто. А небо хмурилось и клокотало.

   Я не знаю, когда мы вышли из гостей. Человек еще долго успокаивал неловкого хозяина, утешал и отряхивал, обещая заглянуть снова. Он был по-настоящему рад встрече, и Никто, казалось, чуть-чуть улыбался, глядя на него, просил навестить, но непременно в пятницу, потому что только тогда у него есть немного времени, и в магазин привозят что-то помимо сахара и соли.

   На прощание он обратился ко мне:

   — А про чашку вы извините, я постараюсь, я очень постараюсь сказать в следующий раз. Запишу и ни в коем случае не забуду… Если только…

   На улице уже сгустился вечер. Человек шагал со мной рядом, светился:

   — Ну, как? Правда, Никто отличный?

   Странно, прошло всего несколько минут, а я уже забыла лицо, голос. В памяти остались только руки, хрупкие и холодные. От этого стало еще горше:

   — Надо купить ему чая и еще сахара.

   — Да, купим. Но он отличный?

   — Он несчастный.

   — Неправда, — покачал головой Человек. — Никто просто очень занят.

   — Чем?

   — Никто ничего не делает, не говорит и не понимает. Купим чаю, — рассуждал Человек вслух. — А сахар у нас есть, своего отсыплем, по-дружески, а хочешь я тебя с Кто познакомлю?

   — Потом, — сказала я, вместо категоричного «никогда».

   Но Человек понял, потрепал по плечу большой теплой ладонью. Одновременно со мной задрал голову к небу и ткнул в него пальцем:

   — Смотри.

   Над нами плыла белая от снега Африка, рядом с огрызком Австралии.