Я маленькая, всегда. Я могу смело не знать, не понимать, не думать, и мне сойдет это с рук. А если захочу, громко чихну или крикну, меня заметят, и я перестану быть маленькой — очень удобно.

      Было августовское утро, почти осеннее: в комнате уже холодно, а за окном пасмурно, но ветер дует пока ненавязчиво. Будильник давно перестал греметь маршем: устал. Я продолжала кутаться в уюте, не отпускала сон, все глубже и глубже зарываясь в одеяле.

      Человек нашел меня не сразу. Я выпала из ночной рубашки случайно, когда он протряхивал одеяло. Удачно приземлилась на подушку и подняла собой миллион пылинок.

      — Доброе утро, — изумленно прогудел откуда-то сверху Человек и наклонился, чтобы помочь мне подняться.

      — Доброе.

      Я держалась обеими руками за его указательный палец и бессмысленно крутила головой. Комната ушла куда-то вправо… а еще влево, вверх и вниз… Мне было не видно настенных часов, но я хорошо слышала, как громко двигалась секундная стрелка.

      — Что это?

      — Бесчеловечие, — ответил Человек шепотом и посадил меня к себе на ладонь.

      — Я была бесчеловечной?

      — Нет, ты стала бесчеловечной.

      — Когда?

      — Сегодня.

      — Навсегда? — испугалась я.

      — Нет, бесчеловеки столько не живут.

      — Хочу быть снова человеком, Олей. Пойдем к доктору.

      — Не вылечит, — покачал головой Человек. — Лучше поищем человечность.

      — А какая она?

      — Некрупная, твоего размера. У тебя, наверное, карман дырявый, вот она и вывалилась. Поешь, и пойдем искать.

      Вот мой коридор, вот дверь в ванную, вот гостиная, а вот стол. Все это было знакомо, понятно, но так далеко, что казалось громадным кошмаром. Человек усадил меня на телефонный справочник и перед тем, как уйти на кухню, предупредил:

      — Ты только никуда не девайся, выпадешь — не услышу, чего доброго наступлю.

      Везде клокотала и звенела жизнь: громко мылась посуда, открывались двери, и трясли все вокруг непрекращающиеся шаги.

      Когда я ходила в детский сад, мой дядя привез из командировки туфельку Золушки, не хрустальную, а стеклянную. Помню, у нее быстро откололся носок, но все равно она мне нравилась. Я пробовала ее надеть, но ничего не получалось, и я мерила ее на младшую сестру, но ей туфелька была велика. Я пыталась объяснить годовалому ребенку как важно, чтобы нога выросла еще чуть-чуть, а потом расти перестала, и тогда с ней непременно случится что-нибудь сказочное. Сестра, конечно, не послушалась, она всегда отличалась упрямым характером и скептическим взглядом на вещи, к тому же Золушка ей никогда не нравилась… Да, теперь я в эту туфельку могла бы влезть целиком, и зачем я ее выбросила?

      На ветку клена с курлыканьем опустилась серая громада грязных перьев и уставилась на меня через окно, а я на нее. Никогда бы не подумала, что голуби могут быть такими страшными.

      — Ты чего тут? Не видишь, боится бесчеловек тебя? — прикрикнул Человек и прислушался, будто дожидаясь ответа. — Чего говоришь? Съесть хочешь?

      Я вся сжалась и постаралась незаметно спрятаться за справочник.

      — Еще чего, а ну, брысь! — Человек взмахнул рукой, и голубь улетел. — Запомни его, ему больше хлеба давать не будем. А я тебе вот поесть и одеться принес.

      Я обмоталась в платок, стала кульком с босыми пятками и свисающими лохмами нечесаных волос. Отрывала от горбушки хлеба крошки, обкусывала дольку яблока и прихлебывала остывший чай из старого наперстка.

      Никогда так сильно не хотелось к доктору. Человек аккуратно усадил меня в карман пальто, сунул на дорогу кусок рафинада, который я все равно вытолкала, уж очень он мне мешал. Человек старался мне не навредить, медленно спустился по лестнице, придерживая карман, выйдя наружу, зашагал неспешно вдоль дома по нашей улице. Я силилась хоть что-то рассмотреть, но видела по большей части тротуар, а на нем березовые семечки, запачканные мокрой пылью листья, один фантик от леденца, и ничего больше.

      — А там небо вообще есть? — спросила я, высунувшись.

      — Сиди смирно и не спрашивай глупостей.

      Человек завернул за угол, огибая кого-то. Потом он все шел, шел и шел… Было ужасно скучно, шумно и неспокойно.

      Забавно, что дырка в кармане нашлась так внезапно. Точь-в-точь, как я уронила человечность, Человек уронил меня, бесчеловечную, и не заметил. Ветер подхватил платок вместе со мной и понес по асфальту, и как бы я ни чихала, кричала и махала руками, я оставалась маленькой и незаметной и катилась вместе с землей и листвой.

      Наконец, ветер последний раз пнул меня у стены незнакомого огромного дома. Впрочем, тогда все дома казались огромными. Дрожа от гулкого топота, скрежета шин и птичьего треска, я забилась в первую попавшуюся щель и замерла, возможно, потеряла сознание, по крайней мере, чувство времени совершенно пропало. Существовала только жуткая грохочущая улица и безумно стучавшее сердце. Постепенно, не сразу, заболели ноги, а следом отшибленный правый бок, сделалось зябко. Я чихнула.

      Вдруг кто-то отчетливо сказал:

      — Будьте здоровы.

      — Спасибо, — отозвалась я и с надеждой спросила. — А вы это мне?

      — Ну, это ведь вы чихнули?

      — Я.

      — Вы хотите быть здоровой?

      — Да.

      — Значит, вам. Не простудитесь, — добавил голос вкрадчиво.

      Мы замолчали. Я слушала, как рядом со мной шуршали листья, и этот вежливый кто-то переминался, точно чего-то ждал.

      — Вы тут? — уточнила я.

      — Тут.

      — И вы тут будете долго?

      — Да, пока я жду.

      — А долго вы будете ждать?

      — Пока не дождусь.

      — А кого вы ждете?

      — Кого-нибудь.

      Я совсем расхрабрилась, может, я и маленькая, но когда-то во мне было целых полтора метра роста, и я доставала до полки с крупой на кухне. Не сразу, совсем тихо, попросила:

      — А не могли бы вы ждать меня?

      Кто-то явно задумался:

      — Могу, но тогда вы очень долго шли.

      — Извините. Просто, понимаете, я падала…

      — Ну, это ничего, вы же пришли, — кто-то опустился совсем близко, и внутрь моего убежища заглянула пушистая морда с мокрым холодным носом.

      — Вы собака, — удивилась я.

      — Я — Жора.

      — А говорите совсем как человек.

      У него были рыжие обвислые уши и лохматый хвост, слегка обглоданный, но весьма приветливый.

      — Вы тоже, совсем как человек, — заключил Жора, когда я вышла ему навстречу, оправляя на себе платок.

      — Нет, я пока не человек.

      — А кто?

      — Бесчеловек. У меня была человечность, но маленькая, я ее уронила.

      — Так это нестрашно, — заверил меня пес. — Вот если бы она от вас убежала, было бы намного хуже, вам бы пришлось за ней бегать. А так нужно просто поискать. Думаю, она сама по вам скучает.

      — Я боюсь, там ноги, а еще машины.

      Жора посмотрел на меня внимательней, спросил:

      — Можете сесть мне на спину.

      — Это будет очень невежливо.

      — Ну, я же вас ждал.

       «И правда ждал», — подумала я, влезла на него верхом, не сразу. Пришлось долго карабкаться, но пес терпеливо ждал, даже вилял хвостом, словно подбадривал.

      — Вы там? — спросил он чуть погодя.

      — Я тут, — и покрепче ухватилась за него.

      Жора встал на лапы и медленно побрел вдоль кленовой аллеи, а я сидела у него на спине, укрытая рыже-коричневой шерстью, мне было очень уютно, почти так же, как дома, лежа под одеялом.

      На меня уже никто не наступал, я могла не уворачиваться от громадных прохожих и проезжающих и видеть все, что не выше скамейки. Главное, было видно небо: если задрать голову высоко-высоко, можно рассмотреть маленький чуть-чуть засаленный кусочек сквозь тягучие облака. Жора тряхнул головой:

      — А какая ваша человечность?

      Я задумалась:

      — Она небольшая.

      Пес только усмехнулся:

      — А у кого она сейчас большая? Зовут ее как? — и так, как бы между прочим, добавил. — Мою Мотей звать.

      — Не знаю, — честно призналась я. — Мы с ней друг другу не представлялись.

      — Это нехорошо, — Жора снова потряс головой. — Это обычно, но это очень нехорошо. Вот Мотя, она у меня, конечно, не очень умная. Но что делать? Ее же никто палку приносить не учил. Лапу подавать не умеет, — он выдержал паузу, вздохнул с удовольствием и продолжил. — Только я ее и такую люблю.

      — А где она?

      — Как где? Ясное дело, ушла любить. Она у меня такая, всех любит! Но я не ревнивый. Я все понимаю.

      Вот он как свою Мотю ценил, все ей разрешал, вот она у него какая человечность! А я свою, страшно сказать, никогда не замечала. И так мне от этого сделалось… Нет, не обидно. Стыдно! Что я прижалась к теплой шкуре ближе и услышала мерное дыхание и глухой стук Жориного сердца, такой спокойный, ровный, что захотелось просто закрыть глаза и слушать, слушать и…

      — Вон, — внезапно кивнул Жора, так, что я подпрыгнула у него на спине. — Не ваша?

      Мы остановились возле трассы. Жужжали роем машины, подпрыгивали на вмятинах и ухабах, как будто пытались взлететь, но Жора смотрел не на них, а на ободранное существо, которое крутилось посреди дороги. За ним волочился шлейф грязного тряпья, цеплялся за все и собирал новые порции мусора. Существо било себя в грудь, тыкало куда-то пальцем, один раз бросилось под колеса чьей-то машины, но оступилось и рухнуло рядом.

      — Нелюди! Нелюди вы! Нелюди-и-и… — вот и все, что можно было различить сквозь причитания и вой.

      — Ишь, как мучается, — заметил Жора. — Так не ваша ль?

      — Не моя, — сказала я с абсолютной уверенностью.

      — Ну, не ваша, значит, не ваша, — и пошел прочь от дороги, рассуждая на ходу. — Такое часто бывает, забитая она, понимаете? У нее теперь все — «нелюди».

      — Это пройдет?

      — Нет, такая не пройдет, такая человечность навсегда, но, наверное, она для чего-то тоже да нужна.

      — Для чего?

      — Для жалости.

      — Ее не задавят?

      Тут Жора даже крякнул:

      — Ее? Помилуйте, куда этим железякам?

      Мы продолжали искать, останавливались только на светофорах и снова искали. Были узкие переулки, случайные развилки, много гаражей и дворовых палисадников с отцветающими клумбами. Жора нес меня вглубь домов, а те сворачивались в плотную трубку, отнимая последний кусочек неба.

      — Люди, опомнитесь, люди!

      Я прислушалась.

      — Так жить нельзя!

      — Это человечность? — спросила я, Жора кивнул:

      — Она самая, — и нырнул в подворотню.

      Взгромоздившись на высоченный табурет с кривыми ножками, стояла та самая человечность. Она властно очерчивала воздух руками, грозила кулаком, и все это торжественно, с чувством. И все, глядя в стену.

      — Она по-другому не умеет, — объяснил Жора. — А так красиво, да?

      — Да, — кивнула я. — Только для кого это?

      — Не знаю, кому-то. Не для нас. Это точно не ваша, сам вижу.

      Мы выбрались из лабиринта домов и вернулись туда, откуда начали. Начинало вечереть, в животе урчало от голода, и я не раз пожалела о выброшенном куске рафинада. Мимо нас проплыло серое облако, настоящее облако. Я подумала, что оно действительно спустилось с неба, и сейчас, заплутав, искало дорогу назад, но Жора объяснил:

      — Это тоже человечность.

      — А что с ней?

      — Исчезает. Устала она.

      Он проводил человечность мрачным взглядом и пошел дальше, а облако все истончалось, бледнело и таяло, уныло витая в пыли.

      — А вы где свою выронили? — спросил Жора, явно стараясь сгладить неприятный осадок от этой встречи.

      — Даже не знаю, может по дороге с работы?

      — О, так это немудрено. Многие человечность после работы теряют. Мы ее быстро найдем.

      Но моей человечности не было ни в метро, ни на трамвайной остановке, нигде, и Жора предложил мне вернуться домой.

      — Мы еще поищем, может, закатилась куда-нибудь?

      — Может, — повторила я угрюмо.

      — Не расстраивайтесь, мы еще с вами поищем. Уверен, она вас ждет.

      Он отвез меня до дома и даже вошел внутрь, чтобы мне не пришлось взбираться по лестнице в одиночку.

      — Жора, а вы не скучаете по Моте?

      — Скучаю, конечно, но от этого наши с ней встречи только лучше.

      — А почему так? Почему я свою выронила и тут же стала маленькой, а вы спокойно свою отпускаете, и ничего?

      — Потому что я ее именно отпускаю, а не теряю, не роняю и не прогоняю. Она все равно со мной, и всегда может меня найти. Это ваша квартира?

      Жора поскреб лапой в дверь, Человек открыл нам так быстро, как это только было возможно.

      — Ваш бесчеловек? — спросил пес.

      — Мой.

      — В стене сидела.

      Я снова оказалась в ладонях у Человека, уже оттуда крикнула «спасибо». Жора кивнул и пошел назад, наверное, опять ждать Мотю или еще кого-нибудь, кому бы понадобилась его помощь. А я вернулась, Человек меня снова завернул в платок, посадил на кровать, велел сидеть в тепле, пока грелся ужин.

      Настроение было прескверное: за день встретилось множество чужих человечностей, и ни в одной из них мне не удалось опознать свою. Зря побеспокоила Жору, напугала Человека. Сделалось грустно, а, главное, совершенно непонятно, как жить дальше? На работу ходить сама я не смогу, на улице меня сразу затопчут. Обыкновенные домашние дела превратятся в невероятные миссии, будь то уборка, стирка, готовка. Мысли о собственной бесполезности ужасно огорчали, а вид помятой ночной рубашки лишь усиливал эффект.

      Я сползла по пледу на пол, потянулась к рукаву ночнушки, и вдруг заметила шевеление. Там, под кроватью, в самом дальнем углу сидела моя человечность, весело улыбаясь.

      — Так вот ты какая! — ахнула я, то ли рассердившись, то ли обрадовавшись.

      — Да, я такая, — честно призналась она и вышла ко мне навстречу.

      Поравнявшись, мы осмотрели друг друга. Похожие как две капли воды, обе нелепые, взъерошенные, недальнозоркие.

      — Маленькая, — изумилась я.

      — Ты тоже некрупная.

      — Это правда. Скучно тут было?

      — Да нет, не очень, — она сдула с челки паутину.

      — Я тебя почти забыла.

      — Знаю. Но я не в обиде. Бывает, — пожала плечами человечность.

      — Меня Оля зовут, — чуть не забыла.

      — И меня Оля. Здорово, да? — и с этими словами сунула мне в руки кусок рафинада. — На, пожуй, ты, наверное, голодная.

      Было приторно, пыльно, но так хорошо и уютно. Будильник настойчивым басом врезался в мозг, и я открыла глаза. Кровать оказалась нужного размера, как и ночная рубашка, комната, мебель. За окном голуби сердито топорщили перья и надувались друг на друга, собираясь драться за место на ветке клена.

      — Ишь ты, вот это скорость, — изумился Человек, наблюдая за тем, как я спешно собиралась, одновременно дожевывая бутерброд и натягивая джинсы.

      — Меня ждут.

      — А, — он ушел на кухню и вернулся ко мне с кульком из фольги. — Передай от меня.

      Были машины и лабиринты домов, но никто не кричал и не плакал, как бы я ни старалась, не могла отыскать ни одной человечности. Жора меня сразу узнал, он правда сидел на том же месте, что и вчера, приветливо махал хвостом.

      — Здравствуйте, Жора. Я свою человечность нашла, она у меня под кроватью была, представляете? — Жора как будто улыбнулся. — Меня Оля зовут, я вам тогда забыла сказать. И ее Оля, — Жора ткнулся мне носом в карман, нетерпеливо гавкнул. — А это вам от Человека.

      Уходя, махнула рукой, но Жора не заметил, он ел котлеты.